Вступление Евгения Попова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2006
Лауреат литературной премии “Дебют 2005” Александр Снегирев принадлежит к тому первому непуганому поколению россиян, чье розовое детство пришлось на годы перестройки, а юность пока что продолжается. Молодой писатель родился и вырос в Москве, получил высшее образование и таинственный титул “магистр политологии”. Путешествовал по Европе, Азии, Африке и Америке не в качестве мальчика-мажора, а работая мусорщиком, официантом, строительным рабочим и пр. Сейчас снимает короткометражки, пытается работать в большом кино, короче говоря, находится “в самом начале творческого пути”.
И путь этот, между прочим, отчетливо просматривается. Премия — это, конечно, хорошо, но лично меня в его сочинениях привлекло то, что Снегирев пытается работать “поверх барьеров” авангардизма, “чернухи”, лакировки, самолюбования, макабра, попсы и прочей мути. Что ему, большей частию, удается. Писать такие короткие реалистические (извините, критики, за выражение) рассказы трудно, но весело. Окружающая нас жизнь своим обилием сюжетов, безобразий и нежности тому вполне способствует. Я рад, что Александр это, кажется, тоже понимает.
Евгений Попов
Об авторе | Александр Снегирев родился в 1980 году в Москве. Окончил Российский университет дружбы народов, получив звание магистра политологии. Учится там же в аспирантуре. Лауреат премии “Дебют” за 2005 год в номинации “Малая проза”.
Рассказы публикует впервые.
Выборы
Все порядочные люди осуществляют в этот день, с восьми утра до восьми вечера, свое волеизъявление. Я зарабатываю деньги на карманные расходы, работаю наблюдателем от одной крупной партии на участке № 4. Участок располагается прямо в подъезде моего приятеля Шульца.
Делать особо нечего. Иногда я звоню в штаб партии и сообщаю процент проголосовавших. А в остальное время сижу и читаю роман Фриша “Назову себя Гантенбайн”. Мне больше всего нравится момент, когда герой ездит на “порше” по швейцарским горным дорогам. Я бы и сам не прочь прокатиться на таком автомобиле по захватывающему серпантину.
Рядом сидят другие наблюдатели: бабуси от КПРФ и дяденька неизвестно от кого. Дядя постоянно жует, а рот у него, как у американского актера Тома Беренджера, четко очерченный и порочный. В остальном сходство с Беренджером отсутствует. Кроме того, дядя все время вскакивает и помогает избирателям запихнуть бюллетени. Как будто они сами не справятся. Когда дядя вскакивает, то желтый пакетик с провизией он зажимает между коленками. То жует, то пакетик зажимает. Одна тетка-наблюдательница ковыряет ногти. Бабуся от КПРФ в пуховой накидке читает одну из “желтых” газет с полуодетой бабой на первой странице. Выборы проходят спокойно.
В четыре часа произошел инцидент. В помещение ворвалась разгоряченная блондинка и с места в карьер принялась требовать разрешения проголосовать за ее бабушку. Бабуля, мол, приболела, находится в больнице и сама явиться не может. Блондинке, понятное дело, не разрешают. Она настаивает. Ей не разрешают. Тут она краснеет вся, надувается, будто тотчас лопнет, и начинает реветь. Эта блондинка в моей школе училась на несколько лет старше. Я ее помню. У нее всегда пуговки на блузке почти отскакивали, такая грудь здоровая.
После того как блондинка ушла, оглашая рыданьями округу, и страсти улеглись, меня вызвали контролировать голосование на дому. Парень из комиссии взял маленькую урну, и мы отправились по адресам больных и немощных в ближайшие дома. В первой квартире нас встретила явная симулянтка. Сидит эдакая толстуха и смотрит телек на кухне. Типа сама прийти не могла. Затем последовала недавно прооперированная старушка, пахнущая лекарствами. Душистую бабусю сменил бородатый дядька с тощей женой. Весь дом у него до потолка завален геологической литературой. Геолог, наверное. Этот геолог был весьма бодренький, а когда почувствовал наше недоверие, то принялся втирать про какие-то уколы. Одно расстройство с этим дядькой. Мало того что он нас задержал, так еще в подъезде на нас наорала консьержка, похожая на дедушкину любовницу, какой я ее запомнил с четырех лет. Такая же сучка с высокой прической а-ля Екатерина Великая. Была еще дамочка на костылях. Представилась журналисткой и проголосовала за журналистку. Не знаю уж, журналистка она или нет, но квартира ее мне очень понравилась. Во-первых — нет никакой мебели, во-вторых — комнаты огромные, и их много.
Завершением похода явились две преинтересные квартирки. Первая — жутко вонючая, со слепой пенсионеркой. Кроме нее в квартире находились ее бородатый сын и внук. Ну и воняло же у них! Мало того что бабуся лежачая, так они еще кошек вздумали разводить. Пока я сидел в инвалидном кресле с дыркой для горшка и терпеливо давал пояснения, бородатый успел назвать одну из кандидаток, ту, за которую проголосовала журналистка на костылях, проституткой, а уважаемого политика — старым пердуном. Минут через двадцать заботливые дети и внуки втолковали слепой старухе, кто есть кто, и поставили галочку (там ли, где сказала бабуся, или нет, я не видел), а мы отправились дальше.
На сладкое досталась усталая мамаша, которая сразу же исчезла за поворотом коридора, бросив на ходу “сейчас разбужу”. Будила она, как оказалось, сына. Сын по имени был кавказец, а по виду наркоман. Худющий — ужас! Не пойму, чего он сам не пришел? Наверное, мама из дому не выпускает.
Пробило восемь, и наступил момент закрытия участка. Я понесся сломя голову в буфет и минут за пять съел тысячу бутербродов с сыром и с чем-то коричневым. Пока у меня был набит рот, сухая грымза из комиссии твердила мне о пользе черного чая и про то, как она его фигачит целыми литрами по утрам натощак из пиалы. В слове “пиала” грымза упорно ставила ударение на последнюю гласную. Получалось “пиала”. Короче, через пять минут я ринулся прочь из буфета от этой тетки с ее пиалой, так она меня задолбала.
Мужичок с губами Тома Беренджера бросил зажимать ногами пакетик и оказался весьма мил. Мы с ним поболтали даже о чем-то. Положительный дядя, только пахнет от него странно, возрастом, что ли. Бывает, что от пожилых мужиков с пакетиками пахнет чем-то особенным. Не то чтобы неприятно, но вдыхать не хочется.
Пока шел подсчет голосов, я таращил глаза. Мне хотелось спать. Мой взгляд постоянно натыкался на огромные глаза дамочки с пиалой. Глаза у нее были величиной с очки, а очки приобретены, видимо, еще во времена советского диско. Тогда было модно носить громадные. Она наверняка одинока. Не нашелся еще герой, готовый заглянуть в эти глаза.
Тем временем один мужчина из комиссии, выпучив глаза и сжав кулачок, шипящим шепотом доказывал бледно-зеленой даме правоту своего варианта подсчета голосов. Мужчина походил на паука: уши без мочек, зубы меленькие, а волосы мышиные, и скорее даже пух, а не волосы. Еще у него виднелись трусы. То есть не сами трусы, а их, трусов, форма, через обтягивающие брюки. Трусы, как у женщин, не семейные и не боксеры. Врезаются в попу и подбирают яйца. Свободы никакой, одна скованность. Не доверяю я людям в таких трусах.
Бабульки от коммунистов спорили о том, почему их партия очевидно проигрывает. Они сошлись на мысли, что был, мол, план наступать сетью. Проще говоря, партия раскололась. А бабушки переживают, говорят: “Товарищи недосмотрели”.
Подсчет голосов близился к концу. С председательшей сделалась истерика от стресса и усталости. Она то хохотала, то рыдала. Выглядело это не очень: сами понимаете, слушать всякие “гы-гы-гы” и “я больше не могу” в половине второго ночи не самое приятное занятие.
Потихоньку все стали бледно-желтыми, а мужики вдобавок щетинистыми, кроме самых нежных, с пунцово-розовыми щечками. Я смотрел по сторонам и думал, что было бы клёво тут крутить кино. И места достаточно, и есть где экран повесить.
Свое дело члены комиссии завершили к трем утра. Я с заверенными протоколами под мышкой направился в штаб. Он располагался неподалеку, в десяти минутах ходьбы, около универмага “Москва”. Ум мой к тому моменту значительно притупился, и я больше не замечал ничего интересного. Помню лишь крупного таракана на стене в штабе. Таракан был размером со среднюю лягушку.
Я остался всем доволен. Опыт, который я приобрел, и полученные впечатления обогатили мой внутренний мир, а растворимого кофе и печенья “Юбилейное” я поглотил на одну-две жизни вперед, это как минимум.
Авиэль
Саша решил сделать обрезание по двум причинам. Во-первых, он слышал, что это предохраняет от разных заболеваний, а во-вторых, и это, пожалуй, основное, что секс у обрезанных длится дольше, чем у остальных. Может, вранье все это, только Саше рассказали, что в тот хоботок кожи, который удаляют в процессе ритуала, выведены многочисленные нервные окончания, которые повышают чувствительность. Соответственно, если отрезать их, чувствительность снижается, и кончаешь ты не сразу же, увидев пару грудей, а успеваешь донести кое-что до самой обладательницы этих форм, что тоже неплохо в наше нервное время. “Будешь гонять минимум полчаса”, — подбодрил хирург районной поликлиники. Это было столь щедрым посулом, что Саша не выдержал и бросился осуществлять свою затею.
Для осуществления этого экстравагантного плана Саша стал наводить справки. Приятели, врачи, служители культа. Все были перебраны для того, чтобы найти наилучший вариант. Наконец решение появилось: оказалось, что в синагоге делают обрезание бесплатно, если ты еврей, конечно. Саше было известно, что его бабушка была еврейкой наполовину, по маме. Мама была еврейкой на четверть, сам Саша — на одну восьмую. Но это оказалось неважно, ведь в расчет берется женская линия, а по женской лини Саша был самым что ни на есть жидом жидовичем. Он собрал все свидетельства о рождении, свидетельства о браках, переменах фамилий и прочее. В нескольких потертых книжечках зеленого и коричневого цвета заключалась вековая история семьи. Войны, революции, погромы, кровь, страх и любовь были вписаны аккуратным почерком между картонных страничек. Со всем этим Саша отправился в синагогу.
В здании на Большой Бронной, похожем на кинотеатр в стиле сталинский ампир, толпились старики с лицами, напоминающими печеные яблоки, и носатые старухи с волосами, крашенными хной. Саша на всякий случай снял бейсболку. Первый встречный бородач в шляпе строго произнес:
— Ты зачем шапку снял?! Надень обратно!
— Так церковь же… — брякнул Саша.
— Это не церковь, а синагога. Покрой голову, если ты еврей.
Саша судорожно нахлобучил бейсболку обратно.
Оказалось, что хирурга, делающего обрезание, называют моэль, а имя его Натан. У Натана была светлая борода, и какие-то серебристые нити приторочены к поясу. На голове ловко сидела кипа. Нрав у Натана оказался веселым, Саша почувствовал себя комфортно.
С доказательствами принадлежности к народу Израиля пришлось повозиться. Свидетельство о рождении бабушки было не подлинником, а копией, восстановленной в 72-м году.
— Хорошо, что 72-го года, — сказал Натан. — С 90-го сплошные подделки.
Бабушкина причастность к собственным родителям тоже оказалась под сомнением, так как в свое время бабушка поменяла имя. В СССР не любили евреев.
В итоге Натану и Саше удалось вывести логически стройную теорию, в соответствии с которой Саша таки официально признавался евреем.
Помощником Натана оказался сухой старичок в темно-серой паре, с кожей цвета пергамента, которая обтягивала твердые черты лица. Натан ласково шутил с Сашей, но старичку спуску не давал. Покрикивал на него, когда тот допускал оплошности, и вообще брюзжал.
Старичок в темно-серой паре тщательно вытер лужу, натекшую с Сашиных ботинок (дело было зимой), и молодой человек был препровожден в операционную. Там ему велели снять штаны и прыснули на член заморозкой.
Каждый желающий сделать обрезание должен заполнить короткую анкету. В том числе надо указать свое еврейское имя. Никакого имени, кроме собственно Саша, у Саши не было. Натан протянул ему книжечку с именами и предложил выбрать любое. Эту книжечку Саша листал на протяжении всего процесса операции.
Он улегся на кушетку в одной верхней кофте. Перед носом установили желтенькую занавесочку, чтобы оградить Сашу от кровавого зрелища. На голову надели кипу, процесс все-таки священный. Перед началом моэль зачитал какие-то заклинания (некоторые Саше велено было повторять; повторял он невнятно, потому что половину не разобрал) и приступил к делу.
Саша ощутил, как в член несколько раз вошла игла шприца. После прысканья заморозкой и уколов член окончательно потерял чувствительность, перестал быть Сашиной принадлежностью и зажил собственной жизнью в руках моэля.
“Авив, Авигдор, Авиноам”, — по слогам читал Саша, не сразу разобравшись в обратном привычному, европейскому, расположении страниц. Иногда он поглядывал в окно. Там были хорошо видны окрестные дома. “Живи я здесь, обязательно бы смотрел сюда в бинокль”. Сначала было мокро и прохладно. Потом заскрипели зажимы, зашуршали салфетки. “Авирам, Аврагам”, — перебирал Саша.
— Позови… он сидит внизу, в левом ряду, — приказал моэль старичку.
Имени Саша не разобрал, но пришел некто и обхватил его голову ладонями. Лица пришедшего Саша не видел. Пришедший с моэлем прочитали заклинания, и некто удалился. “Нет, не смотрел бы я сюда из окна, на что, собственно, смотреть-то?” — подумал Саша.
— Перекись, — скомандовал моэль. Старичок зазвенел склянками. — Да не эту, другую бутылку! Может, мне самому ее искать?! — капризно потребовал моэль. Старичок исправил ошибку.
“Авиэль, — нашел Саша. — Сын Бога, — прочитал он перевод. — Ныне редко употребляемое имя”. Он несколько раз произнес имя на пробу. Звуки ласкали нёбо и губы. Что-то нежное и чувственное таилось в этих звуках. “Сын Бога. Странно, почему оно редко употребляется? Такое красивое”.
— Ну что, выбрал? — спросил моэль.
— Авиэль, — произнес Саша.
— Красивое имя, — сказал моэль, поднимая и опуская руку с иглой и продетой нитью.
Вскоре все было кончено. Саша поднялся, отодрал от волос вокруг забинтованного члена прилипшие сгустки крови и заправил огромный сверток в боксеры. Натан дал ему инструкцию о том, как себя вести после обрезания. Хорошая инструкция, все разложено по полочкам: что может произойти, как поступать, чего опасаться, чего нет. “Если бы все врачи такую давали”, — подумал Саша. Швы должны были рассосаться недели через две.
Вечером Саша читал “Трех мушкетеров” и в сцене, где д’Артаньян ласкает служанку миледи, а потом и саму госпожу, у Саши случилась эрекция. Стало больно. Он старался думать о снеге и морозе. Ничего не получалось, белое плечо миледи с крохотной лилией не шло из головы. В такие минуты, согласно инструкции, следовало опускать ноги в холодную воду. Саша так и сделал. Эрекцию словно ветром сдуло.
Теперь Саша ждет, когда можно будет проверить обновленный инструмент в деле. Все-таки полчаса — это не шутки.
Бабушка
У меня умерла бабушка. Родственники не сильно переживали, бабушка была очень старенькой. Все, кто знал бабушку близко и любил ее, давно были на том свете, а молодые не сильно переживали. Для молодежи бабушка была почти чужой. Старость часто делает людей чужими.
Уйдя в иной мир, бабушка освободила для меня прекрасную квартиру в одном из домов советской элиты на Спиридоновке. Теперь я думал о бабушке с теплотой. Я расхаживал по огромной лоджии, осматривал роскошный вид на город и предвкушал, как мои подруги будут падать в обморок, оказавшись здесь. Оставалось только похоронить бабушку.
Ее сожгли в крематории на окраине города, хоронить надо было в семейной могиле в районе “Рижской”. Перевоз урны с прахом и захоронение поручили мне.
Машину я не вожу, а такси показалось вульгарным транспортом для последнего бабушкиного пути. Я обратился за помощью к Витьке. У Витьки была “четверка”.
Оказалось, что “четверка” не на ходу, что Витька врезался на ней в иномарку и теперь расплачивается. Но есть выход, у Витькиного папаши под окном стоит старенький “ИЖ-комби”, и можно попробовать завести его. Я сказал, что давай, мол, попробуем. Витька попробовал. “Комби” завелся. Витька подобрал меня на Маяковке, и мы направились в крематорий. Был солнечный сентябрьский день.
В крематории полный юноша в белом халате с пятнами от пищи выдал мне фарфоровую вазу с крышкой, расписанную под гжель. Бабушка любила гжель, и родственники решили похоронить ее в гжельской посуде. Вазу выполнил на заказ какой-то член Союза художников, мастер росписи под гжель. Я черкнул свой автограф в журнале выдачи прахов, сунул вазу под мышку и пошел к машине.
Витька спросил
— А что там внутри?
Я вспылил:
— Мы приехали в крематорий забрать урну с прахом моей бабушки! Вот крематорий! Вот урна! И как ты думаешь, что в урне? Прах бабушки, блин!
Витька взглянул на меня с укоризной.
— Я все понимаю, просто интересно туда заглянуть, может, ты прах каждый день видишь, а я никогда не видел…
Мне стало стыдно за свою несдержанность. Друг меня выручил, подвез на папином “комби”, а я даже не могу дать ему посмотреть на бабушкин прах. Это на нервной почве, все-таки не каждый день держишь на коленях емкость с останками той, которая забирала тебя из детского сада.
— Извини, старик, смотри сколько влезет, — сказал я и протянул Витьке урну. Витька отодвинул сиденье назад, чтобы было удобнее, и принялся откручивать крышку. Я тоже решил взглянуть, вопреки Витькиным предположениям человеческого праха я никогда не видел.
В вазе была серая пыль.
— Липкая, — сделал вывод Витька, сунув в пыль палец и тщетно пытаясь его отряхнуть.
Пыль переливалась, как белужья икра. “Интересно, если у жен работников ЦК прах похож на белужью икру, то у пролетариев прах, наверное, как перловка, а у интеллигентов, как хлебные крошки”, — подумал я и тоже сунул палец в вазу. Полюбовавшись на палец, я отерся салфеткой и выбросил ее за окошко. Мы тронулись.
По обеим сторонам шоссе красиво желтели деревья. Солнце светило, но не жарило. Наш кремовый “комби” тарахтел в левом ряду. Урна с бабушкой уютно устроилась на заднем сиденье.
Сзади послышались звуки сигнала. Витька посмотрел в боковое зеркало и поднажал. “Комби” затарахтел быстрее. Я тоже глянул в зеркало. Сзади напирала замызганная “газель” с битой фарой. За рулем “газели” сидела злобная харя.
На спидометре “комби” стрелка дрожала на “100 км/ч”. Витька дергал все рычаги, нажал на педали до упора и даже сам весь подался вперед, но стрелка дальше двигаться отказывалась. Гудение сзади усилилось.
— Вот мудак! Сань, открой окно, — скомандовал Витька, опуская стекло со своей стороны.
Я сразу понял его план. Когда окна открылись, мы на “раз, два, три” высунули руки и показали харе в “газели” фак. Судя по отражению в зеркалах заднего вида, наши факи повергли харю в злобное недоумение. Харя, видимо, думала, что кремовым “комби”, плетущимся в левом ряду, правит маразматичный старпер, только и мечтающий побыстрее добраться до дома с грузом дачных кабачков.
Факи заставили харю изменить стратегию. “Газель” с ревом пошла на обгон и, поравнявшись с “комби”, принялась выжимать нас на встречную полосу. Машины, несущиеся в лоб сплошным потоком, истошно загудели. Впереди показались заграждения дорожных работ, мы летели прямо на них. Водитель “газели” торжествующе поглядывал сверху.
Витька будто ждал этого всю жизнь, он перегнулся через меня, показал водителю еще один маленький фак и дернул ручник. Моя физиономия расплющилась о лобовое стекло.
“Газель” проскочила вперед. Злобная харя на миг отразилась в большом боковом зеркале “газели”, после чего оно чиркнуло об ограждения дорожных работ, и изображение водителя со звоном разлетелось. Витька радостно завопил, газанул и ринулся в правый ряд наперерез всем. Меня вдавило в спинку сиденья. Вслед неслась какофония из автомобильных гудков. Началась гонка.
“Газель” пыталась пропустить нас вперед, но Витька пристроился ей в хвост. “Газель” тормознула, Витька крутанул руль влево.
— Я в глубоком пике и выйти никак не могу, — прохрипел Витька, не позволяя “комби” перевернуться.
Мы легли на левое крыло и, чуть не встав на два колеса, с визгом пронеслись мимо “газели”.
— Что делает он! Вот сейчас будет взрыв! Но мне не гореть на песке, запреты и скорости все перекрыв, я выхожу из пике… — пел Витька под нос. Запахло жженой резиной.
“Газель” мелькнула в зеркалах. Я посмотрел на своего друга. Витька был “Яком”-истребителем, и нас преследовала не “газель”, а фашистский “Мессершмитт”.
“Газель” заревела и стала угрожающе приближаться.
— Я вижу — решил на таран, — крикнул Витька и утопил газ. — А тот, который во мне сидит, опять заставляет в штопор.
Наш “Як-комби” ввинтился в едва заметное расстояние между серой “БМВ” и красной “мицубиси”. Для “газели” было узковато, мы оторвались. Сплошной поток машин подарил нам короткую передышку. Витька отер пот со лба. Я посмотрелся в зеркало — не появились ли седые волосы. Седых волос я не увидел, зато увидел “газель” с вконец обезумевшим рулевым. “Газель” сигналила и раздвигала машины, как ледокол льды. Через пару секунд она уже поравнялась с нами с Витькиной стороны.
Харя крутанула руль вправо. Избегая столкновения, Витька тоже крутанул руль, “комби” сильно мотнуло. Харя повторила маневр, нас мотнуло сильнее. Мы уже неслись по проспекту Мира, поток машин был слишком плотным для резких маневров. Нужно было предпринять что-то неординарное. Витька издал продолжительный хрюкающе-сопящий звук. Он весь вытянулся, казалось, что он хочет втянуть в ноздри все: желтые листья, синее небо и прозрачный воздух.
Когда харя собралась боднуть нас в третий раз, Витька высунул голову и что есть мочи харкнул в открытое окошко “газели”. Комок величиной в теннисный мячик влетел в кабину, послышался вопль и нецензурная брань, заглушающая рев моторов.
Показался Крестовский мост, пора было сворачивать. Витька сбавил скорость. “Газель” шла следом. Прямо перед поворотом Витька резко повернул, и наш “комби” точно вписался в уходящую вбок эстакаду. Сзади раздался скрежет. Харя не справилась с маневром, и “газель” застряла, зацепившись за ограждения.
— Терпенью машины бывает предел, и время его истекло, — подытожил Витька.
У ворот кладбища мы остановились, тяжело дыша и счастливо улыбаясь.
— Круто, — сказал Витька.
— Ага, — согласился я и повернулся назад за урной.
На сиденье урны не оказалось. Я посмотрел ниже. На коврике, среди наваленных инструментов и всякого автомобильного хлама, лежали две половинки сосуда под гжель, раскрывшиеся, словно переспелый плод. Из зазора между половинками густо рассыпалась пыль, похожая на белужью икру.
“… твою мать!” — подумал я.
— Не ругайся при мертвых… — сказал Витька, и я понял, что подумал вслух.
— Че делать-то? — спросил я, разглядывая гаечные ключи и промасленные тряпки, посыпанные белужьей икрой.
— Вазу скотчем замотаем, а порошок веничком сметем, у меня в багажнике есть, — ответил Витька по-деловому.
Мы взялись за дело. Я счищал веником прах с инструментов в коврик, а Витька обматывал вазу скотчем. Очистив все инструменты и сложив их на газетку, я аккуратно вынул резиновый коврик, наполненный прахом, из машины и с помощью воронки для бензина ссыпал все в склеенную вазу. Под конец в сером ручейке праха мелькнул клок собачьей шерсти и окурок. Вытряхивать прах обратно и перебирать уже не хотелось.
— У тебя что, собака есть? — спросил я Витьку.
— Булька была, умерла летом. Мама ее постоянно в машине расчесывала, дома она не давалась, а в машине — пожалуйста… от страха, наверное.
— Да уж… а окурок… бабушка табачный дым на дух не переносила, деда всю жизнь пилила за папиросы. И собак… И вот пожалуйста, теперь будет лежать вперемешку с бычком и шерстью твоей Бульки…
— Забей, — посоветовал Витька.
Я постучал ногой по тыльной стороне коврика, чтобы вытряхнуть остатки праха.
— Если все тело бабушки изначально было в этой вазе, то, интересно, каких частей теперь не хватает? — спросил я Витьку.
— Думаешь, здесь была вся бабушка?
— А как же… — неуверенно сказал я.
— Я слышал, что в урны насыпают только часть праха. Это и логично, ведь целая бабушка не может поместиться в такой маленькой вазочке, — заявил Витька со знанием дела.
— А куда же они остальное девают? — спросил я дрожащим голосом.
— Не знаю, смывают, наверное, в канализацию или фасуют по пакетикам и продают в виде удобрения для цветов.
— Все равно мне как-то неуютно, может, из-за нас потерялись бабушкины уши или грудь… — сказал я через минуту. — А грудью она очень гордилась. Она у нее здоровая была, сейчас такую уже не встретишь.
Погрузившись в размышления, мы вошли в ворота кладбища с гжельской вазой, хрустящей от скотча и похожей на осиное гнездо.
На месте нашего семейного захоронения кладбищенскими рабочими уже была вырыта ямка. Я бережно опустил в нее урну. Урна застряла на половине. Витька намотал слишком много скотча, и диаметр урны-свертка значительно расширился, она не лезла в отверстие. Пришлось поднажать сверху и даже тюкнуть легонько пару раз каблуком, чтобы упирающаяся урна проскочила-таки в ямку.
Когда крышка оказалась ниже уровня земли, я отошел, тяжело дыша, и обратился к Витьке.
— Давай лопату.
— Какую лопату? — отрешенно молвил Витька, зачарованный тем, как я втаптываю в землю урну с прахом бабушки.
— Как какую! Ту, которой я буду закапывать могилу!
— У меня нет никакой лопаты! Ты ничего не говорил про лопату! — обиделся Витька и предложил: — Давай так, без лопаты.
Мы засыпали ямку комьями земли, подталкивая их ботинками. Утрамбовали, постояли молча пару минут и пошли к машине.
— Инструменты до сих пор липнут, — сообщил Витька через год.