Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2006
Pre
Когда Аделаида Метелкина, размышляя о самом крупном литературном событии нулевых — рождении гиперлитературной метапремии, — заметила в адрес литературной общественности, что мы “феерически облажались” (http://www.globalrus.ru/trend/779468), поскольку, кроме болтологии, за нами ничего не стоит, — мне подумалось: а чем это мы так уж облажались? Разве не в обсуждениях проблем и состоит общественная жизнь демократического толка?
Однако, вдумываясь в ситуацию, катализатором которой стало упомянутое событие, я все больше склоняюсь к убеждению — да, облажались, давно и непоправимо, как это происходит с русской интеллигенцией на каждом новом витке истории. Такая уж у нее аутичная традиция: на вызовы времени отвечать самобичеванием, самосовершенствованием и, в конце концов, самопожертвованием. Чтобы потомки могли преклоняться, восхищаться и задаваться вопросами: “Присмотритесь к лицам на обложке. Это <…> русская интеллигенция. Куда исчезли в России такие одухотворенные лица? Почему не стало русской интеллигенции? — Д.М. Буланин приглашает к обсуждению подобных вопросов” — надпись на последней странице обложки книги Д. Буланина “Эпилог к истории русской интеллигенции: Три юбилея” (СПб: Дмитрий Буланин, 2005), которую я купила на ярмарке интеллектуальной литературы “Non fiction — 2005”. И потом отвечать: потому что не понимали собственного народа, потому что не распознали качество времени, которое пришло, потому что на вызовы времени в очередной раз ответили прекраснодушием.
Ситуация
В богатстве и разнообразии нашей литературно-политической жизни достаточно давно просматривается известная до боли ситуация.
Низы не могут жить по-старому.
Не хочет пишущий народ сносить все свое творчество в литературные журналы, ждать выбора редакции, потом — слова критики, потом — книжного издания и читательского голосования рублем. То есть все это, конечно, происходит, журналы по-прежнему не простаивают, хотя то и дело случаются эксцессы вроде отсутствия в редакционном портфеле крупной прозы. Не потому, что ее нет в природе. А потому, что последовательность традиционного процесса нарушается: сразу выходят книги, минующие наш отлаженный экспертный механизм, и посредством популярных СМИ, где критику подменяет реклама, направляются прямо к читателю самым коротким путем.
Как на этот вызов времени ответили “толстые журналы”? Традиционно. Провели сеансы самобичевания и попытались принять гордые посильные меры: повысить креативность редакции и полиграфический уровень издания, преодолеть естественную тенденцию к консервативности. Разве незаметно? “Знамя” занимается проективизмом и театрализацией: пристраивает “малые сцены” к высоким подмосткам, выпускает концептуально отстроенные номера; “Новый мир” активно скрещивается с “Плейбоем”, повергая читателей в эстетический и этический шок; “Октябрь” осваивает высокие технологии саморекламы и самопиара… Так почему же ничего не изменилось?
Верхи не могут управлять по-старому.
Не то чтобы не стало честных профессионалов, пекущихся о судьбах современной литературы. Просто критическое выступление, определяющее для начала критерии суждений — а профессиональная критика, если мы помним Карамзина, началась именно с такой статьи, — стало нецелесообразно. Отмирают также полемики, в которых оттачивается критический инструментарий и уточняются критерии, чтобы затем быть примененными на практике — в приложении к конкретным фактам литературного процесса. За редкими исключениями никто из критиков, коих у нас в одной Академии РС’С около сорока, не пишет проблемных статей, а культура полемик отмерла у нас напрочь: острые выступления воспринимаются не как поиск профессионального диалога, а как монологи, направленные на подрыв репутации того, к кому обращены, или того, на чьем материале строятся. И не вызывают у коллег ничего, кроме опаски и обиды.
Твердый навык остался только один: набрать свою обойму и пиарить. Показательный навык. Не потому, что никто не владеет обязательной программой критического высказывания: анализом и аргументацией, предшествующей оценке литературного произведения. А за ненадобностью аргументации: зачем тратить слова, что-то там определять и оттачивать, когда критик уже обзавелся такой весомой вещью как авторитет? Достаточно сказать: “Такой-то — хороший писатель”. И повторять во всех доступных СМИ.
О том, что при этом замирает и отмирает профессиональная жизнь, как-то никто не задумывается. А куда она денется, — думаем мы. Критика — это ведь критики, а не критерии…
Такая ситуация, когда низы не могут жить, а верхи управлять по-старому, называется революционной. Именно в этой ситуации меняется власть — в данном случае литературная.
Все это шутки, конечно, писатели — не такие уж низы, а критики — не то чтобы верхи; но об этом ниже, а сейчас…
Вы замечали, что первой при неафишируемом до времени властном перевороте поражается критика? Это безошибочный симптом. Когда в прошлом веке государственная власть решила отнестись к литературе по-хозяйски, независимая критика отмерла сама собой в три приема: 1) появилась зависимая критика, 2) критическое высказывание быстро сделалось сигналом к действию — остракизму, травле, а то и убийству, 3) профессионалы с ужасом отшатнулись от профессии.
Вопрос “Кому она нужна, эта критика?”, пару лет не сходящий с повестки литературного дня и ставший заглавием статьи Натальи Ивановой (“Знамя”, 2005, №6), опять сигнализирует о том, что критика кому-то не нужна. И я опять знаю, кому. Управленцам, или, как они себя называют, когда скромничают, — технологам. Или, если выразиться терминологически нейтрально, менеджерам.
Когда главный редактор журнала “Октябрь” на голубом глазу сообщает общественности, что критика не нужна, поскольку журнал берет на себя роль экспертного института, — это вызывает улыбку: внутри профессионального сообщества такая наивная революция менеджеров не пройдет. Легализировать властное назначение писателей хорошими, а редакторов — сверхкомпетентными на материальной базе “толстого” журнала во враждебном такому положению дел профессиональном окружении не получится. Журнал будет печатать то, что считает лучшим, а наблюдатели процесса будут сообщать во всеуслышание свое мнение об успехах экспертов. Журнал на своей интернетской страничке будет докладывать о несметных центнерах высокохудожественного зерна с его гектара, делая вид, что критики не существует. Профессиональная среда, внутри которой бытует журнал, будет посмеиваться в усы и носовые платочки… Чтобы жить так, как хочет этот журнал, ему надо вырваться из профессиональной среды в ту, которой он подражает своими ужимками. Вот только здесь мы его терпим и любим — а кому он нужен там, за бортом, в море разливанном дикого книжного бизнеса с жесткой конкуренцией и недружественными поглощениями? В море этом — свои навигаторы, инстанция вкуса там отменена — слишком дорого ее содержать, слишком сложно с ней ладить, поскольку у нее иные, чем у бизнеса, интересы; самый выдающийся пример — пребывание Бориса Кузьминского в издательстве “Олма-пресс”, недолгое, но успевшее стать культурно значимым. Экспертные институты в мире бизнеса заменены рекламными, качество продукта не приоритетно, все определяется технологиями, способствующими его реализации…
Кстати, литература последней сдает свои позиции новой власти. В других видах искусства все это давно произошло. Наиболее трагическая ситуация в малопонятной массам музыке, которую во всем мире подменил концертный бизнес. Книгу Нормана Лебрехта “Кто убил классическую музыку. История одного корпоративного преступления” (М.: Классика XXI, 2004) можно иллюстрировать гастрольными программами любой концертной организации, а можно нотным сборником “Вери Бест оф Бетховен”, который мне привезли в подарок из Китая: яркая глянцевая обложка, иероглифы с английским переводом, состав: “Лунная соната”, “К Элизе”, “Турецкий марш” из “Афинских развалин”, отрывок из “Третьей симфонии” в переложении для фортепиано в удобной тональности, где надо нажимать поменьше черных клавиш, названный “Тема победы” — тогда как музыковедами этот трагический мотив трактован как “тема судьбы”… Так из высокого искусства делается кич — усеченная модификация, направленная сугубо на потребление, удовлетворяющая исключительно потребности в понятном и приятном. Такие нотные альбомы есть в любой стране, где бизнес превыше всего. Чем больше размах у подобных явлений, тем они выглядят курьезнее: в Японии популярная балерина стала петь в опере, куда ее пригласили примой, чтобы обеспечить полные сборы, и обучили технологии оперного пения. Пела, как могла, народу нравилось, продюсер богател. Наличие голоса и певческой культуры оказалось необязательным фактором успеха.
В изобразительном искусстве профессионализм давно убит искусствоведами-кураторами, близкими вроде бы литературным критикам. По существу, однако, это менеджеры. Искусствоведы отняли у художников деньги, признав картинное искусство устаревшим, а товаром сделав идею — то, что способны производить сами теоретики. По их указке художник, который хочет заработать, будет теперь не картину писать, а заворачивать в бумагу подъемный кран, бегать голым, кусать прохожих — исполнять идею, выработанную совместно с интеллектуалом, подключающим к действу текстовую рамку и пиар. Порабощение художника арт-критиком удалось в Германии и России — странах с существенным опытом тоталитаризма, где мертвый интеллект и абстрактная идея способны достаточно долго удерживать власть над живыми процессами. Хотя идею на стенку не повесишь, живопись объявили умершей; и она послушно умерла для высокого искусства — удалилась в салон (эквивалент книжного глянца). А вешать идеи на стенку оказалось несложно: рамочка, в ней — текст. Обыватель купит что-нибудь у эпигона Айвазовского в переходе на Крымском валу; из залов ЦДХ, где можно встретить что-нибудь живое (если художнику хватает денег не только на холсты, подрамники и краски, но и на аренду помещения под выставку), мало что уходит: настоящая, креативная живопись очень дорого стоит. Банк же отдаст большие деньги за инсталляцию: ржавый гвоздь вбит в консервную банку, — если ее похвалит эксперт-искусствовед с именем и авторитетом. Большой процент от этих денег идет ему — свидетельствую, наблюдала.
Но все-таки там ситуация другая: художник, как правило, двух слов связать не может, а искусствовед — это человек, никогда не державший в руках кисточки; война таких миров неизбежна. А литературный критик чаще всего пробовал писать стихи или прозу, писатель же работает тем же инструментом, что критик, и самовыражается на том же языке, которым критик оформляет мысль. Кровная связь становится препятствием к порабощению профессионала интеллектуалом, когда и профессионал неглуп, и интеллектуал профессионален. Поэтому литературе дольше других искусств удается избежать агрессивного менеджмента.
Стратегии политического успеха/поэтического неуспеха
Но вот вам современные тенденции, наметившиеся еще в “замечательное десятилетие” торжества постмодернизма с его игрой, узаконившей вместе с богатством форм самовыражения и плюрализмом мнений — релятивизм истин. А заодно и снизившей общественный статус вопросов совести, традиционных для русского интеллигента (в нашем разговоре — профессиональной совести):
1) подмена профессионального высказывания авторитетным. Это когда известный писатель пишет плохую или халтурную книгу; критик, в чью обойму он входит, хвалит ее, чтобы не мочить репутации себе, хвалившему мастера раньше, и ему, раньше писавшему хорошие книги; ведь он и в будущем еще напишет — а нынешний досадный эпизод как-нибудь проскочим… Да и что толку правду говорить — книгу издадут, отрекламируют и продадут, минуя все экспертные институты, потому что это в интересах книжного бизнеса. Интересов литературы — таких как доверие читателя, престиж творчества или уровень мастерства — книжный бизнес не разделяет, а критик не считает нужным отстаивать на КАЖДОМ факте литературного процесса. Вот вам типичная производственная связка, допускающая в литературный процесс достаточно много некачественного материала. Чему никто особенного значения не придает.
Со стороны критики здесь происходит подмена доказательства свидетельством. Критик не доказывает своих положений, а просто сообщает, что нечто хорошо, называя свою обойму писательских имен, заменяя анализ пересказом. То есть действуют авторитарно. И мутирует, вырождаясь из профессионала в управленца процессом. Правда, не до конца. Это временное правление, переходная стадия, обеспечивающая плавность и естественность развития властной тенденции — прихода к власти чистопородных управленцев. После чего временное правительство уничтожается за двойной ненадобностью: во-первых, сам институт критики — помеха управлению; во-вторых, управлять теперь будут новые интеллектуалы;
2) проективизм, близкий описанным выше процессам, благодаря которым “умерла” живопись. Развивается идея, связанная с якобы незаполненной нишей литературного процесса; например, самая яркая “интеллектуальная провокация” последнего времени “прозаик Александр Проханов”, о котором все давно сказано. Или проект “проза двадцатилетних”, для начала утвердивший Ирину Денежкину, не прошедшую в финал “Дебюта”, в ранге писателя, равного любому профессионалу; затем Денежкина на свой вкус составила сборник из произведений себе подобных. Средствами рекламы и пиара идея продвигается в жизнь: “двадцатилетние” переводятся на иностранные языки, представляя за рубежом новую — свободную, несоветскую (sic! — технологически незаменимый маркер книгоиздательского менеджмента) — русскую литературу… Или проект “поэзия молодых”, снабдивший поэтическими именами толпу подростков-графоманов, на чем строится основная деятельность “Вавилона”. Или проект “новая поэзия”, посредством которого “Новое Литературное Обозрение” окучивает филологическую графоманию, иногда с пустой породой захватывая настоящего поэта и ставя его, таким образом, на одну ступень с пустозвонами. Но в проекте ведь главное — массовость. О слиянии этих “поэтических” проектов в новый, о его результате — “Девять измерений. Антология новейшей русской поэзии” (М.: НЛО, 2004) — и возможностях, которые дает соединение вавилоновского множества и материальной базы “НЛО”, написал Игорь Шайтанов в статье “Стратегия поэтического неуспеха” (“Вопросы литературы”, сентябрь-октябрь, 2005). “Неуспехом” критик — один из немногих, постоянно выступающих в жанре статьи, — называет художественный уровень получившейся книги. Однако в проективных технологиях художественность — элемент вторичный и необязательный. Приоритет здесь у идеи, под которую подбираются, а чаще подгоняются конкретные явления, художественный уровень которых не имеет значения. Успех литературного проекта обеспечивается внелитературными средствами. Поэтому успех проекта “молодая + новая = новейшая поэзия” неизбежен.
Если не брать далекие истоки проективности, вроде брюсовских символистов, можно сказать, что эта ветвь проективного творчества новых интеллектуалов выросла из проекта 90-х “Дмитрий Александрович Пригов — поэт”; от Пригова до Проханова — один технологически выверенный шаг. Пригов пришел в литературу из изобразительного искусства, с которым проективизм давно расправился, принес высокие интеллектуальные технологии на нашу плодотворную почву и стал “проектом самого себя”, добавив к содержанию понятия “поэт” нарочито неумелые вирши про советскую действительность и крик кикиморы с эстрады.
И этот проект, и ему подобные тогда признали за явление литературы — игровое такое явление. Для чего? А чтобы не коснеть, не костенеть в традиции; для ломки устоявшегося вкуса, ради “отскока” от общих представлений о литературе. Это тоже явление проективизма: время от времени критикой ищется некое черт-те что и сбоку бантик и вводится в процесс на общих основаниях — дескать, вот еще и такое бывает в этом сложнейшем из образований человеческого духа, которым является литература. Вводится для безвыигрышной игры, чтобы всем было интересней жить; но и выиграть в эту лотерею можно: вдруг мейнстрим шатнется в эту сторону, кто его знает, как провокация сработает…
Вот вам тот самый допуск — сделка с профессиональной совестью; тот самый крокодил, который, хоть и низэнько, но летае — первый шаг к тому, чтобы однажды совершенно отключились от интеллекта и совесть, и вкус, крокодил взвился в небо, а книга стала таким же товаром, как утюги или прокладки. И — “кому она нужна, эта критика?”
Что может противостоять такому положению вещей? Теоретически — профессиональные устои и профессиональная совесть. Это если бы профессионалы заботились о главном условии бытования своей профессии — постоянном обозначении, определении и проговаривании критериев. Тогда, наверно, незаметно подменить профессионала технологом на ответственном посту не удалось бы.
Но внутри нашей профессии давно идет сближение критической методологии с политической: зачем критерии, аргументация и доказательства, когда есть более скоростные и эффективные способы утвердить свой выбор? Критический инструментарий постепенно отмирает и заменяется на управленческий, исподволь подготавливая переход власти к чистым политикам, объявление книгоиздательского процесса литературным и предъявление мировой общественности Проханова, Денежкиной и иже с ними в качестве “золотых перьев” новейшей русской литературы. Все это так и происходит, господа, все это так и продается в европейских книжных магазинах!
Сознательно или бессознательно мы допускаем свою мутацию? Это вопросы, на которые каждый отвечает себе сам. А я, поскольку никого не хочу обвинять, предлагаю оправдательный мотив для сознательного выбора такой позиции: может, это посильный ответ на вызовы времени? А время…
Время ставит перед нами следующие вопросы: зачем населению образование, воспитание вкуса и утонченности, когда жизнь можно сделать богатой и разнообразной, насытив ее до предела чувственными ощущениями, поверхностными впечатлениями, виртуальными победами? Живи, играй! Читать модно. Только и всего. Такой простой и сильный аргумент в пользу массового чтения. Мы боремся за массового читателя, не в силах забыть когдатошние тиражи “толстяков”, не теми (сложными, долгоиграющими, не гарантирующими быстрого и точного действия) средствами. А все невероятно просто.
Тогда, может быть, умные люди чувствуют новое качество времени — и работают с ним? И этим спасают, а не губят профессию, просто внедряя называемые имена в сознание модников? Пока свою обойму писательских имен пиарит критик с заслуженным авторитетом и репутацией порядочного человека, это действительно может объясняться приспособлением к новым условиям: газета ведь не журнал, там буквально нет места для профессионального анализа, да и читатель в основном неподготовленный, для него все, что мы пишем, — китайская грамота…
Но вот что интересно: за пределами нашей профессии тоже идет жизнь в том же самом времени, и там отвечают на его вызовы гораздо более адекватно.
Какие-то непонятные люди становятся руководителями СМИ, открывают издательства, ведут телепрограммы, и каждый из них выступает в роли самовыдвижного эксперта, которому критика не нужна абсолютно.
Назовем эту вылазку капитала в читательско-писательские низы первым мероприятием по захвату власти над литературой, которая в результате стала называться книжным бизнесом.
Почему эти новые люди нам непонятны? Потому что нам, профессионалам с пусть и редуцированной, но не элиминированной профессиональной совестью, кажется, что, если задницу каждый день показывать по телевизору, она от этого задницей быть не перестанет. А они знают, что перестанет. Поэтому считают себя интеллектуалами.
Они знают, что, если задницу каждый день показывать по телевизору, она станет популярной. То есть народ простит ей то, что она — задница. Что при помощи простенькой политтехнологии объективное качество становится неважным: кажут на всю страну — значит, вещь. На этом эффекте держится, например, ряд телепрограмм, ни ведущие которых не являют собой ничего выдающегося, ни содержание.
Технологи знают и многое другое, что в силу интеллигентских комплексов недоступно нашему уму. И разворачивают естественную для витальных существ экспансию. И неизбежно оказываются на нашей территории, где абсолютную власть над книжными продажами все еще стесняются взять “недоинтеллектуалы” с их предрассудками вроде профессиональной совести. А что стоит истинному интеллектуалу овладеть такой малостью, как технология чтения рукописей лиц, знакомых с технологиями написания романов? Да на раз.
Об искусстве они знают то, что необходимо и достаточно знать для практики менеджмента. Они знают динамику, которая в исторической жизни искусства создает повторяющийся сюжет: сложное и простое, высокое и массовое то сближаются, то расходятся. И свои задачи они тоже знают: технологии управления этим процессом в посторонних для искусства интересах давно разработаны. Например, в конце XIX века живописным мейнстримом считался салон, а представителям “демократического” направления в живописи, чтобы собрать зрителей, приходилось гастролировать с выставками. Советская эпоха восстановила справедливость и сделала “передвижников” основой музейных экспозиций; наивных зрителей (школьников, солдат) водили организованной толпой причащать культурным ценностям, признанным приоритетными. Новое время снова перевернуло ценностные ориентиры, восстановив справедливость в свою очередь… Но вот пришла и информационная эпоха — великий уравнитель идей и принципов. Теперь все решают материальные аргументы, и только они. То есть товар, его денежный эквивалент и технологии товарооборота.
Например, удовлетворение потребности низших страт общества в искусстве. Бедные не могут расплатиться за полноту и емкость истинного искусства. Кроме того, они, не получившие дорогостоящего образования, как правило, не могут понять и оценить произведение искусства во всей его емкости и полноте. Значит, надо расщепить произведение искусства на составные элементы, вынуть то, что народу потребно больше всего, наладить дешевое производство. В век технологий массе, не способной оплатить что-то подлинно красивое — собравшее все элементы красоты в одном предмете — предложен вариант подешевле: вычлененный элемент красоты. Один — но самый действенный. Блеск, или “глянец”. Глянцевые журналы и нотные сборники, где “тема судьбы” заменяется на “тему победы”. Группа “Блестящие”…
Мы делаем вид, что круг очерчен. У каждого он, правда, свой, по нескольким фигурам есть антагонистические суждения, но если все круги сложить — литературный процесс нами, в общем, охвачен.
А бурный книгоиздательский процесс говорит о другом. Как грибы на поляне, на книжных ярмарках вдруг вырастают стенды новодельных издательств вроде “Оля и Вася” или “Вселенная+”, за каждым стоит стол с микрофоном, за столом восседает “золотое перо”, отвечая на вопросы пиар-менеджера о благородном писательском труде, потом подписывает книжки выстроившимся зевакам, которые будут теперь знать, что Виктория Платова — хороший писатель. Или Светлана Борминская — в отличие от Андрея Немзера, я хорошо помню имя лауреата премии “Российский сюжет”, учрежденной новодельным издательством “Пальмира” (“Была у нас такая премия. На века задуманная. Один раз вручалась — в 2002 году. Выявила четырех лауреатов, коим надлежало затмить Акунина, Мураками, Льва Толстого и Гомера. Честное слово, даже я их имен не помню” — Андрей Немзер, “Время Новостей”, 11.11.2005, http://www.vremya.ru/2005/212/10/138971.html), развернувшим ряд проективных действий на наших профессиональных площадках. Об одном из тех мероприятий я писала тогда в “Русском журнале” в заметке “Новое лицо российского интеллекта” (http://old.russ.ru/krug/20021129_kuz.html) по свежим впечатлениям от ярмарки “Non-fiction—2002”. Потому что ничего чудовищнее на тот момент в нашей профессиональной жизни не случалось.
Тогда, по свежим впечатлениям от церемонии награждения лауреатов “Российского сюжета”, которую вели Гоша Куценко и Андрей Василевский — незабываемый дуэт, — а в президиуме, располагавшемся под сценой, и в зале в качестве приглашенных сидели другие представители уникального культурного явления России “толстые журналы”, Немзер писал: “Г-жа Борминская приз получила загодя. Ее роман “Пальмира” выпустила больше месяца назад. Что придает премиальному сюжету милый обертон. Получается, что жюри не “открывает” нового автора, а ставит “знак качества” на избранника “нового издательства современной сюжетной прозы”. Те, кто исполнился сочувствием к арбитрам и изготовился утирать с их лиц пот, проступивший после чтения 903 романов, могут расслабиться. Никто не надорвался — отбор провела “Пальмира”. Прозаики, избранные фирмой, стали лауреатами. <…> И что же мне делать, если единственно возможной реакцией на книгу г-жи Борминской я счел молчание. Потому как отрицательный отзыв — знак приметности, а этого свойства у “Охоты на старушку” не наблюдается. Хотя автора “называют “Гашек в юбке”” и даже — “наш ответ Мураками””. Хотелось бы знать, кто — кроме сочинителя “пальмирской” аннотации — так Борминскую называет?
Кривлю душой. Не интересно. Стремится домодельное издательство отпиариться на сто пятьдесят четыре процента — на здоровье. Учиняет фиктивный конкурс с обязывающим названием (издательский отбор никогда не равен суду независимых экспертов), дабы увенчать лаврами своих фаворитов, — дело “пальмирское”. (Ни вкусы людей, прежде в сфере словесности не замеченных, ни их этика никого волновать не могут — бизнесменов в России много.) Организует церемонию награждения на запредельном уровне (смесь протокольной нудоты и клубной самодеятельности, с виселицей на сцене и Гошей Куценко в роли хамящей и читающей безграмотные вирши Музы, почему-то по-ангельски крылатой) — спасибо, “вручатели” остальных премий могут спать спокойно, хуже “сюжетников” не сделаешь. Снимают Большой зал ЦДЛ для публики, что и Малый бы до конца не заполнила, — красиво жить не запретишь. Сообщают, что откроют “новое лицо российской прозы” — мечтать полезно. Не понимают, что лауреатство Борминской (ну потерпите с книжкой хоть до подведения итогов!) и бездарность церемонии (чего ждать от менеджеров, не способных толково вечер организовать?) подрывают доверие к любым акциям “Пальмиры”” (http://www.ruthenia.ru/nemzer/rossujet.html).
И восклицал, вопрошая: “Зачем это нужно “толстым журналам”?”.
Однако конкурс, который казался курьезом, оказался вон каким серьезным предприятием: ““Российский сюжет” не заявлялся как регулярный, задумывался под конкретные задачи, это был “литературно-маркетинговый” конкурс. Им я занимался с удовольствием, чернуха тогда лезла из всех щелей, и мне действительно казалось, что жизнь зависит от того, какой мы ее напишем, и на будущее надо глядеть позитивно. Эта мысль, что называется, пошла в народ, о позитиве заговорили журналисты, киношники и даже министр обороны г-н Иванов на заседании правительства. За это организаторам конкурса вообще-то “спасибо” надо говорить. Мы тогда первыми сказали: “no more chernukha””. (из интервью генерального директора премии “Большая книга” Г. Урушадзе М. Эдельштейну: http://www.russ.ru/publish/103175187).
Эта самооценка в преддверии новой работы — наглядное высказывание. Все технологически безупречно: из емкости литературного произведения вынимаются два элемента, приоритетных в массовом потреблении: сюжет и хеппи-энд. Из емкости понятия “авторитет” — три самых ходовых: популярность (журналисты, киношники), сила (министр обороны) и власть (правительство). Выражению “пошло в народ”, от которого произошло слово “пошлость” с негативной коннотацией, патриотическим акцентом на слове “народ” придана коннотация позитивная. Объявление себя первыми, которым к тому же “спасибо” надо говорить, — элиминация технологическими средствами реально существующих критических дискуссий. А также утверждение: болтология критиков, никак не влияющая на результат, неавторитетна; вот действие: учредили, выбрали самое веселое, наградили, чем и ввели в литературную реальность лозунг “no more chernukha”. Вот это и называется “весомое слово”. Сказали бы спасибо, неумехи! И поучились бы действовать! А то — понаписали оскорбительных статей…
Зачем нам тогда это было нужно? Мы сближались с народом — искали новых авторов: вдруг премия и правда их откроет. И еще мы сближались с дикими деньгами, которые вроде бы хотели направиться в культурное русло — думали, что можем им помочь. Как теперь думает сам Андрей Немзер, войдя в гиперлитературную метаакадемию, формируемую теми же менеджерами, что занимались “Российским сюжетом”.
А вот зачем это нужно было “новым интеллектуалам” — никто таким вопросом не задался. Немзеровский вопрос “чего ждать от менеджеров” был риторическим. Не ждали ничего. И получили неожиданность.
Само собой разумелось, что мы, профессионалы, — уважаемая демократическая культурная власть, что мы нужны любому дичку именно в этом качестве, — и так будет всегда.
Они же, вторгшись в наши тогда уже небольшие — на фоне книгоиздательского пейзажа — владения, учились у нас всему, что им могло пригодиться, чтобы нас заменить, поскольку это технологически несложно: и профессиональный навык у нас простой — выбирать и называть; и защищать более сложную информацию мы не умеем, понятия не имея, что это очень ценный товар, и не догадываясь ее продавать — отдаем бесплатно, при том что бедны, как церковные крысы… Они нас изучали, усмехаясь. Да сами посудите, можно ли нас не презреть? Мы годами льем слова из пустого в порожнее — и только. Значит — и ничего иного это значить не может — не умеем сделать быстро и просто элементарные вещи. Разбогатеть, например, обзавестись собственными премиальными деньгами и давать их кому угодно без лишних разговоров. Они подробно расспрашивали и внимательно слушали, чтобы отбросить не подходящую к их целям информацию, засоряющую практикующий мозг, и распорядиться по-своему в полной уверенности, что не упустили ничего полезного. “Российский сюжет” — это так, первый блин. Мы сказали тогда, что он комом? Поговорим теперь о “Большой книге”.
Третий интеркапитал
Типология проявления воли к власти одинакова в любое время, в любом месте, на любом материале. Это — универсальный механизм унификации многообразия. Между бизнесом и политикой существует естественное притяжение благодаря одной их общей черте — положению вне морали. Поэтому, когда управленцы большими социальными процессами на новом витке политической истории решили вновь приставить к делу государственного строительства голодающий без хозяина литературный процесс, — власть перепутала литературу и книжный бизнес. Так ей сегодня удобнее как на самом верху, так и на местах — властных местах самого разного уровня.
Чем ярмарочные шоу “Нового литературного обозрения” под лозунгами “Долой советское … (варианты)” отличаются от мероприятий советского времени, где демагогически отвергались какие-то явления? Типологически — ничем. Все мешающее (утверждать ли идеологию, продвигать ли товар) объявляется принадлежащим ошельмованной эпохе. “Долой советское детство!” — а как еще продать детские книги, по всем параметрам уступающие носовскому “Незнайке” или гайдаровской “Судьбе барабанщика”?
Чем отличается советское понимание темы “классическое искусство и массовый человек” от сегодняшнего? Упомянутую выше книгу Нормана Лебрехта “Кто убил классическую музыку” можно иллюстрировать и советской радиопередачей “В рабочий полдень”, где оперный баритон спивал: “Гандзя душка, Гандзя любка, Гандзя — милая голубка”, потом лауреат международных конкурсов играл любимую Лениным “Апассионату”, потом симфонический оркестр исполнял вальс Штрауса, потом оркестр народных инструментов — “Калинку”…
Чем сегодняшнее вторжение непрофессионалов в литературное пространство с проектом “золотое перо” отличается от властного проекта предыдущей эпохи “советский писатель”? Типологически — ничем. У этих книга — такой же товар, как мебель и аксессуары. У тех книга была лучшим подарком. Главное — взять культурный материал и использовать в интересах.
Книжный бизнес в сегодняшней России невероятно успешен. Она по-прежнему останется самой читающей страной, если каждый гражданин хоть раз в жизни купит хоть одну книжку. А он покупает две. А если набредет в задумчивости на приклеенную где-нибудь картинку с надписью “Купи “Охоту на старушку””, коих “домодельное издательство “Пальмира”” понаклеило тогда на всем пространстве вокруг выставки, — купит и третью.
Централизация литературного процесса по новым технологиям не столь брутальна, как та, что проводилась век назад. Она подчиняет профессионалов новым интеллектуалам не кнутом, а пряником. Главный тактический ход у нее — не лишение права на жизненный минимум и творческий труд, а огромные премиальные деньги. Главным ее боеприпасом будет не разгромная рецензия, а рекламная — давно отлаженный механизм книжного бизнеса, см. книжные странички всех популярных СМИ.
Заметим только, что поражается этим сладким оружием опять же критика и опять же насмерть: 1) читатель, которому под словесную музыку “впаривают фуфло”, дезориентируется, переставая доверять любому критическому высказыванию; 2) внутри профессионального круга берется под сомнение любое сильное критическое высказывание, начинаются поиски: кто оплатил? кому это надо? И делаются безапелляционные выводы: это высказывание выгодно тем-то, стало быть — так оно и есть; 3) прочие возможности — независимость высказывания, личная порядочность автора, презумпция невиновности, наконец, — выглядят наивно в сегодняшней ситуации, когда совесть не в моде, и принимаются, если удается на них настоять, неохотно.
Ярмарка “Non fiction—2002” была таким наглядным доказательством захвата литтехнологами наших позиций, что показалась мне отчасти симметричной Второму интернационалу — помните из советской истории такое мероприятие? Будем придерживаться этой параллели и назовем ярмарку трехлетней давности Вторым интеркапиталом, посчитав Первым — отделение книгоиздательского процесса от литературного. Управленцы открыто поставили себя выше профессионалов, как когда-то партия стала над людьми, руками которых делалась революция.
После того как Георгий Урушадзе, пиаривший там упомянутый выше литературный конкурс, к нон-фикшн не имеющий ни малейшего отношения (а ставились бы в России культурные интересы выше интересов бизнеса — сработали бы как препятствие проникновению на выставку посторонних проектов), ставил вопрос “ху из Немзер” и объявлял залу, что издательство подает на критика, оскорбившего их “золотые перья”, в суд, — на другой ярмарочной площадке развернулось действо под актуальным названием “Международный семинар “Литература, рынок и литературная критика”” — мой комментарий к нему был опубликован на следующий день: http://old.russ.ru/krug/20021130_aret.html. Двумя днями раньше достаточно подробный (диктофон — точный инструмент) репортаж с семинара опубликовал журналист Саша Брумель: “Тема на сегодня была такая: “Критика и политика. Кто создает правила, по которым идет игра?” <…>
Первым выступил господин Шаталов. Критика должна занимать достойное место, сказал он. То есть чисто информационное. Потом сказал, что золотым веком критики был “век сталинских репрессий и ленинских репрессий, в свою очередь, тоже”. Критики тогда были в силе. Они упивались собственным могуществом. Они стали выпускать книги и заняли место писателей. Они обслуживали власть, поддерживая с ней прямые взаимоотношения, и сегодня они ее тоже хотели бы обслуживать. Сегодня они как никогда хотят трактовать и формировать литературный процесс, но процесс обходится без них. Власть не сформулировала задачу, вот они и не знают, кого обслуживать. Но хотели бы всех” (www.russ.ru/krug/20021128_ broom.html).
Почему Александр Шаталов, которого показывали по телевизору не каждый день, но достаточно регулярно, говорил такие странные вещи, безграмотные, на профессиональный взгляд? Тогда мне казалось — от недостатка интеллекта. Так же, как и те, кто создал концепцию происхождения “толстых журналов” из советского времени, казалось мне, просто не знают, что самый знаменитый “толстяк” XIX века учредил Пушкин, потом долго вел Некрасов. Что, например, в антисоветской эмиграции с 1920 по 1940 год выпустил 70 номеров “толстый” журнал, самим названием подчеркивавший генеалогическую связь с пушкинским “Современником”, — “Современные записки”. Там можно прочитать первый — несоветский — вариант “Хождения по мукам”, там получили первую публикацию почти все русскоязычные шедевры Набокова… Из нынешних “толстяков” на него больше всех похоже “Знамя”, особенно в разделах публицистики и критики.
Ну а Шаталов просто не знает историю критики, казалось мне тогда, и в этом дело. Теперь проблема видится мне чуть иначе: знает или не знает демагог историю, вопрос второстепенный для его интеллекта. Потому что в данной ролевой игре такое знание необязательно. Все необходимое и достаточное для своего интереса — признания литературного процесса свободным от критики — он знает. И применяет — технологически небезупречно, но в общем верно. То есть интеллектуалом его не признать нельзя.
Через год, на ярмарке интеллектуальной литературы 2003 года, кроме шоу “Долой советское детство!”, были бенефисы новых книгоиздательских проектов, с литературой “non/fiction” не связанных, пресс-релиз источал умиление, не процитировать его в своей заметке, опять написанной под псевдонимом Петра Аретина, я не могла: “Международная ярмарка интеллектуальной литературы “non/fiction” за пять лет своего существования из маленькой книжной выставки для избранных превратилась в популярный форум “умной” литературы”.
Продолжаю автоцитату: “О том, во что превратилась “маленькая книжная выставка”, все всё сказали уже в прошлом году. Тогда среди выступлений на эту тему встречались и взволнованные, и темпераментные, и удивленные, и все так или иначе отметили то, к чему теперь отнеслись со смирением, как к должному: что поделаешь, таковы законы времени. Все прекрасные поначалу проекты, если им суждено жить, непременно перерождаются во что-нибудь популярное — со всеми вытекающими качественными характеристиками — и во что-нибудь умное — как это слово принято теперь понимать. Как антоним бедному. <…>
“Здесь, на ярмарке, проходят важнейшие для книгоиздателей семинары и “круглые столы”, здесь вручаются литературные премии”, — начинается восторженный третий абзац, который завершается трогательно: — “А любители интеллектуальной литературы, не смущаясь, стоят в очередях за новинками, которые к “non/fiction” традиционно запасают издатели”.
В очередях за новинками мне стоять не довелось, зря устроители ярмарки на себя наговаривают: все было устроено на высшем организационном уровне, и желающие купить какие-то заранее намеченные книги могли сделать это совершенно свободно, если книги эти находили. <…>
А вот смущаться приходилось, и весьма: полуметровым рекламным плакатам с умными и популярными Денежкиной и Прохановым, неприличному проценту “fiction”, “традиционно запасенному издателями”, бесконечным презентациям исключительных романов, замечательных романов и заключительных романов серий, а также встречам с ультрапоэтами и унтер-прозаиками. И наконец — разным увеселительным мероприятиям, без которых ну нет сегодня интеллектуальной жизни на земле. <…>” (http://old.russ.ru/krug/20031201_pa.html).
Новое лицо российского интеллекта и тогда еще скорее забавляло, чем пугало, выражение этого лица казалось глуповатым, фамилии “золотых перьев” и интеллектуалов-затейников не запоминались…
Вопрос “ху из мистер Урушадзе” сегодня отпадает сам собой, как выпало из нашей жизни то наивное “Who is mister Putin?”, которое некоторое время заменяло политические анекдоты. Прошло время, и вся страна узнала, ху. Так и об Урушадзе теперь будут говорить в уважительном тоне все, кто три года назад посмеялся над ним. Видится он мне, как и Аделаиде Метелкиной, плотью от плоти государственной власти страны, президент которой носит имя и отчество сразу двух литературных гениев, а в должности, предшествующей верховной, избрал для покровительственного визита Литературный институт. Мы, студенты, тогда гадали: нас тут 250 человек очников и 350 на заочном, умеем мы всего только словами жонглировать — и к нам высокая персона. Сходил бы в Бауманский, что ли… Списывали на тайную причуду: небось, стихи ночами пишет, под подушку прячет. А оказалось, мы — действительно сила для государства, которое в который раз пустилось на поиски нового Льва Толстого.
И вот он, Третий интеркапитал:
“— Складывается парадоксальная ситуация: последние лет 10—15 литература остро переживала свое сиротство — государство ее оставило, бросило на произвол рынка, социально безответственный бизнес не помогает и т.д. Наконец появляется премиальный институт, готовый вкладывать в литературу очень большие деньги, — и вдруг такая единодушно отрицательная реакция, причем у самых разных обозревателей, в самых разных изданиях. Есть ли у вас какое-то объяснение этому парадоксу?” — дипломатично спрашивает М. Эдельштейн премиальничьего в интервью “Русскому журналу”.
“— Вы процитировали четыре отзыва, публикаций на момент нашей встречи 75, большинство нейтральные или позитивные, обошлось без “единодушно отрицательной” реакции”, — отвечает объективный Урушадзе, а РЖ дает на слове “позитивные” ссылку на популярное ежедневное издание “Газета”, недавно уволившее Александра Агеева, короткое время побывшего там колумнистом. Почему СМИ нового поколения вдруг увольняет сильного критика с именем и репутацией — спросите вы? А почему то же сделали с профессионалами обновленные “Известия” — спрошу в свою очередь я? На эти “почему” ответа нет: новый мир, клиповое сознание, короткие дистанции. Время клипа вышло — надо ставить новый, этот кончится — можно даже вернуть предыдущий. Если вдруг через полгода Агеева позовут назад, удивляться не будем. Потому что еще через полгода — опять уволят…
“— Вы считаете, что предположения и оценки ведущих литературных обозревателей, которые я приводил, не имеют под собой никаких реальных оснований?” — мягко настаивает интервьюер на нашем статусе, дорогие профессионалы.
“— Есть не менее известные обозреватели, оценивающие ситуацию позитивно”, — технолог в отношении нас непреклонен.
“— А почему было не привлечь на раннем этапе экспертов из числа организаторов литературного процесса, ведущих критиков, скажем?” — произносит третье заклинание наш человек в Гаване.
“— Они и привлекались: издатели, руководители СМИ, писатели, юристы, консультанты, знакомые с технологиями рассмотрения рукописей, критики, потенциальные номинаторы”, — новый интеллектуал называет своих коллег.
Приятно познакомиться с новой ЛИТЕРАТУРНОЙ общественностью?
И ощутить подтекст: а кто вы такие? Если вы умные — почему бедные? Где руководимые вами СМИ, где ваши собственные издательства? Где реальное (материальное) подтверждение вашего интеллекта, то бишь знакомства с технологиями?
Мы, оказавшиеся в положении германских королей, не имевших собственной земли, считая, что вся земля — королевская, а вассалы лишь пользуются, — мы по-прежнему думаем, что именно мы заведуем литературным хозяйством, высокомерно заявляя: “Что-что? “Российский сюжет”? Да, была такая премия-однодневка, победителей не запомнили…”.
А кто вы такие? — отвечает нам на это интеллектуальный мистер У. всеми своими подтекстами. Вы объявили себя Академией? На каком основании? Академия — вот. Тем из вас, кого призрело наше высокое око, доверено теперь околачиваться при нас. Можете продолжать думать, что вы что-то свое еще можете сделать, — например, отладить механизм, который вам кажется несовершенным: “<…> если кому-то кажется, что “Большая книга” <…> — знак вмешательства власти (см. список учредителей) в дела словесности, я спорить не стану. Все может быть. В том числе и торжество справедливости, расцвет словесности и насыщение рынка первосортными книгами лауреатов. Но мне кажется, что более всего “Большая книга” похожа на “Российский сюжет”. Может быть, потому, что один из инициаторов и организаторов той премии — Георгий Урушадзе — на приеме в честь рождения “Большой книги” выступал в роли хозяина, а имя генерального директора новой премии (назначается учредителем, отвечает за организацию работы) в пресс-релизах не значится.
Страшилку из “Большой книги” начали делать сразу по появлении первых слухов о проекте. Увы, основания для невеселых прогнозов есть (кое-какие названы выше). Но есть и два утешения. Во-первых, российские сюжеты всегда непредсказуемы, и никто не мешает литературной общественности и любителям словесности всех сословий отладить несовершенный механизм. <…>
P.S. Я получил официальное приглашение войти в состав Литературной академии (она же — большое жюри) и ответил согласием”. (Андрей Немзер, “Время Новостей, 11.11.2005” http://www.vremya.ru/2005/212/10/138971.html).
Пользуясь случаем, поздравляю Андрея Немзера с высокой миссией.
Меня хотели рекомендовать в эксперты — те самые, на которых наибольшая ответственность, поэтому их работа оплачивается. Я отказалась, так как боюсь не соответствовать — не знакома с технологиями чтения рукописей. Я их просто читаю.
Кроме того, в отличие от Андрея Немзера, мне не хватает либо наивности, либо всепобеждающего оптимизма, чтобы полагать, что российские сюжеты непредсказуемы даже после того, как за них примутся технологи. В отформатированное пространство мне вступать неинтересно — я знаю, что ничего мы с Вами, Андрей Семенович, для литературы в этой ситуации не сделаем. Только станем причастными к авторитарному безобразию, результатом которого может быть: возведение зубодробительного кича в ранг высокой литературы по отработанным в мире бизнеса технологиям. Народу нужна эпопея. И она у него будет. А нам с Вами останется сказать “спасибо”.
Post
Предисловия и послесловия обычно пишутся после того, как основная часть высказывания сложилась. Так и на этот раз к почти уже написанной статье приложилась книга, с упоминания которой я начала наш разговор.
Благодаря ей могу добавить, что процессы, происходящие в искусстве, заметны и в науке: “Естественные науки подменяются технологиями. Гуманитарные науки замещаются чем-то и совсем странным. Какой-нибудь менеджмент. Или — того страннее — политология, которую можно определить как искусство скрывать за наукообразными фразами преступление и обман, присущие любой политике. <…> Упадок наук и упадок интеллигенции — что здесь первично и что вторично? Полагаю, что вопрос этот в значительной степени схоластический, ибо главным является результат, а результат есть закономерное следствие происшедшего в России культурного сдвига” (Д.М. Буланин. Эпилог к истории русской интеллигенции. СПб: Дмитрий Буланин, 2005, с. 12—13).
А еще напомнить, чем мы с вами отличаемся от “новых интеллектуалов”: “именно она, русская интеллигенция, отказалась отделять знание (“интеллект”) от нравственности” (там же, с. 37).
В морально невменяемой среде — политики ли, бизнеса ли — этические аксиомы кажутся простой глупостью, а их носители — кем-то вроде “девушек с комплексами”. Кстати, знаете ли вы, что ученый, чей проект выигрывает грант на научные исследования (а это деньги небольшие, 3—5 тысяч долларов), 50% отдает государству? Такой у нас налог на научную благотворительность. Вторая половина идет на необходимое проекту оборудование, работающей команде остается научный энтузиазм. Это, видимо, правильно, поскольку интеллектуалы сегодня — политики, а не ученые…