Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 4, 2006
Об авторе | Константин Павлович Кравцов родился 5 декабря 1963 года в Салехарде. Окончил художественное училище в Нижнем Тагиле (отделение прикладного искусства), отслужил два года в армии. Работал в Салехарде на радио. В 1994 году закончил Литинститут. Преподавал в школах и духовном училище Ярославля. С 1992 по 2004 год служил в церквях Ярославля, в настоящее время — священник храма Благовещения Богородицы, что в Петровском парке Москвы. Книга стихотворений “Январь” (2002 г.) выпущена издательством “ЭРА”; публикации в антологии русской поэзии ХХ века, в центральной периодике. Лауреат интернетовского конкурса христианской поэзии (2003 г.). Житель Ярославля, значительную часть времени проводящий по роду своей деятельности в Москве.
но говорить я власти не имел
и имени её не называл
и звёздами до дна промёрзших вод
дышала ночь, тепла нам не суля.
и не имела голоса земля
1987 (2005)
Салехард
Ирине Перуновой
означен век, застужен и уныл,
и в Салехарде вязнут водовозки,
и — мерзлоты дощатые обноски —
хибарки горемычнее могил.
1985
Вот, как остов до полюса не дотянувшего судна,
городишко-острог тянет мачты свои, и продета
косяками их млечная стынь, — высока, непробудна.
Там бараки легли топляками, прибитыми к броду,
и небесные воды с земными так зримо сомкнулись,
что, из времени выбыв, глядят сквозь высокую воду
вёрсты гибельных шпал и дощатые оползни улиц.
И не помнит вода, сколько пришлых и разных обмыла,
беспризорный поморник кричит у Ангальского мыса, и знаю:
детям тундры не всуе воздушная брезжит могила
и сияния в ночи не напрасно живут, ни на чём зависая.
Вороний праздник
На мерзлоте тот день, когда Архангел
благую весть принёс Отроковице,
с зимовья возвращаются вороны,
и назван этот день Вороний праздник.
не ласточки весну приносят в сени
барачного ковчега, извещают,
что кое-где уж вышла из-под снега
земля нагая, как до погребенья,
и жёлтая, как глянец фотографий
с приветами из черноморских здравниц.
но дворник их уже не замечает:
сам, как ворона, в ватнике глядит он
в твои владенья, солнце самоедов —
безумия врата, врата ночные
из ясписа, сапфира, халкидона…
1987—1990
Дым отечества
то только холод — холод колокольный,
полунощное сборище с дрекольем,
с Иудой, что пришёл для поцелуя…
и снова в продувном больничном сквере
так голо, что гармонию обрящем
и я, и ты, любезный мой Сальери.
На полях Екклесиаста
Известно всё про здешние места:
тюрьма полна, сума всегда пуста,
но разве Он с тобой не говорил,
сквозь эту зыбь?
И в праздности земной
тот снег со дна пустующих могил
ещё блестит под утренней луной.
Нагие грани бытия
думал найти я о родине слово —
звякнуло, словно медаль у слепого,
медь собирающая в электричке
слово, которому грех поприличней
выглядеть — просто медаль у слепого,
медь собирающая в электричке
2
при слове “север” сердце воскресает,
а почему — не знаю. приглядись:
вот в сумерках блестит грибная слизь,
а дальше всё земное вымирает
так явственно: и солнечное “днесь”
скудеющей воды, и птичья весь
(рыбацкого посёлка птичья весь),
тряпицы на ветру, и вот — лишь слово,
лишь слово “север” живо, ибо в нём
и “верую”, и “сев”, и “окоём”,
и “верба”, и — тряпицы эти снова,
там, на ветру, во Царствии Твоём.
3
Ты завершаешь земную природу
в мох на глазах убывающим лесом:
выйдя из вод, он уходит под воду
и проступает морозным замесом
слабых лучей, как орнамент по своду,
к Пасхе отмытому: свещницы, лица,
наскоро сбиты леса, Плащаница
в лилиях белых, и каплет водица
в таз целый день, и отрадны юроду
тундра без птиц и весна, и больница
4
кирпич и щебень пущенных на слом
святилищ, их врачуемые своды —
всё будто тем же держится умом,
но в тартаре сияющий пролом
так не слепит уж веденьем свободы,
и, узник усыпляющих прикрас,
ум-путаник со смертью срастворится,
но если он измаявшись угас
на ветке тала блёклая тряпица
на кладбище ненецком в добрый час
привидится, приблизится, приснится
и всюду веет хлада тонкий глас,
погостов марта галочья водица
5
как уносило лодку по реке
от спящих в молодом березняке,
как утром утонувшего искали
(икона доплыла до островка,
где вечерами снег березняка
белей ростков картофеля в подвале),
как отпадали прочие детали
как видишь, приближаясь, что в реке
воды уж нет стараньями плотины —
ракушечник блестит себе из тины
и тишина — как в том березняке
часовенки крылатые руины
плывут куда-то, дышат налегке
1989—2005
Горчичное зерно
Крюк санитара сдёрнет смёрзшееся тряпьё;
жердь с номерком на дщице — тоже ведь крест, но тут
птиц в Светлый День не кормят, и прополоть быльё
некому: год — и где он, тот номерной лоскут,
где твоё имя? Аду — не извести огнём,
что сведено здесь к цифре: зимние те пути,
сквер привокзальный, площадь — что там ещё в твоём
имени дивном скрыто? Тлей же, зерно, расти.
Овер, 27 июля 1890
вот спит, позабыта, повозка сырая
и пашня светил — над дорогой любою
и кровью изгоя колосья марая,
к источнику вод гонит жажда оленья,
к источнику вод в донимающем гуле
как пятна сквозь бинт проступают селенья,
равнина, от угольной пыли слепая
в овернскую ночь под слепящей трубою,
а те башмаки я тебе уступаю
1
Урал, киржацкая криница,
мазут, ипатьевский подвал.
В снегу поленница кривится
и гаражи твои, Урал.
тому всё время будет сниться
мазут, ипатьевский подвал
и гаражи, и колесница
Амона Ра.
Везде Урал
и обречённые попытки
спать, обжигая кирпичи,
соломы требовать, подпитки,
но живы камни и ключи,
Чермное — сосен этих море.
в цареубийственной ночи.
IV
только колос, плевел ли Ты исторг —
в своды бьётся плач, мир срывая с скреп.
над землёй спасённой, что вся — Твой зов,
целокупность слёз, встречи день един.
1995, Камышлов — 2005, Москва
Икона
вещей обличенiе невидимыхъ
дика, пустынна, облакопрогонна,
святоприимна, выспрення, убога,
теперь жалка, ты всё равно икона.
и в стойбище сыром блажного крика —
в бараке детском выгорев, истаяв,
доска любая вспыхивает ликом.
вербует крестной славы очевидца,
и всякий дол и холм в её сиянье,
и всякая былинка — обличится.
1995, Камышлов — 2005, Москва
* * *
и не нарядный, из хвои, вертеп,
а сама та пещера, ясли, пелёнки
алавастровой склянки твоей, Мария…