Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2006
Особенности националистического дискурса
в современной литературной критике
Что же делали все эти годы русские поэты?
За ответом не требуется лезть в карман: страдали, пили, плакали и матерились.
С.М. Казначеев. Современные русские поэты. М., 2006
1
В модной в узких кругах телепрограмме “Апокриф”, посвященной модной теме “Мода на моду”, слышу от ведущего: “Проханов? Модный писатель!”. Дорогого это определение стоит именно в устах Виктора Ерофеева — постоянного посетителя модных медиаинтерьеров — да еще в присутствии модного навсегда Василия Павловича Аксенова, приглашенного гостя передачи. Модный нынче персонаж, намного более модный, чем Ерофеев и Аксенов, писатель Александр Проханов. В любых так или иначе связанных с политикой либо общественной жизнью ток-шоу именно он, Проханов, — представитель якобы оппозиционной стороны, не очень-то богатой яркими личностями. Так и вижу составляющего гостевой список Владимира Соловьева, уныло перебирающего — Жириновский, Лимонов, Митрофанов, Проханов… хватит пальцев на одной руке.
Важное условие — чтобы персонаж был с “сумасшедшинкой”, чтобы — заводной, чтобы распалялся, кричал, бледнел-краснел, желательно брызгал слюной. Тогда и аудитория, глядишь, подзарядится, возникнет напряжение и азарт.
Итак, два полюса — резко либеральный и акцентированно антилиберальный. А между ними проваливается нечто вялое, “центристское”, мямля, а не человек и не партия, одно мычание, хоть его автор будь трижды членом правящей партии.
А тем, кто воспринимает телеящик как развлечение, только того и надо — они никого не ассоциируют с какими-то партиями. Им — прикол нужен.
Ну а другим?
А другим стало как-то все равно. Аргументы исчерпаны — и сколько ни впадай в искусственную истерику Проханов, ничего нового не прибавится. За исключением одного, но очень существенного факта: расширяется аудитория.
Непременные участники теледиалогов? Диалогами это назвать трудно — скорее стравливание участников на потеху публике.
Для стравливания не всякий годится.
А тот, кто годится… Отбирая такового, организаторы “дискуссий” не смотрят на background, не интересуются реальным содержанием и происхождением идей. Им важна высекающаяся эмоция, градус схватки. А градус, конечно же, зашкаливает.
Раз, два, три — и персонаж, облаивающий собеседника, становится медиаперсоной, опознаваемым медиалицом. И теперь любой редактор любой передачи, листая свое досье, вытаскивает нашего месье на роль “оппонента”, вызывающего у “противной стороны” — и, разумеется, у публики — острую эмоцию, если не эмоциональный приступ.
Так вот и стал артистичный, обладающий тем, что театральные люди называют “отрицательным обаянием”, Александр Проханов “модным”, сменив на ТВ Эдуарда Лимонова (более опасного, менее предсказуемого). Есть у Проханова и личный оживляж (пресловутые бабочки), есть и своя история (так называемые “горячие точки”, в которых побывал наш герой, — телеведущим с их безразмерным цинизмом и в голову не придет, что это за точки и что за ними).
Я задержалась на Проханове потому, что его фигура с присущей ему, как он неоднократно подчеркивал, идеологией советско/имперско/православного, гремучего по смеси, взаимоотрицающего происхождения продвинулась далее других на поле националистического дискурса, допущенного в общество. Легализованного — в том числе посредством этой самой телекартинки. Пока он оставался в пределах своего “Завтра”, он был фигурой маргинальной. После выхода на полосу “Известий”, на радио “Эхо Москвы” с еженедельным “Особым мнением” и на телеэкран он — вместе со всем своим гремучим идеологическим содержанием — стал легализован. Путь из маргиналов в модную личность завершен, с чем я поздравляю не только Александра Андреевича, но и всех тех, кто поспособствовал успеху этого проекта.
2
Прохановский проект, человекотекст, от и до сотканный по определенному плану, отличается от других, остающихся маргинальными, но также рвущихся к признанию, к выходу в другие пределы. Важно ведь не только себя самих убедить в своих превосходных качествах — важно продвинуться. Проханов продвинул самого себя — и, как локомотив (выпускающий еще и одну идеологическую книгу за другой), тащит за собой две газеты — кроме “Завтра” еще и “День литературы”, им же, Прохановым, благословленный в качестве литературного приложения. (Ежемесячного! Ничего себе периодичность газеты — хоть в книгу рекордов.) Все позволено, и хозяин-барин — газету распирает и зашкаливает от самодовольства, причем не только национального, как можно было ожидать, но единоличного: В. Бондаренко освоил прохановский агрессивный дискурс самопродвижения, газета превратилась в самопохвальный листок, где редактор помещает восторженные статьи о самом себе, полосы фотографий своих родственников, воспоминания о самом себе и т.д.
Все это было бы смешно, если бы… Если бы, за абсолютным отсутствием противодействия, эта Я-система не распространялась на суверенные территории. А то ведь какой принцип (вполне беспринципный): подскочить, сфотографировать, разместить в газетке — вот я и Немзер, а вот я и икс, игрек, зет… А вот я в Венеции, черт подери! В Оксфорде! При прокламируемом отрицании Запада, западных и либеральных влияний — скорее туда, туда, в Париж, во Франкфурт.
Таким путем — попытки преодоления собственной маргинальности — пытались пойти объединенные в “Группу 17” (под громким самоназванием) “Русские писатели: реалисты начала XXI века”. Написали “Манифест”, более всего похожий на рекламный листок — “Только мы можем ярко…! Только из наших произведений весь мир может… Только наши произведения донесут…!” Написали листовку — “А для очищения родной земли от скверны, мерзости запустения, мертвецкого смрада нужна революция. … Сарынь на кичку!”. И рванули туда, куда их не звали, — в Париж, на книжный салон (Россия в тот год была почетным гостем). Звали — тех, кого переводили во Франции, именно по этому принципу и составлялась литературная делегация; но конспирологическое сознание “русских писателей-реалистов” обнаружило в планах устроителей и организаторов очередной заговор и, предварительно обратившись с разгневанными письмами к президенту Франции Шираку и главе администрации президента российского Д.А. Медведеву, “пробили” свое присутствие — правда, за свой счет. Зачем — в Париж, если русский националистический дискурс направлен на исключительно “национальные ценности”? Вопрос остался без ответа — но на самом деле понятно зачем. Вот ведь у Л. Котюкова, как указано в книжке Валерия Куклина “Русская трагедия глазами русских писателей”, выпущенной издательством “Голос-Пресс” советом под председательством того же Л. Котюкова, 32 премии, из них (оговорено специально) 8 — международных. (Сам академик неизвестно каких наук Котюков предваряет книгу напутствием читателю: “Книга откровенная, беспощадная, в лучших традициях по-настоящему русской литературной критики, завещанной нам В. Белинским”.)
Они хотят “в Париж” для того, чтобы получить легитимизацию. Что, без признания на Западе их не существует — “русских” писателей? Вот этот-то параноидальный парадокс и является одной из особенностей русского националистического дискурса. В подкладке этого чувства — особое отношение к тем, кто уже (и давно) имеет прочный успех на Западе. Например, к В. Аксенову. Надо сказать, что привычной особенностью националистического дискурса в литературоведении является незнание, неточность, безграмотность при обсуждении предмета. Живущий в Берлине новый неистовый Виссарион, спаситель России “от поругания В. Аксеновым, Б. Хазановым, В. Сорокиным и присно с ними постмодернистами и прочими ненавистниками нашей Родины”, В. Куклин должен был хотя бы знать родословную врагов России. Он путается и назначает матерью В. Аксенова Л., а не Евгению Гинзбург. Врет он и по поводу тиражей Аксенова, опередивших тиражи Ленина, врет о признании его Хрущевым, врет о гонорарах. М. Булгакова клеймит “наркоманом”, рассуждает о “гаст-профессорах”, разъезжающих на “гранды”. Клеймит Солженицына.
Но поскольку поодиночке у “академиков” и “кандидатов” не получается, то они сбиваются в группы, не хочу прибегать к другим словам. Или — их сбивают? Книгу С.М. Казначеева “Современные русские поэты” открывает предисловие “Русское созвездие”, где автор утверждает себя в роли “первооткрывателя” “созвездия”, не вопросом о качестве задаваясь, а спрашивая риторически: “Окажется ли публика на высоте той поэтической планки, которую поставили для себя стихотворцы?”. Критик комментирует стихи поэтов “созвездия” так, что не оставляет публике другого ответа, кроме отрицательного. Приведу только один — из множества — пример: “Ванька-мокрый на окне / Со столетником… (психологический параллелизм вычерчивается с филигранностью геометрической фигуры — С.К.) / Знать пора мне почивать / За штакетником”.
“Вот она, Голгофа поэтической судьбы!”, организованная комментарием. Кроме К. Коледина, в “созвездие” помещены В. Артемов, В. Верстаков, Ю. Кабанков, О. Кочетков, М. Попов… Главным в отборе автора книги является не то, что они — “поэты”, не то — что “современные”, главное — что “русские”: это слово на обложке набрано самым крупным шрифтом. Русский, разумеется, в данном дискурсе определяется не по языку, а по крови. Сошлюсь и на пылкого В. Куклина: “И понял: великий русский бард полуеврейского происхождения не любит русско-американского писателя происхождения еврейского” (ну если уж пойти путем В. Куклина и подсчитывать доли, то неправда ваша — полуеврейского тож); “издательство для тех, кто является посетителем российских синагог” (“Василий Аксенов — как зеркало первой криминальной русской контрреволюции”, пунктуация авторская).
Серьезная читательская аудитория — совсем скромная по масштабам (социологи подсчитали, что только около 1% читателей покупают книги стихов), но знающая и ценящая поэзию, выбрала совсем других поэтов — в этом С.М. Казначеев (и единственно в этом) совершенно прав. В сборнике статей, выпущенном в качестве “учебного пособия для студентов-филологов и содержательного исследования для всех ценителей стихотворного слова” (цитирую аннотацию), есть именной указатель, из которого следует, что в книге отсутствует даже упоминание о таких действующих лицах поэзии, как Сергей Гандлевский и Тимур Кибиров, Геннадий Русаков и Светлана Кекова, Александр Кушнер и Олеся Николаева, Ольга Седакова и Инна Лиснянская, Елена Фанайлова и Вера Павлова, Лев Лосев и Виктор Соснора, Юрий Кублановский и Бахыт Кенжеев.
В качестве методологического аспекта своего литературоведческого труда С.М. Казначеев выделяет обильное цитирование. И здесь, конечно, он прав: читая цитированные стихи, понимаешь, почему они “утонули”, почему их “не знают”, несмотря на весь пыл и азарт литпропагандиста. Да просто потому, что стихи — за исключением Ю. Кузнецова и Н. Тряпкина — слабые, совсем убогие: ничего, кроме надувания патриотическим пафосом: “А с экранов орущее блядство Всероссийского лауреатства!.. На Руси от сего Холокоста (? — Н.И.) патриоты обычные просто превратились <…> в лютые патриоты” (О. Кочетков, “Метаморфоза”). Брюки превращаются… превращаются в шорты, как сказано в известном кинофильме.
3
Националистический постсоветский дискурс ностальгирует по советскому и отчасти реанимирует сталинский культурный дискурс. Национализм белый еще внутри Советской России соединяется с национализмом красным (изводом национализма советского как русского). Постепенно, шаг за шагом, вокруг газеты “Завтра” и ее литературного приложения “День литературы” объединяются националисты разных оттенков, представляющие разные националистические группы различных слоев общества. Литературная критика здесь играет роль изолятора и скрепляющего идеологического обруча, интерпретирующего культурные традиционные ценности как исключительно внутринациональные, а модернизацию и новаторство, постмодернистскую игру с традициями относя к опасному и даже смертельному для культуры разрушительному началу.
В националистическом дискурсе современной критики сосуществуют два направления. Первое — это “очистительное”, строго разграничительное, положительно отличающее “свое” и разоблачающее всякое “чужое”: примером данного дискурса являются тексты Вл. Бушина, Ст. Куняева (и многие иные в ведомом им журнале “Наш современник”). Другое направление — это направление, адаптирующее “чужих” к своим ценностям, игнорирующее особенности автора (или текста) и конъюнктурно использующее в своих целях того или иного “культурного героя” (предварительно “выпотрошив” его). По такой методе работает Владимир Бондаренко. В статьях, после газетных публикаций складываемых в книги, он освобождает того или иного автора от авторской объемности, ему (как идеологу) не нужного груза и препарирует оставшееся в своих целях и в своем контексте. Подобной операции у Бондаренко подвергаются поэты еврейского происхождения и/или либеральных убеждений — от Иосифа Бродского до Ольги Седаковой. Но конъюнктурная широта, что разрешает себе главный редактор в газете “День литературы”, недоступна для остальных авторов. Что можно Йове, нельзя корове, как шутят филологи-классики.
Другая литературная критика националистического дискурса, представленная в той же газете, разводит либералов (отрицательные примеры) и патриотов (примеры исключительно позитивные). В рубрике “Жизнь журналов” “Знамя” всегда будет представлено в черных тонах, публикации порицаются, а порицание приправлено натужной псевдоиронией; “Новый мир”, за исключением идейно “близкого” газете Сергея Есина, — также (“примитивное голословное нытье на примитивные же темы. Талант живописца — и пропадает зря” — о рассказе Дм. Новикова); однако если речь заходит об авторах журнала “Москва”, то в дело идут эпитеты немыслимые, зашкаливающие: “Сергею Цветкову <…> еще выше, глубже, мощнее дано проявить это нерасторжимое”; “Стихи Цветкова парадоксальны, первозданно чисты и поражают силой открытости”; “Изящно и светло-печально вылеплен…”. Когда же автор доходит до публикаций “Нашего современника”, он(а) просто теряет (от восторга) способность выражать свою мысль словами: “Явление театра” Николая Пенькова (“Наш современник”, № 10—11) станет, пожалуй, для многих явлением и самого Николая Пенькова”.
Особенно наглядно победа комплимента над соображением проявляется в жанре литературного портрета.
Дискурс националистический — это лексика и синтаксис восторженно-образной речи, подменяющей собою хоть какую-нибудь, слабую попытку анализа. Положительные моменты: 1) русское, непременно из глубинки, происхождение “портретируемого”; 2) партийная принадлежность и партийное образование, 3) религиозность; 4) народность; 5) прямая ненависть к “другим”.
Так Леонид Ханбеков пишет “о судьбе и поэзии Юрия Ключникова. К 75-летию”, следуя вышеуказанным пунктам: 1) “сибиряк”, разговор о котором начинается издали, с велеречивого зачина (“Сколько ни живи на свете, все будешь открывать неведомое тебе ранее — яркое, солнечное, или горькое, трагичное; пропитанное озоном жизнелюбия…”; 2) “Учился в Москве, в Высшей партийной школе”; 3) получил обвинение в “религиозном идеализме”; 4) “…отчетливее других слышит он едва сдерживаемый вековой привычкой к долготерпению гул народного гнева”; 5) “Евтушенко Жэ, при всех режимах // Вертевшийся, как вошь на гребешке”.
По той же схеме изготовлен и критический портрет курского поэта Ю. Асмолова бывшим главным редактором журнала “Наш современник” Сергеем Викуловым. Внутри текста помещена крупная фотография-портрет — но не портретируемого, как следовало ожидать, а автора статьи: в националистическом дискурсе, как в патриархальном обществе, особое значение и смысл имеет иерархия, по которой Викулов важнее и главнее своего “героя”. Посему и заслужил фотографию.
Националистический дискурс игнорирует сущность поэзии, равнодушен к поэтике, подменяемой чистой идеологией: “После разгрома Советского Союза Россия стала “суверенной”, “независимой”. Обыватели утешились. Но не улеглась тревога за судьбу Отечества в душе поэта: “Я вижу: новые тевтоны / на Русь мою идут в поход. / Разбиты первые заслоны / И наступает наш черед”. <…> Ю. Асмолов — не просто талантливый поэт. Он — поэт-гражданин!”. Обязательна в литературно-критическом (идеологическом) националистическом дискурсе и антизападная составляющая: “Но жить с оглядкою на Сэма?! / Ужель нас эта ждет судьба?”.
Процитировав “патриотические” стихи, критик говорит от лица народа, узурпирует его мнение (“критик”-народ): “Народ страшится такой судьбы <…>. Главное, что подчеркивает “критик” в “поэте-патриоте”, — это “положительное качество народности: “Грубо, конечно. По-мужицки. <…> Я радуюсь появлению в русской поэзии еще одного талантливого поэта, главным содержанием поэзии которого является народная жизнь, а главным чувством — любовь к народу…”. Провинциальное агрессивно подчеркивается как единственно подлинное: “свои”, русские противопоставляются “чужим”, но “врагам”, “русофобам”: “О провинциальной России враги ее, русофобы, говорят: лапотная Россия. Патриоты: глубинная Россия. Я бы добавил: коренная, подлинная Россия — главная кладовая русского языка, высокая башня русского национального характера, еще не облетевший сад русской национальной культуры”.
В аналогичном дискурсе выполнен и восторженный портрет одиозного прозаика Ивана Шевцова в журнале “Молодая гвардия”. Националистический дискурс реанимирует ресурс советского литературного новояза: “ветеран… из славной плеяды”, “запас жизненных впечатлений”, “из породы неистощимых”, “подлинные патриоты — истинные творцы”. Советский дискурс скрещивается с националистическим, рождая фразеологических мутантов: “Крепко угнездились агенты влияния либерально-западнического толка”, “трезво мыслящие партийные чиновники”, “свора прикомленных щелкоперов-борзописцев”, “в смутное “демократическое” десятилетие он не складывает оружия”, “агенты влияния, засевшие в верхних эшелонах власти, показали свои зубы, обнажили длинные когти”. Литературно-критическая территория используется в целях идеологической агитации и пропаганды: “кремлевские власти совершили акт беспрецедентного национального предательства”.
В националистическом дискурсе оппозиция определяет структуру высказывания, высокопарные образы и сравнения подменяют анализ поэтики, а комментированный пересказ идеологического содержания предваряет пропагандистский вывод.
Россия (“Русь”) представлена в националистическом дискурсе как территория сакральная, на которую покушаются “враги” (иноязычные, иноземные, “Сэмы”, евроатлантисты и прочие “чужие”); русский народ — как святой и богоносец; русская культура и литература — как “культура совести, ее вершины неразрывно связаны с благодатью, с Божественными энергиями воздействия на мир” (М. Любомудров), в ней главное — “спасение души” (О.Б. Сокурова); русский писатель (особенно поэт) как священный пророк, часто — погубленный “врагами” (отсюда — поразительная живучесть мифа об убийстве русского поэта Сергея Есенина и равнодушие к смерти других поэтов, “чужих” по крови, как Осип Мандельштам, или по убеждениям и привязанностям — Владимир Маяковский, Марина Цветаева). “Национальные” беды и “коварная национальная политика” идут от международного заговора против России. В этом дискурсе с “врагами” надо бороться “штыком”, на уничтожение; диалог (полемика) невозможны. “Глобализм” выступает как эвфемизм “американизма”, который, в свою очередь, является эвфемизмом “еврейского духа”. “Многие особенности т.н. “американской культуры” являют собой как бы опредмеченное еврейское сознание” (М. Любомудров). То есть как авторы ни стараются пользоваться словами-заменителями или метафорическими фразеологизмами, дискурс обнажает явный антисемитизм: “Причем создателям подобных художественных произведений не обязательно быть ортодоксальными иудаистами, регулярно посещающими синагогу” (М. Любомудров), — достаточно происхождения.
Постоянно воспроизводится миф о всемирном еврейском заговоре и владычестве.
На самом деле этот дискурс во многом, если не во всем, соответствует советскому: стоит лишь заменить эпитет “русский” на “советский”, православие — на советскую идеологию, марксистско-ленинское — на священное наследие, узко-национальное — на социалистическое, так в результате совпадут и “враги”, и “предатели” отечества и отечественной культуры (США, Израиль, НАТО; после “советского времени” к этому набору прибавились еще и глобализм, Европейский Союз, ОБСЕ; в начале XXI века — страны Балтии, теперь еще Польша, Украина и Грузия).
“Исторической” идеологии газеты “Завтра” (“Русское историческое время переломано, как хребет. <…> Все огромное туловище государства зыбко колеблется, валится на бок, не в силах воздвигнуть могучую стать. Хрупкий кристаллик новой русской государственности взращивается среди кромешной схватки эпох” — А. Проханов) соответствует новоимперский националистический дискурс. Главным “героем” новоимперской истории А. Проханов назначает Сталина, который, “укрощая огненный большевизм, ввел “белую” имперскость в “красный контекст, поместил “допетровских” Александра Невского и Дмитрия Донского рядом с офицерами в золотых погонах”. Сталин Прохановым поставлен в следующий пантеон: Сталин — Франко (“подарил стране долгожданное единство”) — Дэн Сяопин. Путин, по Проханову, действует в верном направлении (“выхватил из всепожирающего пожара “демократии” слова и музыку советского гимна, Красное знамя Победы и ввел их в число государственных символов”). Но, собственно говоря, историческая концепция Проханова симметрична путинскому завету “все это наша история”. Вот что пишет Проханов в передовой статье “газеты Государства Российского”: “Метаистория” — материнское лоно, откуда чередой исходили Киевская Русь, Московское царство, Петербургская империя, красное государство Советов. Чрево, где теперь созревает дивный эмбрион “Пятой Империи”. “Кто более матери-истории ценен?” Несомненно, все периоды, ибо все они — ее дети. Мы, живущие на переломе эпох, не оказываем предпочтения ни одной из уже исчезнувших, но испытываем к истории России сыновнее чувство, “священное благоговение”.
Дискурсы государственной идеологии и идеологии государственничества (Проханов) во многом совпадают. Высокий рейтинг Путина связан и с популярностью реваншистской идеологии. Председатель Комиссии Общественной палаты по вопросам толерантности и свободы совести, директор Института этнологии и антропологии РАН Валерий Тишков заявил, что около 53% граждан РФ поддерживают сегодня лозунг “Россия для русских”. Приводя эти данные, газета “Завтра” возмущается приговором, вынесенным устроившему резню в московской синагоге А. Копцеву — как приговору, способствующему “дестабилизации социально-политической обстановки в Москве”. Идеология национальной “ущемленности” приводит к возрождению пафоса великодержавности — по мнению государственников, к “стабильности”.
Получается, что лозунг “Россия для русских” есть естественное продолжение лозунга “Все это наша история”, находится с ним в одном дискурсе.
“Метаисторию” по Проханову иллюстрирует на первой полосе газеты “Завтра” лубочный рисунок работы постоянного художника Геннадия Живоглотова: поочередное шествие “империй” с узнаваемыми хоругвями, благословляемое Сергием Радонежским, Дмитрием Донским, Петром I с саблей на коне, “купанием красного коня” Петрова-Водкина, советскими знаменами со сталинским профилем, а в “небе” над всей этой иллюстрированной схемой метаистории парят не только вострубивший Ангел из Апокалипсиса и Богоматерь, но и космический спутник, а во главе парящих — Пегас с восседающим на нем ангелом. Из любопытного: в эту “метаисторию” не помещают (не берут) Александра Исаевича Солженицына, ибо его антибольшевистская идеология (ярый антикоммунизм) не соответствует данному дискурсу; да и “простить” ему иронические выпады наши советско/имперские, бело/красно/коричневые не могут, и тут не помогли даже “Двести лет вместе”. После телеэкранизации романа Солженицына “В круге первом” газета “Завтра” выступила с разгромной статьей Вл. Бушина. Националистический дискурс изобличает утрированная метафоричность и навязчивая аллегоричность: “коршун”, а также “Мафусаил Нобелевской премии” и “бронированный Громоздила” — это сам Солженицын; “американская помещица”, “Салтычиха”, “мадам Черножабова” — его жена; “несчастный клоп демократии” — уполномоченный по правам человека при Президенте РФ Владимир Лукин; если упоминаются Горбачев с Ельциным, то и “вся их вшивая свора” (все это опубликовано на газетной полосе под общей шапкой “На русском направлении”). Националистическая критика не вписывает Солженицына в положительный контекст, не включает его в свой особый список писателей — героев русского народа, в котором — по Ст. Куняеву, например — безусловно присутствуют В. Распутин, Ю. Бондарев, В. Белов, М. Алексеев, П. Проскурин.
Так же, как и Солженицын, на которого (до его возвращения на родину) русскими националистами возлагались большие надежды, из этого списка “с горечью” был исключен и “ренегат” В. Астафьев. Ст. Куняев посвящает его “ренегатству” целую главу; дискурс тот же самый — метафоричность, риторика, оскорбления: “в своем маразме даже забыл”, “с каким-то старческим слабоумием”, “за что Вы так не любите русский народ?”, “неудавшийся нобелевский лауреат”, “ярость настолько поразила разум”, “с каким-то сладострастием пинал побежденных <…>. Его именем, как тараном, как в свое время именем Солженицына, демократическая пресса разрушала устои прежней жизни”. Отступник Астафьев обвиняется во всех грехах — стяжательстве, продажности, нескромности (издал 15-томное собрание сочинений), политической конъюнктурности.
Эксплуатация слов “русский”, “Россия”, “Русь” объединяет и характеризует националистический дискурс в критике. Любопытно, что слова эти употребляются совершенно без надобности — ведь и без эпитета ясно, что Распутин — писатель никак не французский. И тем не менее это настойчивое словоупотребление маркирует своих, отделяет и группирует, а то и проверяет, служит своего рода паролем. Мне казалось, что это словоупотребление исключено, если речь зайдет о писателях так называемого “западнического” направления или по крайней мере — не принадлежащих к “патриотическому лагерю”. Но сегодня в целях расширения своей идеологической территории данное словоупотребление в националистическом дискурсе распространяется на иные литературные явления — например, на Ольгу Седакову, отличающуюся экуменической религиозностью, — все это в принципе неприемлемо для “чистого” национализма с его специфическим православием, если и позволяющим отход, то исключительно в сторону язычества. В статье “Остров озарений Ольги Седаковой” (“Дружба народов”) В. Бондаренко (странен сам факт приглашения критика-националиста на страницы издания, исповедующего толерантность, межнациональную гармонию культур) настаивает на эпитете “русская”, “русский” и т.п. более тридцати раз.
Националистический дискурс обязательно включает в себя конспирологический элемент — т.е. идею о заговоре международных, глобалистских и т.п., но прежде всего еврейских сил против русской культуры, русского народа, государства и проч. Идея заговора международных и отечественных “русофобов” против России объединяет всех без исключения историков и критиков-националистов — от И. Шафаревича и В. Кожинова, Ст. Куняева и М. Лобанова до А. Казинцева и Вл. Бондаренко. (Особенно важную роль конспирологический элемент играет в историческом националистическом дискурсе.)
Провинциализм происхождения (а если он поддержан пребыванием, еще лучше) — тоже очень важная особенность позитивной националистической шкалы оценок: от “умеренного патриотизма” (Ст. Куняев о главном редакторе издательства “Современник” Леониде Фролове) до “национального самосознания” (термин “эзопов”, условный, как об этом пишет употребляющий его Ст. Куняев). Этот провинциализм как источник “любви к малой родине”, “России”, “советской государственности” и т.д. объединяет и “тихих” лириков, и писателей-деревенщиков. Антирусская направленность письма характеризует, по Куняеву, столичных писателей — евреев и “полукровок”; но в случае их отказа от условного (или реального) столичного менталитета, отказа от “Запада” им снисходительно прощаются их прежние заблуждения. Главное, чтобы провинциализм был — почти в молитвенных формах — ритуально предпочтен “столичности”. (При этом можно в реальности быть обитателем Москвы, Петербурга, а то и Парижа или Нью-Йорка.) Если же поэт с правильным провинциальным происхождением (например, Олег Чухонцев — он из Павлова Посада, что под Москвой), с любовью, смешанной с горечью, сберегает в слове свою “малую родину”, но нарушает националистический дискурс (в случае Чухонцева — оправданием “предателя” Курбского) — то он изгоняется из числа “национальных” русских поэтов.
Но главную разделительную черту, по С. Куняеву, проводит отношение к государственности — будь то российской или советской, все едино (СССР — продолжатель дела Российской империи). “Русифицировать партию”, “сохранить советскую государственность” — вот реванш истинно русских по крови и по убеждению писателей. (Писатель вообще может стать истинно русским только при условии сочетания этих двух непременных качеств.) Проверка на государственность как инстинкт определяет и отделяет “наших” от “чужих”: “Но мы инстинктом русских людей, чьи предки целое тысячелетие строили государство, понимали, что оно <…> есть высшая ценность <…>. А почему мы не могли закрывать глаза на то, что у всех поэтов еврейского происхождения, даже тех, кого не без основания можно считать русскими поэтами, явственна любовь к русской культуре и к русской природе, и даже к православию, но одновременно неизбывно неприятие русской государственности <…> вопрос о государственности нашей и есть самый главный водораздел, определяющий степень “русскости” того или иного поэта”. Таким образом из “русских поэтов” отчисляются “все поэты еврейского происхождения” — Д. Самойлов, Н. Коржавин, И. Бродский, О. Мандельштам.
Следом за государственностью — оправдание тоталитаризма (“сталинская солдатско-принудительная система была исторически неизбежна для спасения страны”). “Постоянный “тоталитаризм” (как военная мобилизация всех сил. — Н.И.) есть естественное состояние русской жизни и русской истории”. В “государственническом” и “тоталитарном” контексте жанр доноса властям на других поэтов (участников неподцензурного альманаха “Метрополь”, например) естественно рассматривается его автором как благое, героическое деяние, предпринятое в целях спасения русской культуры и приводится как акт вольнолюбия и свободы творчества: публикация предварена заявлением о том, что: “Никаких забот о личной карьере в голове у меня не было. Зачем она мне (в этот период Ст. Куняев был секретарем Московского отделения СП РСФСР и более чем “отрабатывал” свою должность. — Н.И.)? Я любил свободу и жизнь вольного художника”. Лицемерие — это не качество личности автора, а метод литературной работы, “полемики”, — так же как и провокация под видом дискуссии “Классика и мы”, выступая на которой, литературовед и критик Юрий Селезнев сделал эмоциональное заявление об идущей уже идеологической мировой войне. А намеренное позиционирование “русских” писателей против “евреев” преподносится как “русско-еврейское Бородино”.
Там, где торжествует государственническая тоталитарная идеология, оправдана и даже приветствуется цензура, — что тоже входит в систему воззрений, в обязательный набор националистической критики и литературоведения.
Русский язык в националистическом дискурсе противопоставляется всем другим как исключительный (так же как православие — с исключительным схождением божественного огня на Пасху — другим христианским вероисповеданиям); в связи с этим завершу свои заметки весьма слабым поэтически, но идеологически показательным стихотворением некоей Маргариты Сосницкой, заканчивающим ее заметки “На фоне русского” и противопоставляющим “богатство” языка русского “неэквивалентности” и “неадекватности” других европейских языков: “Бог говорит по-русски. / По-иностранному черт. / Козни, подвохи его и ловушки / Только он сам разберет. / Цели своей никогда не покажет, / … / Пошелестит перед носом бумажкой, / Шкуру глумливо сдерет”. Одна из главных заповедей националистической критики — горделивый изоляционизм, намеренное отчуждение от влияния всего иностранного как “сатанинского”. Но если с ними — “черт”, то с нами Бог — этим кратким выражением много сказано и о интеллектуальном состоянии, и о параллелях отечественного национализма с немецким фашистского извода. Что подтверждается многостраничной статьей М. Любомудрова, где “общеизвестному преобладанию евреев” в сфере искусства приклеивается “весьма точное терминологическое обозначение: дегенеративное искусство”.
Националистический литературно-критический дискурс не только широк по своему спектру, от “ультра” (фашистского) до “мягкого” (умеренно-патриотического) варианта, но эти варианты взаимозаменяемы: многое, если не все, зависит от места высказывания (и от литературного окружения на данный момент). Спектр — от откровенно черносотенной “Молодой гвардии” до газеты русских писателей “День литературы”, в которой не брезгуют печататься критик Лев Аннинский и букеровский лауреат Олег Павлов. На самом деле и там пафос хоть и размыт (разнообразными пятнами и вкраплениями, вплоть до воспроизведений стихов О. Мандельштама, А. Ахматовой, И. Бродского, Б. Пастернака, Н. Гумилева), но все тот же, ксенофобский, отделяющий “газету русских” от прочих “нерусских”.
4
Как же случилось, что ксенофобия и национализм обрели светский лоск? Перешли из маргинального положения в мейнстрим, потеснив и вытеснив прекраснодушную толерантность? Только ли из-за равнодушия и попустительства либералов, занятых в последние годы чем угодно, только не повседневной и трудной работой модернизации общественного сознания?
Дело не только в равнодушном развороте — спиной к “любым патриотам” — на 180╟. (Либералы-то спиной, а СМИ поворотились лицом — надоели, мол, вы со своей риторикой, нам остренького подавай.) Дело еще и в том, что литературный националистический дискурс, во многом сегодня совпадающий с новоимперским политическим дискурсом современной российской власти, не только развивает патриотическую риторику, но и пытается экспроприировать саму культуру. Не только присваивает себе знаки и символы, но и кладет лапу на “тексты”. Много и хорошо в отличие от либералов работает, в том числе и в провинции, в том числе и расчесывая ее, провинции, провинциализм, уверяя, что отсталость и есть достижение.
“Лютые патриоты” сидели, забаррикадировавшись на своем Комсомольском проспекте, и ни на что хорошее уже не рассчитывали. “Страдали, пили, плакали и матерились”, как сказано афористичным С.М. Казначеевым. Но, протрезвев, взялись с мутными с похмелья глазами за ум и расширяли свою “территорию” поелику могли. Право слово, ими нельзя не восхититься. Что до либералов… Тоже ведь каждую дрянь, выходящую из-под “либерального” пера, превозносили (и превозносят) до небес. Если свой Пупкин — он мастер псих. прозы и наст. поэт; если Пупкин чужой, антилиберальный, то полное г. Все как у “лютых патриотов”, только наоборот: где у одних лево, у других — право.
И если Архангельский, Познер и Ерофеев теперь зовут Проханова на передачу, то я их понимаю.
Нет, это не “лютые патриоты” победили, — это проиграли “лютые либералы”. Никогда бы этого не случилось — если бы на стороне последних были широта, самокритичность и самоирония.
Но чего нет, того нет…