— М.: Наука
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2007
Наука выживать
Русский Гулливер. — М.: Наука, 2005—2006.
Иван Жданов. Воздух и ветер. Сочинения и фотографии;
Александр Иличевский. Бутылка Клейна;
Александр Уланов. Между мы;
Игорь Вишневецкий. На запад солнца;
Александр Давыдов. Три шага к себе…
Ситуация с массовой и элитарной литературой напоминает отношения между прикладной и “чистой” наукой. Первая себя худо-бедно обеспечивает, вторая балансирует на грани краха. Причем не только финансового — любая пионерная работа всегда может обернуться провалом. Поэтому показательно, что серия “Русский Гулливер” выходит именно в издательстве “Наука”.
Руководитель проекта Вадим Месяц и главный редактор серии Александр Давыдов, кажется, впервые запустили нежанровую серию, комплектуемую исключительно по принципу “умности”. Здесь и стихи, и рассказы, и эссе, и даже романы. Проект почти демонстративно заявляет о своей элитарности — и неброским, но на редкость стильным оформлением (отдельное спасибо художнику Владимиру Сулягину), и малотиражностью (тираж каждой книги — 500 экз.), и — еще одна параллель с современной отечественной наукой — зависимостью от грантов. Но главное — “трудность” текстов, явно отсекающих неподготовленного читателя.
Иван Жданов вот уже четверть века остается знаковой фигурой современной поэзии, ее, так сказать, живой метафорой. Для многих уже вошло в привычку говорить о его почти запредельной сложности. Но если обратиться к стихам напрямую (в книге собраны тексты с 1968 по 1997 год — Жданов поэт немногословный, медленный), то окажется, что за прошедшие годы читательское сознание уже освоилось с его сложной метафорикой, подобно тому как сознание обывателя первой половины ХХ века в конце концов примирилось с теорией Эйнштейна.
задевает углами погибших людей,
безымянных, невозвращенных.
То, что их позабыли, не знают они.
По затерянным селам блуждают огни
и ночами шуршат в телефонах…
…Между ними и нами не ревность, а ров,
не порывистой немощи смутный покров,
а снотворная скорость забвения.
Но душа из безвестности вновь говорит,
Ореол превращается в серп и горит,
И шатается плач воскресенья.
На фоне нынешних поэтических головоломок эти стихи кажутся чуть ли не кристально ясными…
и уже под конвоем вели,
он успел оглянуться и из-за плеча
вдруг увидел полоску вдали.
Та полоска была не лучом на реке
и не следом от мчащихся звёзд,
и не трещиной на потускневшем зрачке,
а чертой, отмечающей рост.
Уместно напомнить, что именно Жданов был одним из тех, кто проложил русло потоку современной поэзии. А поскольку большую часть книги составляют стихотворения, уже ставшие хрестоматийными, то “Воздух и ветер” следует рассматривать скорее как литпамятник, пускай и новейший, нежели как литературную новинку. Или же как предмет искусства — целостную композицию, составленную из стихотворений разных лет, фоторабот (поэт уже успел заявить о себе как фотохудожник), мини-эссе, изречений. “Горы — в соответствии с Богом: горы свет запоминают на ночь, чтобы утром вспомнил о них рассвет”.
Именно благодаря целостности отчетливо проступила и религиозная составляющая поэзии Жданова; интересно, что при столь частом, напряженном и трагическом обращении к Богу одним из частотных слов в его стихах стало слово “ревность”.
Имя молодого прозаика и поэта Александра Иличевского, напротив, вспыхнуло на литературном горизонте сверхновой звездой. В своей причудливой, избыточной, текучей, как вода, прозе Иличевский, кажется, совершенно сознательно отражает все стилистическое многообразие русской литературы прошлого века — от цветистых метафор Всеволода Иванова и макабрических миниатюр Хармса до “Мещерской стороны” Паустовского. Но приложенные к современности, эти “локальные” стили метаморфируются в единый пласт “национального мифа”, каковым, собственно, и является для нас отечественная словесность.
К слову сказать, именно в романе “Дом в Мещере”, начатом по-паустовски неторопливо (“Квартира, где я тогда жил, была похожа на разоренную голубятню. Хозяин — давно вышедший на пенсию подводник — оставил ее мне набитой всякой древней всячиной, а сам переехал к вдове брата”), образ “русского Гулливера” приобретает неожиданно печальный и зловещий смысл. “И вот, однажды… в этой толпе появился бледный, как оттепельный снег, очень высокий человек, настоящий Гулливер. Его, казалось, совершено не заинтересовали происходящие приготовления. Он стоял, выделяясь, с непокрытой головой, твердо глядя на серебряный шар темными, влажными, как из глубины дурного сна, глазами. Молотый перец щетины оттенял, присыпав, резкие скулы. Упорный подбородок прижимал скрещенную у горла полоску кашне…”
“Русский Гулливер” — эмигрант, приехавший на побывку несколько дней назад, арендует воздушный шар — модное столичное развлечение новых русских. Но, оказавшись наверху, над соборами и петлей реки, перерезает страховочный шнур и вешается на его обрывке, и так — “концы кашне, выбившись, свисают параллельно рукам” — продолжает свой полет над городом, пока оставшиеся внизу люди вырывают друг у друга бинокли и подзорные трубы, чтобы взглянуть на болтающееся в вышине тело.
Проза Иличевского, по образованию физика-теоретика, представляет собой именно исследование — стилей, возможностей языка, авторского “я”… Временами она и построена как исследование, научный труд: стоит только взглянуть на разбитые на пункты (А, В, и С), наукообразные по виду, но поэтичнейшие по сути вставки в романе “Нефть”. Да и само название книги дразнит научностью: “бутылка Клейна” — это парадоксальная топологическая структура.
Тексты поэта, прозаика и переводчика Александра Уланова — кандидата технических наук — трудно отнести к какому-то определенному жанру. Этот синтез прозы (нон-фикшн и фикшн), поэзии и эссеистики в оглавлении поименован по первым фразам своих структурных единиц. Самым показательным в этом сборнике, распадающемся на три крупных фрагмента, стала, на мой взгляд, структура (иначе не скажешь) “место встречи болезнь в саду” — коллаж из писем китайской студентки и русского ученого (английских с подстрочным переводом, порой буквально следующим за оригиналом, порой отступающим от него, превращающимся в комментарии, эссе), культурных реминисценций, стихов, лапидариев… На переписке лежит отчетливая печать трагизма, обреченности: птичий грипп неявной угрозой маячит перед героями, становится символом вселенской пандемии, гибели, ожидающей все человечество. История, написанная в предчувствии не только обреченности любви, но и конца света, когда любая уцелевшая информация становится равнозначно ценной и значимой…
Книга Игоря Вишневецкого, подобно ждановской, — скорее “однотомное собрание сочинений”, нежели просто сборник. Надо отметить, что такой подход весьма продуктивен, поскольку представляет именно целостность поэта как явление в контексте культуры. Чуть отстраненный интеллектуал Вишневецкий в этом контексте — поэт разрыва, слома — смены эпох, смены среды обитания (сейчас поэт живет в Новом Свете). А также — слома поэтической парадигмы, основного поэтического русла. Именно на примере эволюции стихов Вишневецкого — все же остающихся “поэтичными” в традиционном смысле слова — видно, насколько за последние 15 лет поменялись наши представления о “поэтическом”.
От традиционной строфики, рифмовки да и образного строя начала 90-х: “Научи меня видеть звезду в помертвелой воде, / научи меня смысл подобрать к павшей в воду звезде”, — до выпирающего контрприема начала 2000-х: “Это будет последними словами между нами, потому что даже словам придет конец. / Хотя время движется вперед и назад, поступки, увы, не имеют обратного хода. / Особенно “отчаянье”, спланированное как покупка: / здесь не выгадать лишних тебе сантиметров, не прикрыть отсутствующего сердца, и теперь плыть одной — в своем внутреннем — аде…”
Один из излюбленных приемов — отталкиваясь от некоего конкретного пейзажа, предмета, “раскрутить” метафору, уйти в метафизику темных смыслов. Вот, например, заключительное восьмистишие “Стансов Московскому университету”:
Чудовищного сумрака двоенье.
Как бы поднявший солнце скарабей —
Порывы башен, снов овеществленье.
Его мне не забыть и не заклясть
Заветным словом: будущее — стало,
И лишь небытие имеет власть
Над музыкою адского металла.
Дополняют книгу “Примечания, приложения”, которые автор сумел сделать самостоятельной литературной формой.
“Три шага к себе…” Александра Давыдова — тоже “собрание”. Три романа (“ноль”, “сто дней” и “ночка”) — то ли предсмертные, то ли посмертные монологи, всегда заканчивающиеся одним — уходом из опостылевшего мира в иной, более грозный и прекрасный. И хотя формально все три романа привязаны к неким определенным временам — монологи произносятся “устами” тюремного узника дореволюционной России, обитателя советской психушки и, наконец, нашего современника, — реалии времени, фактурные детали в них найти очень трудно. Скорее, это фиксация определенного эмоционального состояния, а напряжение в отсутствие сюжета выстраивается за счет сугубо стилистических, филологических свойств текста. “Что я нашел, доктор, что открыл? Возможно, лишь то, что все выцветает — и радость, и тоска. И страх тоже. Только это и могут раскрыть нам бесцельно и длинно тянущиеся дни, наше проживание жизни, всей, без изъятия, хотя бы мига. Все остальное было дано нам в наших высях — все кубики и стекляшки, из которых можно выложить любой узор мира, самый изощренный”.
Проза Давыдова — блестящая стилистически, по-гоголевски избыточная, но лишенная плоти, фактуры, предметности — несомненно, найдет своих поклонников. Однако это проза, что называется, для узкого круга — средний читатель (скажем так — обыватель, к каковым причисляю и себя) вряд ли в состоянии прочитать ее от корки до корки.
О книге Андрея Таврова “Парусник Ахилл” (на самом деле — название бабочки) читатели “Знамени” узнали из отдельной рецензии. Скажу лишь, что прозрачные и медитативные стихи Таврова, насыщенные геральдической и мифологической символикой, невзирая на свою гиперлитературность, обладают странной притягательностью.
Более подробно впоследствии, надеюсь, будет рассказано и о книге Бориса Херсонского, чей выход в серии планируется на 2007 год. Поэзия одесского психиатра, первого на Украине переводчика Фрейда, Бориса Херсонского — действительно целостный, неразделимый массив, нечто вроде гиперромана в стихах, и именно форма, избранная составителями серии, как нельзя лучше соответствует духу его текстов.
Теория, как известно, должна получить подтверждение опытным путем. Станет ли “элитарное” слово “Русского Гулливера” важным фактором литературного процесса, будет видно позже, на практике. Однако неприбыльная “чистая наука”, как и “чистое искусство”, — именно та область, которая способна принести своему народу если и не материальный достаток, то нечто еще более ценное, хотя и неуловимое, — национальное достоинство.
Мария Галина
Поверх границ и барьеров
Мусагет. — Алматы: Общественный фонд “Мусагет”.
Анна Рогожникова. Астрид и Лингред. Рассказы;
Айгерим Тажи. Бог-о-слов. Стихотворения;
Елена Терских. Жердочки. Рассказы;
Тути. Край дождя: сборник стихотворений.
“Хорошая литература — вне географических границ!” — уверяют нас издатели литературной серии “Мусагет”. И это действительно так. Тем более что современное литературное пространство не ограничивается пространством реальным, которое уже давно занесено в географические справочники и атласы. А в том виртуальном пространстве, которое сегодня становится доступным практически каждому, границы вообще отменены. Конечно, в реальности каждый человек все же живет в определенном месте — стране, городе, доме; но он в этой местности не заперт, а имеет возможность размыкать и растворять ее границы. Виртуальный мир живет по своим законам, главные из которых — оперативность и доступность информации. И все же книга, которую можно подержать в руках, останется артефактом, который заменить практически невозможно. Именно книга становится тем проводником, который, существуя в рамках границ определенной страны, тем не менее эти границы раздвигает.
С русскоязычной литературой в бывших союзных республиках ситуация особая. Можно сказать, что почти вся она существует в неком безвоздушном пространстве, отдаленная, почти оторванная от языка, от литературного процесса в бывшей метрополии, подчас на грани выживания. Изменяет ли нас местность, в которой мы живем, или мы изменяем ее? Как складываются отношения с той средой, внутри которой приходится существовать русскоязычному автору за пределами России, внутри другой культуры, другого языка? Чаще всего русскоязычная литература в бывших республиках развивается скорее вопреки официальной линии, чем в одном русле с ней. И этому можно найти множество причин, в каждой республике — свои. Существование ферганской школы — может быть, единственное исключение, когда русский язык, восточный способ восприятия и ориентация на западную культуру сплавились в весьма своеобразную поэтику, которая вывела авторов за пределы одной страны. Их тексты, основанные на восточных традициях и реалиях, тем не менее воспринимаются как европейские. Да и практически все авторы ферганской школы территориально уже давно отошли от Узбекистана (кроме, может быть, Шамшада Абдуллаева) и воспринимаются скорее как явление мировой, а не узбекской культуры. Окраинное положение русскоязычных авторов в СНГ, оставленных без поддержки не только страной проживания, но и Россией, заставляет их искать способы существования и выживания. В Казахстане одним из способов и выходов стал Общественный благотворительный фонд развития культуры и гуманитарных наук “Мусагет”, который был образован в январе 1998 года. Основное направление деятельности фонда — это формирование культурного пространства, в котором русскоязычные авторы могли бы развиваться в русле мировых тенденций и традиций, не игнорируя национальную культуру страны проживания, но и не сливаясь с ней. Президент фонда Ольга Борисовна Маркова, кандидат филологических наук, доцент, писатель, автор и создатель концепции фонда, — один из тех подвижников, на которых, собственно говоря, и держится практически вся деятельность фонда. Семинары и конференции для писателей Казахстана, встречи с российскими и европейскими деятелями культуры, конкурсы и “круглые столы” — далеко не полный перечень проектов, осуществляемых фондом. Одной из важных форм поддержки русскоязычных писателей стало издание под эгидой фонда серии книг молодых авторов “Мусагет”. Главный редактор серии — О.Б. Маркова.
Молодые авторы, чьи произведения опубликованы в серии “Мусагет”, живут в “мире, натянутом, как капля”, том маленьком и большом мире, в котором может отразиться и вместиться все. И в то же время этот мир хрупок и непрочен, капля вот-вот сорвется с ветки. Что будет с миром? Разобьется об асфальт? Впитается в землю? Или соединится с другими такими же каплями-мирами? Для автора под именем Тути (судя по фотографии на обложке, Тути — очень молодой человек) стихи становятся убежищем, укрытием, тем самым пространством, где есть практически все. Оно не впускает чужих. “Пространство и есть зрачок”. Чтобы попасть туда, нужно знать не просто пароль, но систему координат — чтобы не потеряться по дороге. Автор внимателен к тому, что попадает в его поле зрения, стараясь сохранить в памяти стихотворения любые мелочи, которые его и создают. Жизнь интересна тем, что она многообразна. И существование поэта пронизано самыми разными ощущениями. Тути — это взгляд, тропинка к миру событий и явлений. Стихотворение возникает не в процессе произнесения, а гораздо раньше — в дословесной памяти, в том “мерцании алфавита”, которое может вывести куда угодно.
штукатурка покрылась гусиной кожей.
Он в ответе за данные людям сети,
мы в ответе за тех, кого отучили,
что, в общем, одно и то же.
Живя по принципу “как ты относишься к миру, так и он относится к тебе”, Тути занимает позицию наблюдателя, практически не вмешивающегося в происходящее. Он просто путешественник, Одиссей словаря и алфавита, знающий о своем пути только то, что он есть. Маршрут определяет слово. Пристальность и внимательность автора определяют и предметы его рассмотрения: “штрих паутинный”, “затылок бумаги”. “Распредмеченное” пространство стихов Тути подчиняется произнесенному слову, вернее, выстраивается с помощью слов, с которыми у автора доверительные отношения. Но слово — это также и та материя, которая требует осторожности и выверенности. Автору явно не хватает дыхания, когда он пытается ограничить пространство высказывания тремя-четырьмя строчками, — так у него появляются псевдоафоризмы, в которых нет почти ничего, кроме ложной многозначительности. Минималистские жанры коварны, и мир, который Тути пытается создать таким способом, сворачивается, не успев развернуться.
Для поэта Айгерим Тажи существующих слов уже не хватает, и она становится творцом нового, своего слова. Не зря ее книга стихов называется “Бог-о-слов”, в этом можно увидеть и словарь, которым пользуется Бог, и высказывания Бога о слове, и слово-молитву, обращенную к миру. Словотворчество Айгерим Тажи, если так можно выразиться, — мягкое, не разрушающее словесные оболочки, а выискивающее в слове новые значения. “Стошной воды лепе-сток”, “водо-родных туч”, “погре-мушка”, “черт-ежи”. Это поэзия постепенного раскручивания спирали слова от его родовой основы к пограничным смыслам. От центра — к периферии. Слово — нить, что связывает небо и землю, человека и Бога. Слово — путь от предмета к его смыслу и обратно. Жизнь в воздушном пространстве своего собственного словаря, принадлежащем, впрочем, Богу. Без стремления занять его место, играя с ним в некую необязательную игру.
Он звёзды рисует на небе, а я
Кидаю камни в зелёную воду.
Скучаем. Ничья.
Но окружающее настолько интересно и разнообразно, что рассказать о нем хочется так, чтобы это была не статичная картинка, а живой, дышащий мир. Не описать, а воссоздать, пропустив его через себя. Даже если этот мир был еще задолго до тебя или ему только предстоит начаться. Прошлое, настоящее и будущее сплетаются в одно мгновение, которым и становится стихотворение. И дело совсем не в Боге, а в слове, которое оказывается единственным способом сделать так, чтобы тебя услышали.
новой азбукой Морзе доносит ответ. Через сито
протирают тяжёлые тучи. На дне настоящего
утонувший ребёнок грядущего не голосит.
Остаётся от волн наступающих медленно пятиться.
Думать, чем рассердил атлантидного бога вопрос.
Мы ползём, а за нами холодные влажные ящерицы
разбирают последний мост.
Что легче — создать новый мир или изменить старый? “Бог любит эти места. Поливает грибным дождем по понедельникам. Рисовым — по вторникам. В среду и четверг — без осадков. В пятницу сыплется манна небесная”. Такой мир окружает персонажей Анны Рогожниковой. Мир, где все чуточку смещено в сторону доброй сказки, где чудеса вполне обходятся без лешего, а роль доброй феи, охраняющей все это волшебное житие, как раз и выполняет автор. В ее сказках реализована детская мечта, трогательная и наивная надежда на всемогущество Слова. Если очень сильно захотеть и при этом зажмуриться, то, произнеся волшебные слова, можно остаться внутри своих желаний. А выйдя на улицу — увидеть небо, раскрашенное акварельными красками во все цвета радуги. И это не боязнь жить в реальном, непридуманном мире, и даже не протест против жестокости и несправедливости взрослой жизни, а жизнь в слове как в единственной сущности, которая тебя не обманет. Персонажи Рогожниковой, все эти ундины, девочки-колючки и др., не чужды реалий современной жизни, они могут ходить в кабак и валяться на пляже, существование их похоже на наше с вами, с той только разницей, что живут они так, как будто “всем стало хорошо-прехорошо”. Чем-то (возможно, некоторой беспечностью и непосредственностью) они иногда напоминают кортасаровских хронопов и надеек, им бы только стояк и коровяк танцевать. И стилистика Павича тоже не чужда молодому автору: “Красавицы путали кубики между пальцев и выплевывали песок на побережье синего-синего моря”. И в мире, им созданном, так просто все исправить. Надо просто нарисовать дождь, который смоет все ненужное и некрасивое. “И стало снова чисто. И никого. И ничего”. И можно снова создавать мир. И кто станет жителем этого нового мира, зависит только от его создателя — от автора.
Персонажи, населяющие рассказы Елены Терских, живут в мире уныния и пыли, серого неба и давящих стен. Тоскливая местность порождает нерадостные мысли и становится фоном тоскливой или страшной действительности. Смерть — тоже персонаж, причем один из главных. Иногда с нее и начинается история — например, история серебряных ложек, которые всем приносят только несчастья. Хотя это “ведь ложки как ложки, а никакое не проклятие цивилизации”. Персонажи изначально носят в себе вирус безнадежности и тоски, если даже глядя на цветущую черемуху замечают только тлей. Обыденность — вот самый страшный ад. Мир рассказов Елены Терских тесен, как автобус в час пик, люди сжаты в копошащуюся серую массу, они мешают друг другу. Пространство замусорено негативными эмоциями. Каждый персонаж стремится обрасти скорлупой не для того, чтобы не чувствовать боли, а чтобы больнее ударить соседа. В этом умирающем мире потеря чувствительности оборачивается отсутствием чувств, безразличием ко всему — к свадьбе, к похоронам… Безнадежность порождает бессмысленность любого действия. Жить оказывается нечем и незачем, если со всеми без исключения всегда происходят только “печальные случаи и просто-таки невыносимые, даже, можно сказать, омерзительные”. Но винить в этом некого, каждый сам выбирает себе судьбу-жердочку.
Два молодых автора, Анна Рогожникова и Елена Терских, выбрали два радикально противоположных взгляда на окружающий мир. Теплота и мягкость противостоят безнадежности и злобе. Но истина не находится посередине, на полпути от зла к добру, от скуки к радости. Все гораздо сложнее и безнадежнее. Существование оказывается поделено на два автономных мира — верхний и нижний, и их обитатели просто не способны увидеть друг друга, как обычный человеческий глаз не может увидеть гномов и эльфов. Но дело не только в их несоприкасаемости. И в том и в другом мире персонажи несколько инфантильны, они не осознают себя, не могут отвечать за свои поступки, не задумываются о том, что рядом с этим миром может существовать и другой, не похожий на этот. И, даже с поправкой на неизбежный юношеский максимализм, становится неуютно от сквозящего холодка осознания: а ведь они, молодые, острее чувствуют эту полярность мира, эту вынужденную разделенность человеческого существования, именно им придется жить с этим и в этом: “было много нежности, теперь много злости. Одно компенсируется за счет другого, и поэтому человек остается таким, каков он есть. Всегда” (Е. Терских).
Молодые авторы, живущие в современном мире, границ не то чтобы не признают, но стараются жить поверх них. Потому что “хорошая литература — вне границ”. И при всей разнице их взглядов на мир, на себя в мире, они, пожалуй, схожи в одном: самое важное для них — это поиск. Поиск слова, с помощью которого можно не только описать уже существующее, но и создать новое. В Казахстане их творчество многие называют “новой волной”. И это новое поколение, не ограниченное рамками одной страны и одной культуры, синтезирует всю мировую культуру, воспринимает опыт всех предшествующих поколений, не отменяя поиска своего стиля и способа выражения. И хотелось бы, чтобы книги молодых русскоязычных авторов Казахстана дошли до читателей России и всего остального мира.
Галина Ермошина