Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2006
Нужная книга
“Со страниц книги звучит подлинный, узнаваемый голос подростка — пожалуй, впервые со времен “Над пропастью во ржи””, — издательская аннотация, помещенная в книге Джо Мено “Сделай громче”, во всяком просвещенном консерваторе или, если хотите, реакционном романтике способна вызвать разве что настороженность: у них сэлинджеры как грибы растут…
Но голос звучит действительно достоверный — располагает уже то, что роман начинается с “во-вторых”: “Во-вторых, проблемой было то, что я влюбился в свою лучшую подругу Гретхен, которую все на свете считали толстухой”. И вот они едут в машине, это вам не совок, это чикагские подростки, и радио у них орет так, что переорать его уже нет решительно никакой возможности, и герою только и остается, что смотреть сбоку на грудь, нависающую над рулем…
“Я смотрел на нее, и она была большой, очень большой, слишком большой для того, чтобы я знал, что с ней делать, и мне кажется, все дело в том, что ее грудь была большой, потому что сама Гретхен была толстой, но это не имело для меня такого значения, какое нарисовалось бы, подвисай я с Бобби Б. или еще с кем-нибудь в торговом центре, и он возьми да и скажи: “Ты только погляди на эту жирную свинью”, а я бы ответил: “Да уж”, и засмеялся бы”.
Такая честность по отношению к себе и впрямь напоминает незабвенного Холдена Колфилда. Правда, того коробили самые мизерные примеси вульгарности, а Брайан Освальд лишь с грустью констатирует, что его панкующий идеал с крашенными в розовое волосами и подбритыми висками крепко поколачивает других девчонок, а одной даже сломал(а) руку, и всех подряд, даже друзей, она зовет уродами, говнюками, п…юками, однако герою это в ней особенно по душе. Гораздо хуже то, что она влюблена в Тони Дегана, эту расистскую задницу, — “ну, не то чтобы я в него влюблена, — не соглашается Гретхен, — просто я хочу, чтобы он полностью лишил меня девственности”.
Здесь особенно трогательно это “полностью”. Для бедной толстухи даже такой пустячок, пожалуй, и впрямь проблема.
“Она сбила свои джинсы спереди в кучу так, что это выглядело как эрекция. “Смотри, смотри, о господи, у меня стоит! У меня яйца болят! Помогите отдрочить, мне нужна порнушка! Быстрее! Пойдем трахнем девочек из команды поддержки!”
Я рассмеялся, стараясь не смотреть на нее”.
Прогресс налицо, ведь “я был робким парнем и боялся сказать что-нибудь, что прозвучит глупо, поэтому предпочитал молчать… Я думал, что, может быть, однажды кого-нибудь впечатлит мое молчание. Пока же оно работало не особо”. Но этот робкий птенец постоянно занимается настолько смелым петтингом, что в наше время ему позавидовали бы и самые раскованные. Так что читаешь не только с интересом, но и с толикой зависти: сколько счастья у нас отняло проклятое советское ханжество!..
Но читаешь-читаешь и видишь, что счастья-таки нет. Притом ни у кого. Речь даже и не о родителях, сплошь пребывающих в некоем унылом полуразводе и впряженных в какую-то нуднейшую работу, — речь о самых юных. Речь очень достоверная — переводчица Наталья Смирнова искусно сплела американизмы с российскими приколами и фишками вроде “блин” и “типа”, столь же неотделимых от языка нынешнего подростка, как “однако” от языка сибирского охотника. И все-таки понемногу начинаешь скучать, как бывает всегда, когда герой уже исчерпан, но все живет да живет. Не сразу даже понимаешь, почему ему так скучно в реальности, а тебе так скучно в его обществе.
А дело оказывается в том, что его воображение практически поглощено ближайшей окружающей средой и замечает он в ней раз этак в двести меньше оттенков, чем его предок, мечтавший ловить детей над пропастью во ржи. Правда, Брайан сочиняет целыми списками “ох.енные” названия металлических групп, в которых ему, возможно, посчастливится играть, но мы ни разу не видим, чтобы он хоть что-то сыграл на каком-нибудь музыкальном инструменте. Нет, он немножко все-таки размышляет: “Все дети, которые в средних классах были заучками, или шестерками, или просто пустым местом, попав в старшие классы, начинали одеваться в рванье с английскими булавками, гримом, грязными волосами, и ни один из них даже и не слыхивал о MC5 или New York Dolls, но это вселяло в них чувство принадлежности к определенному кругу и придавало смелости, что ли. Если раньше их ежедневно возили фейсом об тейбл, то теперь на них показывали пальцем и смеялись, но никто уже не мог по-настоящему опустить”.
Тем не менее размышления героя никогда не выходят из пределов бытового окружения, и тщетно его мужеподобная подруга пытается побудить его к бунту против общества потребления, затаскивая в супермаркет, чтобы в знак протеста что-нибудь там спереть.
“— Вот, эти люди пытаются управлять тобой! — крикнула она, снова хватая меня за руку. Она протащила меня через отдел для девочек, заполненный тертыми джинсами и разноцветными футболками, цвет за цветом пролетающими мимо. — Они хотят, чтобы ты покупал и ни о чем не думал.
— Круто, — сказал я. — Чем меньше мне надо думать о всякой херне, тем лучше.
— Но это значит, что они, блин, управляют тобой. ОНИ говорят тебе, какой фильм брать в прокате. ОНИ говорят тебе, какие пластинки покупать. ОНИ говорят тебе, что носить. И ты как полное дерьмо тратишь деньги на все эти тупые вещи, которые даже не приносят тебе счастья. Как вот это, — она схватила белый кружевной прозрачный комбидрес, — ты думаешь, девчонкам нравится носить это?
— Ну не знаю. Может, сексуальным девчонкам, — сказал я, и она снова схватила меня за руку.
— Ты что, ничего не слышал про классовую борьбу? Ты что, вообще об этом не думаешь? — спросила она.
— Каждый день у меня по восемь уроков. Я там обдумываюсь до чертиков.
— Ты же рабочий класс, и они пытаются управлять тобой, чтобы ты их не сверг, — прошептала Гретхен, как будто ОНИ подслушивали из-за угла, прямо из-за стойки с уцененными красными пуховиками.
— Меня это не волнует, — сказал я. — Я просто пытаюсь, блин, закончить эту чертову школу и не сойти, блин, с ума.
— Вот так они и завладевают тобой, — сказала она. — Сначала у тебя нет времени волноваться об этом из-за школы, потом ты устраиваешься на работу, заводишь жену, детей и просто продолжаешь покупать и покупать, и никогда не задаешься вопросом, почему блин ты такой несчастный?
— Я знаю, почему я несчастный, — сказал я, уставившись на длинные, блестящие, чувственные пластиковые ноги обнаженных манекенов. — Мне нужно перепихнуться.
— И это все, блин, о чем ты думаешь? — спросила она, и я посмотрел на нее, мы стояли в отделе нижнего белья, где кругом были сексуальные бюстгальтеры и сексуальные трусики, и я взглянул на всю эту безбрежную, бесконечную красоту, на ряды и ряды кружев и шелка, и крохотных нежных цветочков, и подвязок, и чулок и, едва ли о чем-нибудь думая, кивнул.
— Да, я с уверенностью заявляю, это все, о чем я думаю, — сказал я, и она снова потащила меня куда-то”.
И, погружаясь в его внутренний мир, начинаешь верить в это. Вполне возможно, правда, что и в самые романтические времена юность была временем поисков, метаний, пылких мечтаний о доблести, о подвигах, о Шиллере, о славе, о любви все равно для меньшинства, но, судя по некоторым исследованиям, одержав победу в сексуальной революции, люди сделались не более, а менее счастливыми. И даже менее сексуально удовлетворенными. И то сказать, когда за каждым физическим лицом его партнер закреплялся более или менее пожизненно, конформное большинство принималось возделывать свой участок, не особенно зарясь на соседские. Когда же передел собственности не прекращается ни на мгновение, одним достается все, а другим ничего.
Да и что, в сущности, достается даже победителям в том мире, где никто не может положиться на партнера, а потому и сам не хочет особенно выкладываться? Но — о чудо! — в этом мире, где отвергнута традиционная стыдливость, традиционная верность, люди продолжают любить и страдать! Читая все дальше и дальше, начинаешь с изумлением убеждаться, что задача окончательного расчеловечивания людей все еще требует усилий и жертв не одного поколения. Да, да, дело в книге доходит даже до того, что два приятеля, только, казалось бы, о том и помышляющие, где бы забить косяк да с кем перепихнуться, оказываются увлеченными извечной для юности мечтой очистить мир от скверны. От скверной музыки хотя бы. Они крадут из автомобилей кассеты со всякой коммерческой дрянью и швыряют их под колеса: ведь плохая музыка и вправду делает людей плохими!
Словом, книгу заканчиваешь с утешительным, хотя и малообоснованным чувством: люди, короче, всегда, блин, остаются типа людьми.
Нужная, короче, книга. Вроде аксеновских “Коллег”, восстанавливавших доверие между поколениями: это ничего, мол, что молодежь говорит “железно” вместо “хорошо”, все равно в решительную минуту она пойдет на нож, защищая социалистическую собственность.
Александр Мелихов
След сада в Дубровнике
Прошлым летом на Открытом музейном форуме в Ясной Поляне саратовско-нижегородский проект “След сада” получил Гран-при. И был приглашен представлять Россию на международном фестивале в Хорватии “Лучшие в наследии” (“The Best in Heritage”). В сентябре 2005 года. Но обо всем по порядку.
Художник Евгений Стрелков (Нижний Новгород). Куратор Игорь Сорокин (Саратов). — Саратовский государственный художественный музей имени А.Н. Радищева: Дом-музей Павла Кузнецова;
Программа “Дирижабль”, НООО “Провинциальная культура” (Нижний Новгород);
При содействии Павла Шестернева (Саратов) и Юрия Жилякова (Саратов).
Лэнд-арт
Природа имени античного бога Аполлона до сих пор окончательно не определена — по крайней мере очевидно, что данные греческого языка не позволяют раскрыть его этимологию.
Любовь Аполлона к северной стране Гипербореев, где он проводил подобно перелетным птицам часть своей жизни, позволяет предположить, что в имени светоносного бога есть связь с корнем “apple”, яблоко.
Достоверно известно, что одна из прародин этого растения — Поволжские земли. Именно здесь в древние доисторические времена в изобилии произрастали яблоневые леса. Восточные путешественники поэтично именовали эти места Страною Яблонь. А некоторые поволжские территории и до сих пор сохраняют за собой репутацию яблоневого рая.
Одна из главных функций Аполлона — быть водителем муз, Мусагетом.
И, видимо, недаром именно в Саратове возник первый в истории России общедоступный художественный музей. Он был открыт для посещения публики в 1885 году (тогда еще не было ни Третьяковской галереи в Москве, ни Русского музея в Петербурге). Его основатель — внук революционного демократа Александра Радищева художник-маринист Алексей Боголюбов, человек европейского масштаба.
Именно благодаря художественной коллекции музея родилось явление, именуемое “саратовской художественной традицией”. Среди ее самых ярких представителей живописцы Виктор Борисов-Мусатов, Павел Кузнецов, Петр Уткин, Кузьма Петров-Водкин и скульптор Александр Матвеев.
В настоящее время Саратовский государственный художественный музей имени А.Н. Радищева — один из крупнейших музеев России. Он располагается в двух зданиях и имеет сеть филиалов: Музей-усадьбу В.Э. Борисова-Мусатова в Саратове, Дом-музей П.В. Кузнецова в Саратове, Мемориально-художественный музей имени К.С. Петрова-Водкина в Хвалынске, Балаковскую картинную галерею, Энгельсскую картинную галерею А.А. Мыльникова.
Дом художника Павла Кузнецова был передан Радищевскому музею в 1988 году, и период его становления затянулся на двенадцать лет, которые были для России трудным временем перемен. Пять лет в ожидании продолжения реставрационных работ он просуществовал в разобранном виде.
И помог его восстановить именно яблоневый сад.
1998 год — год 120-летия со дня рождения П.В. Кузнецова. Но отметить эту круглую дату долгожданным продолжением реставрационных работ из-за отсутствия финансирования было невозможно. Разве что местные предприниматели активно пожелали рядом с будущим музеем построить гаражи.
Спасительной для выхода из этой ситуации оказалась идея посадки сада возле дома художника. Ее подсказал сам Павел Кузнецов, начинавший все без исключения автобиографии одинаково: “Родился в Саратове в семье садоводов” — дед художника по материнской линии Илларион Михайлович Бабушкин был профессиональным садоводом, и все его внуки теплое время года проводили “в цветущих садах над Волгой”.
Закладка сада решила сразу две задачи: и явилась знаком памяти о художнике, и практически затруднила строительство гаражей.
В апреле 1998 года территория мусорной свалки возле будущего музея была расчищена, и сад-символ был посажен. В Радищевском музее открылась выставка “Сад Павла Кузнецова” — живописные работы художника, всю свою долгую жизнь писавшего цветущие сады и сборы урожая, натюрморты с цветами и фруктами — жизнеутверждающую красоту природы. А на заборе возле полуразрушенного сруба под девизом “Сад Павла Кузнецова” все лето и осень по воскресеньям происходили выставки современных художников. Ряд формальных признаков — афиша, продуманная экспозиция, наличие зрителей, СМИ, книга отзывов — декларировал таким образом, что музей живет и работает несмотря ни на что.
Благодаря этим необычным неожиданным действиям власть обратила внимание на бедственное положение музея и выделила из бюджета города и области средства для восстановления дома художника. Так сад помог вернуть к жизни мемориальный дом.
Но сам он пал жертвой развернувшегося строительства: по требованию строителей саженцы были пересажены в одну большую лунку, где перезимовали, но весной исчезли — попросту были украдены…
В феврале 2001 года состоялось “Музейное новоселье”.
Узнав трогательную историю об исчезнувшем жертвенном саде, современный художник из Нижнего Новгорода Евгений Стрелков решил сделать в память о нем весной 2001 года лэнд-арт-акцию: нарисовать золой на снегу тени несуществующего сада — “След сада”.
Это действие оказалось очень созвучным и близким по своей природе тому направлению в искусстве — символизму, — которое развивал Павел Кузнецов.
Так ранним мартовским утром начался этот проект-символ.
Летом того же года произошло метафизическое опыление воображаемого сада: в тех местах, где весной были нарисованы тени, художник установил пюпитры, на которых с помощью шарниров были укреплены подобно бабочкам листы его книги “Рейнская коллекция”. (Эта книга была создана Евгением Стрелковым в городе Дуйсбурге, где, почувствовав себя школьником во время каникул, художник собрал коллекцию фотоизображений портовых грузовых кранов. Эти механизмы, для которых так привычны поворотные движения, были при помощи разворотов на компьютере перевоплощены в техногенных насекомых — бабочек, жуков и стрекоз.) В том месте, где зимовали утраченные саженцы, на символическом этюднике, наполненные красочными пигментами, символизировавшими пыльцу, располагались старинные аптечные пузырьки из дома Кузнецовых. Тона этой красочной пыльцы соответствовали цветовой гамме художников “Саратовской школы живописи” — Борисова-Мусатова, Павла Кузнецова, Петра Уткина. Нежно-розовые, нежно-зеленые, розовые, голубые. Эта красочная пыльца просыпалась на листы-крылья, а ветер разносил ее по саду. Ясный символизм этих действий очевиден.
Каждый мог унести на память немного разноцветной пыльцы — в спичечном коробке с изображением стрелковских насекомых на этикетке. Как в детстве, когда все ловили жуков и держали их в спичечных коробках.
Эта вторая часть символической акции, посвященной саду, предопределила дальнейшее развитие проекта: после опыления должно неизбежно произойти плодоношение.
Музейный арт
Авторы проекта долго не могли решить, ЧТО ДЕЛАТЬ дальше.
Пока не вспомнили замечательную фразу русского религиозного философа Василия Розанова, отсылающую к революционному демократу, саратовцу по рождению, Николаю Чернышевскому. Эта фраза — ответ автору знаменитого романа “Что делать?”, который заменил Евангелие целому поколению революционно настроенной молодежи. Василий Розанов лаконично заметил: ““Что делать?” — задается вопросом нетерпеливый петербургский юноша. Как что делать? Если лето — то чистить ягоду и варить варенье, а если зима — то пить с этим вареньем чай”.
Поздней осенью, ко дню рождения Павла Кузнецова (17 ноября), на рынках Саратова приобретались яблоки, выращенные в саратовских садах, сахар, собирались банки и велась работа по выявлению адресов тех музеев, которые владеют произведениями Павла Кузнецова. Последнее было очень непростым делом, поскольку многие музеи после распада СССР оказались за рубежом — поменялись многие телефоны, адреса, названия улиц и городов. Всего было обнаружено сорок четыре адреса на огромном пространстве от Мальме (Швеция) до Владивостока и от Архангельска до Алма-Аты (Казахстан).
Затем авторы вместе с сотрудниками и друзьями музея в течение двух суток варили варенье, художественно его оформляли, упаковывали в специальные коробки и, сопроводив документацией акции, отправляли по почте.
Надпись на контрэтикетке гласит: “Мы варили для вас это варенье в доме Павла Кузнецова из яблок, собранных в саратовских садах”. На забавном авторском штрих-коде в виде рыб указано: “Волжский продукт”. На дне коробки дата: день рождения Павла Кузнецова.
На этом, казалось, проект должен был завершиться. Но совершенно невольно, сама по себе, образовалась еще одна вполне самостоятельная часть, которую авторы назвали “Post-вкусие”. В Дом-музей Павла Кузнецова стали приходить письма, написанные от руки и на официальных бланках:
“Благодарим за ваш вкусный подарок и надеемся, что наши теплые отношения, начатые так неожиданно, продолжатся… А сегодня мы с радостью пьем чай с душистым яблочным вареньем, вспоминаем Павла Варфоломеевича Кузнецова и мечтаем о встрече с коллегами-музейщиками из славного города Саратова” (Пермская государственная художественная галерея).
“Благодарим всех за это забавное, трогательное, прекрасное и доброе подношение. Обязуемся, согласно прилагающейся инструкции, пить с этим вареньем чай” (Таганрогская картинная галерея).
“Мы желаем вам творческой одержимости и куража в реализации уникальных проектов!” (Музейное объединение “Художественная культура русского Севера”, Архангельск).
Невольно, почти играючи, сотрудники Дома-музея П.В. Кузнецова провели большую и серьезную научно-изыскательскую работу.
Многие музеи откликнулись на это весьма неожиданное подношение не только теплыми письмами и телефонными звонками, но и видеосюжетами о произошедших музейных чаепитиях, фотографиями работ П.В. Кузнецова из своих собраний и сведениями о них.
Таким образом художественный проект, преодолев разного рода границы — почтовые и таможенные запреты (что придало проекту еще большую актуальность), — приобрел прекрасные черты доброго, вполне человечного межмузейного общения.
Музейная коммуникация, начатая таким нетрадиционным способом, продолжает действовать и по сей день: за последующие три года еще шесть изначально неучтенных музеев, “затребовав” свою законную баночку с вареньем, обнаружили себя владельцами работ П.В. Кузнецова!
При всем своем “непопадании” в контекст часто агрессивного современного искусства, такой традиционный для российской действительности предмет, как баночка домашнего варенья, оказался вдруг крайне актуальным. “След сада”, будто волшебное яблоко из русской сказки, проявил сегодняшнюю жизнь: какая-то баночка затерялась в пересылке, где-то ее съели сразу, где-то — после размышлений: “Что это: просто варенье или экспонат?”, а где-то поставили на учет. Москва растрогалась провинциальной несуетностью, во Львове получили лишь бесформенные осколки, в Астрахани затеяли спор о музейном предмете, в Ярославле устроили фестиваль современного искусства, в Таганроге собрались наварить любимого Чеховым крыжовенного варенья, а в Дагестане, можно предположить, увидев непонятный предмет, скорее всего просто вызвали минеров…
В 2002 году проект “След сада” экспонировался на выставке “Арт-Москва”. В 2003 — на выставках в Кирове (Вятке), Тольятти и Лондоне. В 2004 году — в Сургутском художественном музее.
Дважды Дом-музей Павла Кузнецова представлял этот проект в совершенно иных ракурсах, соединив образы детства, раннего творчества художника с периодом символизма, которым творчество Кузнецова было пронизано в 1900-е годы, и знаменитым степным периодом 1910-х годов.
Так, летом 2002 года в рамках большого межмузейного проекта “Хочу на Волгу!” соединились сад и степь: Проект “Степная Волга”.
Этот художественно-коммуникационный проект соединил в себе образ садов, в которых будущий живописец Павел Кузнецов впервые ощутил себя художником, и заволжские степи, вдохновившие его на один из самых поэтичных циклов в мировом искусстве — “Киргизскую сюиту”.
В автобиографии он писал: “Себя я помню с трехлетнего возраста, с тех пор, когда я впервые увидел восходящее солнце весной, при переезде моей семьи в цветущие сады… С Соколовой горы я наблюдал Волгу, ее могучее течение и бесконечные просторы ее степей, начинающихся с противоположного берега. И эти таинственные дали неудержимо влекли меня изведать, что за природа скрывается там, что за народ ее населяет. <…>
Быт их и костюмы, чрезвычайно красочные и гармоничные при всей яркости цветов, чистота и прозрачность воздуха с его миражами, величественные лебеди степей — верблюды, стада лошадей, разводимых на кумыс, бараны, пестрые ковры кошар, простодушный и гостеприимный народ, живущий натуральным хозяйством, — все это было столь неожиданным, превосходило все ожидания, давало столько материала для искусства, что я пять раз подряд приезжал и подолгу кочевал с этим удивительным народом в этой фантастической стране…”.
Арт-проект “След сада”, расположенный в казахской юрте на территории усадьбы Дома-музея Павла Кузнецова, поманил зрителя ароматом яблок, полыни, свежесваренного варенья, июльского зноя и Волги.
А весной 2004 года Дом Павла Кузнецова, где когда-то придумывалось и переживалось многое из того, что потом оказалось историей искусства начала ХХ века, сам превратился на время в огромный бутон алой розы. Это был проект “Алая — А.Р. — Роза”.
Все внутри — от служебных помещений до экспозиции 2-го этажа и мастерской —было погружено в алый свет. Лишь иногда, при открывании форточки или двери, сквозь чувственно-алый в дом проникал белый свет, становясь при этом совершенно небесного тона (таково свойство человеческого зрения и восприятия). Так сквозь алую (цвет юности и страсти) уже просвечивала будущая голубая роза (символ несбыточной мечты) — выставка “Голубая Роза”, состоявшаяся в 1907 году в Москве и явившаяся одной из вершин русского живописного символизма.
В экспозиции наряду с произведениями Павла Кузнецова был снова показан “След сада” как один из лепестков символистского цветка “Алая Роза”. В кухне, рядом с родительской комнатой, полной икон, и столовой с самоваром и семейной фотографией, где маленький Павел по-прежнему сидит на руках у деда Иллариона, саратовского садовода, беспрестанно “варилось” варенье — видеоинсталляция “След сада”.
Фестиваль
“Фестиваль “The Best in Heritage” собирает лучших музейных кураторов мира, проходит под патронатом ЮНЕСКО и ряда других авторитетных международных организаций и представляет замечательную возможность возникновения и развития плодотворного межмузейного сотрудничества на самом высоком международном уровне” (из письма президента АОМ О. Генисаретского и куратора АОМ А. Глинской в Саратовский Радищевский музей).
Когда отправлялись в путешествие, как всегда, не хватило времени вдуматься в предстоящее пространство: перечитать Иво Андрича, ну или хотя бы “Песни западных славян”: “На амвоне сам султан безбожный, Держит он наголо саблю, Кровь по сабле свежая струится С вострия до самой рукояти” — Что ты ржешь, мой конь ретивый… — “Семерых убил из них каждый, Семью пулями каждый из них прострелен, Головы враги у них отсекли И на копья свои насадили, — А и тут глядеть на них не смели. Так им страшен был Хризич с сыновьями”…
В голове только пара любимых цитат, похожих на истины: “Главное, разбавляя вино, не лить в него воду, запомни: в воду следует вливать вино”. “Мальчик мой, ты еще очень молод — твой глаз еще только начинает переходить на другую сторону. — Значит, это удобно: иметь оба глаза с одного бока? — Не удобно, а необычно…” — пам-парам, парам парам-па…
Павич, Брегович, Кустурица и Игги Поп.
В общем, “русскому человеку только в дороге хорошо”.
В дорогу я взял тоненькую книжечку стихов на хорватском — в надежде все понять на месте:
Neko, ko je bio moja mladost,
A sada je sve prekrio veo zaborava.
Ее мне подарила Радмила Великович, автор, пятнадцать лет назад “28. 7. 1991” — “Poklon za njegovo srce”: после экскурсии, на лестнице в старом корпусе Радищевского музея, в “Радищевском уголке”. С дарственной надписью, где желала “животу и роду” счастья.
Я давно заметил, что жизнь, входя в какой-нибудь новый ритм, бывает подобна стихотворению. Иногда даже с правильными парными рифмами.
Надо же так совпасть: утром я прочитал на квитанции за белье в поезде Саратов-Москва фамилию Арсиневич. И когда пожилая женщина, соседка по купе, сказала, что они с внуком едут в Черногорию, откуда родом покойный муж, все встало на свои места. Многие знают в Саратове это имя: Бранко Арсиневич. Журналист, писатель, редактор “Земского обозрения”. Знал это и я. Но надо было случайно взять в руки чужую квитанцию, чтобы случился повод завести разговор и узнать больше: что был он во Вторую мировую боевым офицером и партизанил вместе с другом по имени Иосип, дрался с нацистами. “Их связывало боевое братство и близкое и дальнее родство, они знали, что клинок лучше всего закаливается мочой, и свои сабли закалили, а своих врагов порубали этими саблями еще в войну. Они спросили у кукушки, сколько им жить, и узнали ответ” (Павич).
После Победы друг Иосип стал Иосипом Броз Тито, председателем СФРЮ. Иосип дружил с Иосифом, Генералиссимусом и Победителем — и вместе их было двести миллионов. Но Тито разошелся со Сталиным, после чего в стране наступило молчание.
“Они испытали на себе, что нива, политая кровью человека, не родит четыре года, а кровью животного — вполовину меньше… Всегда держали где-нибудь в селе, где воевали, спрятанную на чердаке винтовку или пулемет в пересохшем колодце и щепотку соли в кармане” (Милорад Павич. “Пейзаж, нарисованный чаем”).
За отказ писать своим талантливым пером об ошибках политического курса товарища Сталина и огромного СССР — “Сейчас самое важное дело — расчистить трамвайные пути и похватать врагов народа!” (Чосич) — Бранко попал в концентрационный лагерь на Голый Остров — Голи Оток, где он провел десять лет — его убивали непосильной работой, подвешивали за ноги и мучили жаждой. Там же были его отец и брат. Видно, неслучайно президент “The Best in Heritage” Томислав Шола лично пригласил участвовать в дубровницком фестивале Ларису Плетникову и Дану Сафарову — авторов проекта из Казахстана “Когда искусство уходило из памяти…”, рассказывающего о страшном времени существования Карагандинского лагеря — безвременье Карлага, куда в 1930—1950-е “концентрировали” для перевоспитания представителей “загнившей интеллигенции”. Вот только несколько самых известных имен, пропавших сюда из большого человеческого мира: художник Вера Ермолаева (расстреляна в поселке Долинка (Карлаг) 26 сентября 1937 года), биофизик Александр Чижевский, художники Артур Фонвизин, Владимир Эйферт, Владимир Стерлигов, Роберт Граббе, Петр Соколов, Юло Соостер и Лев Кропивницкий. Фраза из воспоминаний последнего стала эпиграфом проекта и дала ему название: “…Подавление личности, издевательства, голод, унижения, непосильный труд. Смерть рядом. И искусство уходило из жизни. Даже из памяти…”.
Все тоталитарные системы похожи меж собой в одном: им необходимы на картах родной страны черные дыры для пожиранья пространства свободы и времени счастья.
Возвращение Арсиневича с Голе Отока не означало мира и спокойствия — началась новая волна арестов. И тогда Бранко переправился с верным боевым другом через Ядранское море (именно так там называют Адриатическое море — и сразу становится слышно, что эту большую горько-соленую воду жители ее берегов всегда считали центром мира, ядром человеческой жизни) — в Италию. Там, напротив югославских берегов, в городе Бари покоятся святые мощи покровителя путешествующих и мореходов Николая Угодника из Мирр Ликийских.
Месяц пришлось прятаться в подвалах Римского Колизея, где прежде жили голодные львы и ходили на смерть гладиаторы. Итальянские товарищи носили им тайно еду.
Еще от Лидии Петровны Арсиневич я запомнил две фразы. Самоироничную сербскую пословицу “Нас с русами двести миллионов, а без русов двести камеонов” (камеоны — это грузовики). И мудрое замечание, что у каждого человека есть на земле место, где он особенно красив.
У танцующих девушек пунцовые щеки, а танцующие старики сурово улыбаются в усы.
Сербские девушки очень красивы, хорватские юноши — статны.
У хорватов с сербами один язык. Только сербы записывают свои согласные звуки кириллицей, а хорваты латиницей. Это похоже на рассказ скульптора Лазаря Гадаева об отличиях между разделенными горным хребтом северными и южными осетинами: на южном склоне дети в школе учат грузинский язык, а взрослые пьют вино, а на северном склоне дети учат русский язык, а взрослые предпочитают водку.
Во время поцелуев несогласные звуки должны молчать, подобно уставшим пушкам, и смешиваться от любви.
Над всеми крепостными воротами Дубровника изображен святой Влах, держащий в руках город, похожий на торт. Кто-нибудь все время посягал на этот “лакомый кусок” славянского мира. Чаще всего турки и венецианцы. Первым хотелось владеть (чтобы властвовать), вторым — разрушить (чтобы не мешались на выгодном торговом пути).
Пока мы обходили сказочный город с черепичными крышами по крепостной стене, успел пройти дождь, над белым лайнером между грядой береговых гор и островом Локрум взошла двойная радуга, над морем просверкнула череда молний и наступили сумерки.
Часто в стены домов здесь вкраплены куски прежних зданий с античным орнаментом — это напоминание о землетрясении 1667 года, когда весь город был превращен в груду камня.
Мостовая из известняка на центральной улице Дубровника — от фонтана о шестнадцати масках до башни с часами — так отполирована подошвами, что в дождь здесь “настоящий гололед”.
На центральной башне с часами белое полотнище:
“THE BEST IN HERITAGE.
NAJBOLJI U BA┼TINI
Dubrovnik
22—24 September/rujan 2005”
Солярный логотип фестиваля рифмуется со средневековыми часами, где прозеленевшие медные стрелки извиваются, будто лучи. Нижняя кромка полотнища с прямоугольными зубцами рифмуется с крепостной стеной.
В маленьком бордово-золотом театрике (ложи на двоих, призрачная полутьма — сразу вдруг понятно, как здесь плелись интриги и перевивались любовные истории, как возможно было закидать сцену тухлыми яйцами с гнилыми помидорами) по-домашнему уютно, пахнет бархатной пылью и аплодисментами — как перед грозой.
“Орландо” — добрый неистовый Роланд на страже у флагштока на маленькой центральной площади перед собором.
Яблоки, виноград, ожерельца из смокв, переложенных лаврушкой, розовые гранаты, овощи, зелень и траварица — на рынке вокруг памятника местному поэту — в утренние часы.
Агавы — голубые розы Средиземноморья.
Возможно, здесь тоже одна из областей Гипербореи — юго-западная…
Но возможно ли искусству объединить весь этот странный трогательный мир: Поволжье, Адриатику, новую Европу, Казахстан и дальний-предальний Восток? Именно эту задачу с множеством неизвестных и попробовал решить музейный проект из России — хотя бы на одно чаепитие.
Рано утром в маленькой дубровницкой гавани на крохотном рыбном рынке в одну каменную столешницу можно успеть выбрать из развала несколько одинаковых рыбин. Или купить гору бряцающих друг о друга пустотой раковин мидий. На маленьком рынке возле памятника местному поэту — приобрести “на медный мусор золото лимонов”, а в лавке купить местного вина — по цене 8 кун за литр. И маленький средиземноморский утренний пир обеспечен!
Окна нашего дома упирались в крепостную стену, прямо за которой было море. По ночам, когда унимались голоса в уличном ресторанчике, было слышно прибой. Сидя на залитом солнцем подоконнике, можно было пить вино и приветствовать трудолюбивых туристов, бредущих по городской стене — и чувствовать свое праздное превосходство “местного жителя”. В нескольких шагах от нашего порога была маленькая зеленая дверь, ведущая на каменистый пляжик с надписью краской по крепостной стене “no nudis, no topless”.
Остров Локрум напротив Дубровника похож на огромного зеленого кита с белой кромкой скал над водой.
В Далмации пятнистее луна…
На фестивале в Дубровнике был заслушан двадцать один доклад со всего Старого Света и близких ему земных пространств: Испания, Шотландия, Турция, Ирландия, Израиль, Венгрия, Италия, Польша, Словения, Норвегия, Австрия, Канада, Швеция, Мальта, Дания и США. И, разумеется, Хорватия, Россия, Казахстан.
Вернувшись из Дубровника, где мы с художником Евгением Стрелковым предъявляли наш проект европейскому музейному сообществу, я получил по электронной почте письмо своего старинного друга Светы Покровской:
“Привет, Игорь!
Как тебе осень? Не собираешься ли в Москву? Когда же я смогу увидеть путеводитель по Глебоврагу?
Я тут со всей семьей побывала в Хорватии, морской и колючей стране. Там я впервые увидела настоящий Млечный путь и кучи разных ярчайших звезд! Такого “зрячего” звездного неба я не видела никогда! Вечерами мы с Андреем и Зоей сидели на балконе с видом на Калачебский пролив и остров Шипан, кстати, ночью все это было похоже на Волгу (жили мы на уединенной вилле в тридцати километрах от Дубровника, средневекового города-игрушки), пили хорватское вино, смотрели на звезды и беседовали. После двух бутылок вина шли купаться. Иногда рядом плескался кто-то большой, может быть, дельфин, там они водятся, но ночью это жутковато и ничего не видно, а как подумаешь, что глубина в 20 метрах от берега — 52 метра, судя по карте…
Еще мы там ездили в селеньице Трстено, где сохранился средневековый самый старый ботанический сад в Европе. В том саду — двухэтажный дом XVI века и чудесный заросший фонтан, в котором плавают красные рыбки, лягушка, змея и черепаха. Хорошо там рядом с ними! Это было в благостный августовский полдень, и мы сидели на бортике фонтана: Андрей читал книгу, я качала Женю в маленькой коляске, наклоненной назад, а дети обитали где-то в окружающих зарослях, скрывающих в том числе и небольшой римский акведук, ведущий к фонтану. Да, это, пожалуй, самая запомнившаяся сцена!
Еще в том саду среди ухоженно-запущенных деревьев попадались каменные столы со скамьей — типа садись и пиши стихи или философский трактат, к примеру. Так захотелось… Да еще в путеводителе написано, что в этом саду, мол, любила разгуливать и пописывать “знаменитая поэтесса и красавица Цвиетта Зузорич”. Ну, это было давно, и мне ее имя ни о чем, к сожалению, не говорит, хотя звучит прикольно. Еще там есть строгих линий беседка с простыми колоннами и видом на Адриатическое море (у них оно Ядранское), где уже просто представляешь себя в эдаких средневековых уборах, сложно-прекрасной херью на голове и, к примеру, с книгой в руках.
Кстати, не знаю, поверишь ты или нет, но в один из поздних вечеров, когда мы (вышеописанным порядком) сидели на балконе, был провозглашен тост за друзей, и вдруг в этот момент кто-то засмеялся типичным твоим смехом! Я заметила, Андрей подтвердил. Вот ты и думай.
Ну, пока.
Привет Павлу.
Свиетта”
Перечитывая это письмо каждый день, я неизменно впадал в мистическое состояние. Вот уж и вправду: “бывают странные сближения”, рифмы удивительной жизни — вот ты и думай… Так до сих пор ведь и не ответил. Как истинный хорват — сосредоточенный и неспешный. А что делать?
Игорь Сорокин, Саратов