Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2007
Об авторе | Дарья Маркова — критик, литературовед, кандидат филологических наук. Лауреат премии “Дебют” журнала “Знамя” за 2006 год.
Мифами земля полнится: однажды собрались Андрей Семенович Немзер с Кроком Адиловым и ушли от Немзера-литературоведа, и осталось тому только незримо (но неизменно) во всех их делах присутствовать. Потом силу набрал Немзер-критик и покончил с Кроком Адиловым. И остался один. Все вокруг так и говорили, хотя и с разными интонациями — кто неприязненно, кто восхищенно: он такой один. Следы обоих исчезнувших время от времени обнаруживаются, причем первого — чаще, все к нему и идет, по видимости. А вот судьба второго вызывает серьезные опасения: в последний раз его голос слышали, правда, не так давно, в рецензиях на “Порри Гаттера”, но оставленный на “Рутении” среди “Немзересок” след — “Крок Адилов на проводе” — безо всяких сомнений ложный, нет там его — один Немзер. Который критик. По раздраженному тону, одолевающей его меланхолии и прямым заявлениям ясно, что он стал понемногу уставать, вот в “Дневнике читателя” за 2005 год заговорил уже и о “лошадином веке”, но держится, и это уже так привычно, что никто ставок не делает: сколько, мол, еще? Знают: Немзер есть.
Газетные заметки — жанр для него не главный, предположила несколько лет назад Инна Булкина (http://old.russ.ru/krug/period/20010205.html). Верно, не главный, а самый главный, хотя ряд тут выстраивается не по значимости. Развернутые проблемные статьи или взлелеянные, давно задуманные, не всегда написанные работы по истории литературы главнее, но труд упорный, по которому его знают больше всего, все же связан с работой обозревателя в газете. Изменилось (и не раз) время, литературная ситуация, появилась в начале 90-х сама газетная критика, возник и исчез ее оазис в “Независимой газете”, а после — в “Сегодня”, родилась, творила, несколько раз умирала и возвращалась (а сейчас опять зачахла от скуки и серьезности) Аделаида Метелкина, в последнее время перестал писать вместе с нею и Борис Кузьминский, переквалифицировался Александр Архангельский, ушел из интернет-критики Вячеслав Курицын, а Немзер остался. На посту. Литературном. От этого словосочетания не уйти — без всяких намеков на рапповскую критику! — недаром ведь А.С.Н. с середины 90-х сопровождает образ, запущенный П. Басинским: “человек с ружьем”, хотя первоначальный смысл и трансформировался: через десять лет, в 2005 году, в рецензии Сергея Боровикова на первый “Дневник читателя” и “Замечательное десятилетие русской литературы” “человек с ружьем” превратился в мальчика из пантелеевского рассказа “Честное слово”. Устойчивый образ часового, правда, с двумя противоположными смыслами: охранитель или хранитель? Для кого как.
Для человека, который в 1996 только в институт поступал, Немзер — удивительно постоянное явление, особенно при внешнем совпадении (хронологическом): с точки зрения увлечения литературой, 90-е годы были для меня единым полем, десятилетием, предысторией, можно сказать. С “Литературного сегодня. О русской прозе 90-х” и “Замечательного десятилетия” и началось знакомство с работами А.С.Н. 2000-е — время приближения к современной литературе, более пристального внимания и интереса к ней. И вот, пожалуйста: “Дневники читателя” — ежедневная, еженедельная, ежемесячная работа обозревателя.
Такое постоянство, с одной стороны, вселяет уверенность, а с другой — может и подавлять, с одной — заставляет думать и самоопределяться, с другой — вызывает желание молчать, таиться и читать мэтров.
У разных писателей последних лет — как зарубежных, так и русских — выражена в произведениях тоска по “настоящей профессии”, “профессии делателя”. Не копирайтера или социолога, а учителя, или автослесаря, или почтальона, да хоть гробовщика! “Осталось мало настоящих профессий, — жалуется герой Тима Лота. — Потому и людей настоящих почти нет”. Для Немзера критик — делатель. Настоящая профессия: “Всякий работающий профессионал знает, что занят делом насущно необходимым”, а если не знает, какой же он тогда профессионал? Потому и не скупится язвительный Немзер на резкие рекомендации “плакальщикам” любого возраста — как в начале 90-х, так и сейчас: не видите, о чем писать? Профессию надо менять. Пироги печь, сапоги тачать, примусы починять, в конце-то концов, вместо того чтобы успешно убеждать всех в собственной ненужности, впадая в ярость, когда убежденные слушатели соглашаются и уходят. В этом смысле литературное сообщество нередко (по-прежнему!) ведет себя, как Нарцисс — и мифологический, и тот, которого имеют в виду психологи, говоря о нарцисстическом типе личности: мечется между переживанием собственной грандиозности и ничтожности, и горе тому, кто укажет хоть на одно из них.
С 90-х гг. утверждение “литература никому не нужна” витает в воздухе и очень трудно при этом вновь прибывшим обретать уверенность в профессии. Немзер — один из тех, кто может помочь. Может, правда, и “отбить ручки” тоже. Литература не нужна, подтверждает он, никому, “кроме тех, кто своего существования без нее не мыслит. Это в равной мере относится к писателям и читателям (некоторые из последних называются критиками)”.
А.С.Н. отличается от многих пишущих не только избранным статусом подневольного газетчика, заставляющим работать, работать и работать, но и глубокой, иногда кажется —почти архаичной верой в слово (сродни той, что была присуща поэтам античности и их слушателям: пусть хромого Тиртея прислали вместо полководца, но ведь вдохновил же он спартанцев на победу) в сочетании с умением видеть в 1990-х не время упадка и разрухи, а то самое “замечательное десятилетие” — время свободы и возможностей. Упущенных в том числе, если не в первую очередь. Сочетание действительно нечастое, так как одни полагают, что бессмысленно пытаться “повлиять на поведение хомо сапиенсов из плоти и крови… с помощью буквенных последовательностей. По-моему, с тем же успехом можно колоть дрова синекдохой” (Аделаида Метелкина, http://old.russ.ru/krug/period/20010211.html), другие же почитают синекдоху и иже с ней могучим оружием, зато 90-е гг. и современность — временем упадка, катастрофой. У Немзера же “литературная злость” не противоречит девизу, заявленному в “Дневнике читателя” за 2003 и до того в заголовке одного из обзоров: “Доводы за”. “Доводы за…. Но…” — так строится значительная часть его статей.
Впрочем, что синекдохой обуха не перешибешь, Немзер отлично знает, о чем сам же прямо и говорит в постскриптуме 2001 года к статье, написанной за пять лет до того: “Клятой осенью 1996 года я нимало не верил в способность пронять словом тех, кто принялся вытаптывать культуру. (Ну не умеют они читать — что тут поделаешь!)”. То, что он делает, — для “вменяемых”, для умеющих читать.
О Немзере как о знаковой фигуре заговорили уже в середине 90-х гг. Сейчас это обычно просто констатируют — как факт, получающий подчас грустноватые подтверждения: “Масштаб присутствия в русской словесности Андрея Немзера можно понять, даже не читая его…”, — пишет в уже упомянутой статье Боровиков, точно знакомый с Немзером и с его работой не понаслышке. Верный, но грустный статус классика: все знают — можно не читать. Но Немзер работает не ради подтверждения статуса: “Писатель пишет, а читатель читает не ради чего-то, а потому что без письма или чтения ему жизнь не в жизнь. Ценность литературы в самой литературе. Это не значит, что словесность должна чураться общественных, политических, экологических или религиозных тем (словесность вообще никому ничего не должна, запрещать писателю быть проповедником такая же глупость, как запрещать ему описывать лютики-цветочки, девичью красу или вкус свежесваренного омара). Это значит, что любая “тема” и любой “прием” должны быть открытием писателя, желающего поведать свою тайну читателю. Не требуя наград за подвиг благородный. Это не значит, что литературе противопоказано общественное внимание или коммерческий успех”. (“ВЫ СОВЕРШЕННО ПРАВЫ, НО НАШ ДИАЛОГ ЖДУТ В РЕДАКЦИИ”, — прерывал практичный Крок Адилов полет фантазии А.С.Н. в рецензии в стихах на роман “Перемена мест” (“Сегодня”, 1995, N 125)).
Главная тайна, которую Немзер стремится поведать своему читателю: литература есть. И доказывать ничего не нужно, вот показывать — да. Зачем? Служба такая? Это, конечно, тоже, но еще и для того, чтобы исправить содеянное самими литераторами успешное изгнание читателей.
Немзер никак не сторонний наблюдатель, не тот, “весь в белом”, поглядывающий на коллег и оценивающий извне, он не просто ведом, а мучим, точно непрекращающейся зубной болью, ответственностью, о которой говорит вновь и вновь. Ему не нужна шапочка академика с нашивкой “а я предупреждал”, премиальные сюжеты он использует не для того, чтобы угадывать или даже просто констатировать “награжден А. Прокатили Б. Спонсор В”, а для выстраивания контекста. Который в 2005 году, например, демонстрировал, по мнению критика, разобщенность литературного мира: много премий? Присуждены достойным авторам? Вроде и хорошо, но это как раз и “свидетельствует о раздробленности литературного цеха”: вы этих наградили? А те как же? Вот мы их сейчас наградим (“Новый мир” привечает новомирцев”). Названы фавориты и лауреаты “аполлоногригорьевки”? Да, но выбирали из резко зауженного круга. Получилась “легитимизация мэтров”. Вручили премию И. Золотусскому? Отлично! Но, выходит, он получил награду как критик, который сейчас и о сейчас молчит. Эту работу цех признал лучшей. Была “белкинская премия” со своим организованным — при этом спонтанным, не было никакого заговора — безрыбьем. Печально выдающийся Букер-2005 и вовсе заставил Немзера заговорить в сослагательном наклонении, но не ради игры, не ради того, чтобы приоткрыть дверь на кухню критики, а чтобы показать таким образом общий контекст и выразить отношение к “сюжету”.
Активная позиция предполагает не принятие, но участие. Потому и начав разговор о “Большой книге” с плюсов и минусов, отметив, что “страшилку из нее стали делать заранее”, да и основания есть, он соглашается в этом участвовать. Чтобы влиять и действовать, а уж потом делать выводы о том, что “процесс против результата”.
Конечно, Немзер пристрастен, еще как! И свои “Дневники читателя” он сам определяет как субъективную литературную хронику, причем все более субъективную год от года. Есть у него свои любимые и нелюбимые авторы; давно известно, что вполне предсказуемы его отзывы о Солженицыне, например, или о Лиснянской, Кушнере, Чудаковых, с одной стороны, и Пелевине, Сорокине, Мелихове, Шишкине — с другой. Подчас даже анекдот вспоминается о бедняге, которому страшно не везло в жизни, что бы он ни делал. “Господи! Почему?!” — взмолился он наконец. И раздался голос с небес: “Ну, не люблю я тебя, ну, не люблю!”. Иногда мэтр ужасно снисходителен: “Эту рубашку в черной избе носить. А в этой только в баню ходить”. Легко может и прямо пристыдить, но в людскую не отошлет, потому что не устраивает его точка зрения “пусть уж лучше пипл это хавает”. Не лучше. Потому он может давать (и дает) и прямые рекомендации: это надо читать, сюда надо пойти, при этом зловредный критик вовсе не обещает доверчивому читателю, что ему там понравится, и даже не предупреждает на всякий случай, что должно понравиться, не может не нравиться.
Та же активная позиция вкупе с ответственностью заставляет быть крайним, рыжим — за всех. Даже за читателей, за “вольных гуманитариев”, как в случае с “ЖД” Быкова и “Днем опричника” Сорокина: “А еще обиднее, что читать и обсуждать наша вольнолюбивая интеллигенция будет именно Быкова и Сорокина. Полагая, что иного не дано. Не желая это иное искать, видеть, обдумывать. Хотя как знать. Будь я не штатным газетчиком, а вольным гуманитарием, дочитал бы “ЖД” до сто пятнадцатой страницы, “День опричника” — до пятнадцатой и занялся бы своим делом. Чего и вам желаю. Считайте, что я за вас отработал”. За вас, за нас, за себя самого, а часто даже и за интерпретатора собственного творчества: саморефлексии и метаописаний здесь хоть отбавляй.
Запал, впрочем, действительно уже не тот: это в 90-е годы А.С.Н., по собственному его признанию, “стремился хоть как-то истолковать едва ли не всякий новый опус, выявить смысл (радующий или огорчительный) в каждом редакторском решении”, не то теперь: “Служишь — служи. Информируй публику о том, что, по твоему разумению, достойно прочтения. Или о том, что тебе лично не по душе, но кого-то впечатляет и интригует. Или о том, что ни в какие ворота не лезет, но без тебя станет (уже стало) притчей на устах у всех. Как говорят герои анекдотов и продвинутых фильмов: “Фильтруй базар!” Вот я и фильтрую”. Подчас для этого более необходима фигура умолчания: читал, знаю, но об этом — о Гришковце, А. Киме, Пьецухе, Пригове и т.д. — не будет идти речь в нашей саге. В лучшем случае проинформирует: есть, живы, пишут. Хотите — читайте. А не возмущайтесь, что критик злонамеренно исказил картину года или десятилетия, не обронив ни слова о дорогих сердцу всякого просвещенного человека писателях. Стремление говорить о явлениях культовых, но самому Немзеру в лучшем случае неприятных, исходит из той же веры в слово, которое может вразумить вменяемых, не научить их, нет, но вскрыть манипуляцию, производимую над читательским сознанием, сделать ее видимой, а потому более безопасной.
“Дневники читателя” — не только субъективная, но и пестрая литературная хроника. Пестрая и по определению (что только не сваливается на обозревателя!), и по широте интересов ее автора, позволяющей ценить произведения и Солженицына, и Михаила Успенского. Так часто приходится сталкиваться с железобетонным: “Я это не читал и не буду, потому что это раскрученный текст, значит, заведомо плохой”, что простую читательскую радость вызывает способность признать интересным и умным в том числе произведение, ориентированное на массовую аудиторию. Женщина тоже зритель, одним словом. Или читатель. Или писатель. Например, по трем “Дневникам” замечательно прослеживается (и проговаривается самим А.С.Н.) изменение его отношения к поттериане: от довольно снисходительного анонса в 2003 до искренне взволнованного в 2005 “Падал ли Снегг?”. Мне вот тоже интересно.
Немзер признается в любви к сказкам и инфантилизм видит вовсе не в “Поттере”, герой которого взрослеет, а у Пелевина. Его произведения он неустанно причисляет к явлениям инфантильной культуры, далекой от ответственности, умения и желания делать выбор, принимать решения, от подлинной — внутренней — свободы. Критик понимает, что Пелевин делает, и подчеркивает, насколько это ему лично отвратительно. Зато детский детектив М. Чудаковой “Дела и ужасы Жени Осинкиной” для него не “наш ответ Гарри Поттеру” и не “лакировка” действительности, а дидактическая по сути своей литература, еще и имеющая достойное художественное воплощение.
Пусть быковский роман “Эвакуатор” Немзеру по меньшей мере скучен, это не мешает ему оценить работу студентов-членов жюри Студенческого Букера, не разделяя их выбора, но признавая его куда более достойным (как и весь процесс Студбукера в 2005) по сравнению с большим.
В работах Немзера разных лет чувствуется тот же стержень, на котором держится творчество его любимых и уважаемых им авторов: как для Мариэтты Чудаковой темы ответственности, свободы оказываются организующими что в литературоведческих трудах, что в публицистике, что в фантастических новеллах или “Делах и ужасах Жени Осинкиной”, так и для Немзера они “несущая конструкция” его памятных дат, рецензий, обзоров, больших журнальных статей, работ по истории литературы.
А.С.Н. отличает не только постоянство, но и редкостная устойчивость. Сколько ни не соглашайся с его конкретными суждениями, а тот самый единый стержень дает возможность удержаться, устоять, пусть на других позициях. Воспользовавшись отмеченной выше широтой интересов, сошлюсь на литературу отнюдь не элитарную и вспомню персонажа популярного нынче в России Терри Пратчетта — ведьму, которая была не из тех, кто может заблудиться, потому что она-то точно знала, где находится. А вот местоположение этого “где” — уже другой вопрос. Меня в данном случае интересует всего одна ситуация, связанная с этим персонажем: однажды она и ее сестра оказываются внутри зеркала, и смерть говорит обеим, что вернуться они смогут, найдя себя реальную. Сестра матушки Ветровоск мчится мимо бесчисленных отражений, пытаясь выбрать нужное, но самой матушке искать не надо: “Вот эта”, — говорит она, посмотрев на себя.
Так же действует Немзер, не желающий блуждать в трех соснах и, стало быть, не блуждающий: “Не то беда, что кто-то ценит “серебряный” век пуще “золотого”. Беда, что линяют краски, исчезают золото и серебро, лезут в глаза примитивные схемы. Три макета трех сосен: “классика”, “серебряный век”, “современность”. Да не хочу я блуждать в этом декоративном лесу, играть по опостылевшим правилам, резать культуру по живому, отрекаться от “близкого” прошлого ради “далекого” и, наоборот, начинать новую жизнь с понедельника, подозрительно смахивающего на прошлогодний четверг, оглядываться, не раздражает ли кого моя “приверженность идеологии” или, напротив, “эстетическая всеядность”. Мне не нужны эти сосны. У меня (и, к счастью, я тут не одинок) есть иные:
На границе
Владений дедовских, на месте том,
Где в гору подымается дорога,
Изрытая дождями, три сосны
Стоят — одна поодаль, две другие
Друг к дружке близко…
Эта устойчивость (после приведенной пространной цитаты так и просится слово самостоянье) обеспечивается умением различать лес за деревьями, не путать макеты с живыми елками, видеть литературу, а не отдельные факты. Без знания о том, что картина, открывающаяся глазу, всегда неполна, не исчерпывается известным, возникает интересный оптический эффект: современная словесность раздваивается, растраивается и так до бесконечности. В результате кажется, будто у Немзера, Льва Данилкина и, скажем, Владимира Иткина (“Книжная витрина”, Новосибирск), назвавшего свою рецензию на один из “Дневников читателя” “Другая планета”, речь идет о разных литературах. Конечно, тогда каждого можно упрекнуть в фальсификации, в искажении реальной картины. Но с другой стороны, каждый может быть на своем болоте главным куликом, первым в рейтинге, ведущим, самым-самым. Вузы наши делают так уже давно. Им нравится.
Бывает, что при этом критики высказываются об одном и том же, но эти совпадения интереснее любых расхождений. Данилкин (как в охотничьих рассказах: тот самый “ведущий московский критик”, на которого современная русская литература напала — еле отбился, выпустив свою “Парфянскую стрелу”), так вот, Данилкин недоумевает, зачем надо было громоздить Алану Черчесову целую виллу Бель-летру, “неужели стоило конструировать этот лабиринт и заселять его призраками только для того, чтобы еще раз обсосать — хотя бы и с чавканьем в двести децибел — трюизм “литература умерла”?” А для А.С.Н. это “роман о судьбе словесности в минувшем веке и его гадательном будущем. Книга о том, как и почему писателем быть невозможно… И о том, что писательство не иссякнет”. Для него очевидно желание автора “вырваться из блуждания меж трех сосен, на которое ушел ХХ век”. Сосны, в общем-то, все те же, о которых речь шла чуть выше, хотя и называются по-разному: то классика, серебряный век, современность, то традиционализм, символизм и натурализм, то последнюю пару сменяют постмодернизм и авангардизм.
Однако часто речь в обзорах одного и того же года идет о совсем разных писателях. Только Немзера (такого, как я его себе представляю, конечно), эта ситуация не удивляет, так как он по умолчанию не предполагает, что чьи бы то ни было “взгляд и нечто” могут напрочь исчерпать предмет разговора — русскую литературу. Вычерпать до дна. Если же это не так, то и создается впечатление, что на разных планетах живем, и на всех разве что Дмитрий Быков побывал.
Но сейчас Немзеру, кажется, не до звезд и межпланетных перелетов. Это Кроки Адиловы легки на крыло. Прежде было лукавство игры: “А разве автор не герой? А я, приятель, кто такой?” — интересовался Кр.А. у своего собеседника А.С.Н. Со временем авторов-героев по разным причинам стало столько, что впору спрашивать: “Есть кто живой?”. В формулировке Л. Гурского (или Р. Арбитмана? Обоих, обоих): “А вы — не проект?”. Когда-то, чтобы не стать проектом, Немзер перестал быть героем. Конечно, “пишут не только персонажи” — и странным образом это касается не только тех, о ком так высказывался А.С.Н., порадовавшись тому, что “персонажное” прежде письмо сменилось у них в новых произведениях авторским словом. Аделаида Метелкина констатировала как-то, что отличия критика от литературного персонажа минимальны (критик — маска), потому, возможно, и нет сейчас ни Аделаиды, ни новых статей Кузьминского. Перестав быть героем, Немзер остался. Автором. Причем нетерпимым к тому, что с его точки зрения выглядит как проект ради проекта, воплощение амбиций. Он стал очень серьезен, и когда, например, маски примеряет, играет журнал — я имею в виду три одиннадцатых номера “Знамени” с 2004 по 2006 гг., — дает ему строгую отповедь: вот ведь, надо, чтобы все сказали “ах!”. Потому что в данном случае, на его взгляд, созданный контекст искусственен, мешает воспринимать опубликованное. “Словесность дороже проектов и амбиций”. Тем не менее А.С.Н. готов оценить, что сделанное вызывает много вопросов, и это хорошо: живое, значит.
Язвительный и остроумный, Немзер будто зарок дал — не летать, не играть больше, учить и просвещать, демонстрируя любовь к миру без кавычек. В этом смысле как нельзя более уместна и роль преподавателя-наставника, взятая им на себя, насколько мне известно, тоже в начале 90-х гг.
Это Немзер писал к стопятидесятилетию Оскара Уайльда, как “важно не быть серьезным”, о том, чем это грозит при следовании той или иной позиции, возведенной в принцип: “…Всем бы нам быть Эрнестами — то есть не быть отупляюще серьезными парадоксалистами, апостолами самопальных верований, наркоманами праведности, паладинами утонченного разврата… Жили бы — не тужили”. Все так, но как же серьезно это сказано! Напоминает Честертона, о котором у Немзера же сказано: “Маска закрыла лицо”, и остается гадать, отказался ли А.С.Н. от маски, чтобы не заиграться самому, или просто надел другую?
Но этим параллель не исчерпывается: у Немзера говорится о парадоксальной любви к Честертону, лишающей силы доводы последнего: интеллектуалам больше по нраву радоваться иронии, парадоксам, метафорам, забывая, зачем все это говорится. Или не обращая на это внимания. Вкусив, оценив, запомнив, чтобы при случае блеснуть, они, по сути, умертвляют слова Честертона. Собственный верный, но грустный статус классика, “властителя дум” делает с А.С.Н. то же самое, так же выводит пишущего из игры. Ругались, смеялись, восторгались, привыкли, признали масштаб, записали в классики — все. Пиши — не пиши, все и так ясно. Так и происходит — использую выражение Немзера — “превращение культуры в “брошенное кладбище, куда приносят (неизвестно, впрочем, зачем) цветочки в табельные дни”. Да, это не любовь, это традиция. И что за дурной тон говорить о живых — неважно, когда живших, — писателях, обращаясь к живым читателям? Не комильфо. Как и утверждать на разном “материале” любимые свои ценности: внутренней свободы, долга, ответственности, патриотизма, профессионализма.
“Ясно, что любовь к Честертону без любви к истине удручила бы нашего практичного рыцаря. То есть как рыцарь он бы порадовался, но как практик запечалился: на колу мочало, начинай сначала”. То же означает и восхищение самим Немзером — минуя литературу.
Надо сказать, что напрашивалось одно название для этой статьи, подсказанное серьезностью, профессиональностью и неизменностью Немзера, с одной стороны, и словечком nomenclatura — с другой, но отметенное по соображениям, изложенным в предыдущем абзаце. А название было такое: “Немзер как термин”.
Почему “как термин”? Прежде всего, конечно, фамилия подходящая. Не Иванов, не Сидоров. Замечательно непонятно звучит и вызывает вопросы непосвященных: “А что это?” А это такое обозначение периода русской литературной критики рубежа ХХ—XXI веков. Кроме того, само значение слова nomenclatura диктует — все-таки совокупность терминов, названий, используемых в какой-либо области. В данном случае — в критике, литературоведении. Если уж следовать логике латиницы, то надо сказать, что вспоминается не только хорошо нам известное слово “термин”, но и подзабытый termin, отзывающийся в немецком, английском; тот, что значил пограничный камень, межевой знак, вообще границы и пределы, а еще окончание и конечную цель. Вот нам и период русской критики, временные пределы. А определенная Немзером для себя задача — проставлять для читателя знаки-указатели в лесах словесности — чем не межевые камни? Кстати сказать, именем это слово побывало давным-давно: был же римский бог границ и межей Термин, так что подбирается не только интересный набор смыслов, но и хорошая компания. Отвергнутая от того, что едва ли на самом деле этот ряд сравнений лестен. Скорее соблазнителен и “мумифицирующ”.
А Немзер-критик есть сейчас, сколько бы он не говорил, что его пора гнать из “задорного цеха”. Серьезный. Брюзгливый. Брезгливый. Активный. Профессиональный. Порой почтительный. Злой. Остроумный. Усталый. На посту.
Немзер-литературовед не пропадет.
Только Крока Адилова жалко.