Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2006
* * *
Как бы нам обустроить Россию.
Ну, не собрать, так хоть присборить.
Присоборовать.
и попоротое перелицевать.
Переоколпаковать.
Поротно.
как бы реорганизовать Рабкрин,
но соборно.
и, право, славно.
это вам устроить.
это вам навязать.
Как бы это вам сказать
поэтичнее.
Попоэтичнее.
Так сказать,
от нашего стола.
и потактичнее,
потактильнее так
дать
понять,
чтобы поняли.
1996, Москва
Это просто повесть временных лет,
да и я отнюдь не монах Бертольд Шварц.
Не хватает пороху, Бертольт Брехт,
шваркнуть летопись оземь — и делу швах.
на запасный выход из этих нор,
экспедиция в точку “незнамо где”,
безнадёжный побег от крысиных морд.
Трёхгрошовому оперу Мекка — нож.
Как серпом по крышке, где стол был яств.
Криштальнахт — это просто такая ночь,
вроде гаммельнского сунул дуду в мышьяк
и извёл из времени свору слов,
а что из смутного — так он и сам смутьян.
не осёл, не пёс, но изрядный гусь.
Добавляя в печень себе мускат,
я готовлю свой пашквиль наизусть,
выдавая пряность и бренный блеск
за какой-то неопалимый куст,
а это просто повесть беременных лет.
намотавшихся сдуру на барабан,
и ни тормоза здесь, ни реверса нет,
только свищет бешеная судьба.
пар выводит песни пламенных лет.
Этот вой способен свести с ума,
да какой там — просто свести на нет.
мёртвой веры, выгоревшей в золу,
да и сам я вовсе не Бертолет,
чтоб добавить соли взрывному злу.
08.11.99, Москва
Толкаясь шестом и сплывая за мысленный мыс,
примерно в седьмом ты промерил фарватер искусства.
В обросшее днище толкнулась глубокая мысль,
что в светлые ночи из омутов смутные чувства
больших иноформ, проскребающих днищами банки.
Стада инотавров сплываются в наш лабиринт;
их лики, оправлены в длинные, блик, инорамки,
гигантскими мантрами рея на скатных глубинах
жемчужных течений и отмелей. Сетчатый страз
фасетчатых глаз их личинок, икринок, любимых,
желудочным соусом, джюсом пробелы в проблемах,
и чётные пятна пленяют своей простотой
и яркой коррозией в точках контактов и клеммах.
примерно в седьмом ты проверил праматерь колене.
В обрюзгшее брюхо пихнулась набрякшая мысль,
как, в сущности, членистоноги по духу коллеги,
тревожащих мёртвою зыбью фарватер культуры,
когда караван презентаций — одна за другой —
идет по мейнстриму, подъемля фуршет на котурны.
дурачков усоногих и прочего зоопланктона,
чья фосфоресценция в гуще питательских слов
мерцает сытнее гнилушек Дидро и Платона,
фильтруясь в пластинах культурграциозных корсажей
насквозь улетарных постконцептуазных маньер,
пастозных модернов, жюльенов и др. вернисажей.
то поодиночке гигантские, блеф, хироманты.
Эсхатологический вывод пока не знаком,
но скатологический зреет и, став на пуанты,
в стремлении сделать Как можно Большое искусство
по Гиннессу вкупе с Бедекером, чтобы потом
гигантские монстры питали высокое чувство.
культуромультуре сулится невиданный нерест,
блефускоискусство всплывает наверх без затей
на корм быкотаврам фронтиров, блиц, русских америк.
по тинистым заводям ловко скользят иномерки.
Бомбаж, барботаж, эпатаж, бормотанье, амбрей,
вулканы и гейзеры, грязи, мультурфейерверки.
фильтрует обзор вислоногого мелкого криля.
Мы скоро узнаем, кто был особливо любим —
Белинский, Вишневский, Зудим Степанцов, или… или
и кто оглашен контрацептом жантильного шарма,
помазан китовою амброй и мускусом крыс
и — чем ещё мажет своих шестерней инокарма.
к примеру, в Таро и, во-первых, в форматы Госцирка,
эскьюзство обходит кругом Симплегады и Сцилл
на стройных котурнах, на ловких пуантах, на цырлах.
к гигантским жюльенам, пельменям, хинкалам и мантам.
Сирены поют над молочными стоками терм,
Цирцея манит бархатистым искусным bel cunt’ом,
и илисто дно, и извилисто русло, как нечто.
Вступает туда, где ещё не ступала нога,
искусство, плацебо, бессмертно, прекрасно, блин, вечно.
06—14.06.99, Москва
На любительских снимках памяти ты
пожелтела, поблекла. Видно, и там стареешь.
Вряд ли это дефекты памяти. Скорей уж
низкое качество времени: падение широты
или камню и ощупав седенький мох,
замечаю, что всё время сползает к северу.
Впрочем, то же чую нутром, т.е. между ног,
Что же касается западной долготы —
иногда, обращая морду туда, где д.б. т.н. “чухонские скалы” —
или, м.б., болота — и где, предположительно, водишься ты,
расстояние удваивающая местным чудным языком,
я подолгу беззвучно вою — толком не зная, о ком.
21.09.1995 г., Уютное
Закупка впрок и заготовка дровен,
закупорка сосудов, банк солений —
с окочанений квашных по грибных,
мидорных маринад и огурчений
с укропостью, смородой и лавровым
венцом трудов закатных для иных
когда под новогодней заморозкой
немеет небо, и родная речь
слетает с языка плевком трескучим,
и матерью мы ближнему наскучим,
наскучившись, дабы тепло сберечь,
мороза нас не схряла за спасибо,
и на угробы, грузные, как танк,
не выглядя из разузорных окон,
мы жарим тушку мразных треск и окунь
и открываем крышку наших банк.
душок от тушк враз перебив при этом
и души нам растеребив притом
вспоминками о сладком летнем зное
под огурец солёный и иное,
само под водку, горько пьёму ртом.
иные менее младенческыя пятки,
сопливенькие, к зелену вину.
Как хороши, как свежи были грузди,
прилаженные к вашенской капузде,
пригложены к гранёну стакану,
Бог есть — не из машины, но из банки.
Не Бог весть что. Не устриц. Не омар.
Не черепах. Не осьминог. Не трюфель.
Что нашему еда, иным кошмар.
довольно и капусств, и огуречеств,
консервативных отческих искусств.
Зимой мы начинаем вынимать их
из трёхлитрова скла и есть. И, мать их,
как сладостны оне для росских уст!
12.09.2003 г., Уютное
Понемногу темнеет, сгущается тьма. Вечер.
Тянет, тянет слева сквозняк, ветерок слова.
Образуются выкрики, пыльные вихрики речи,
кружат, кружатся, рушатся, кружат снова.
срывы, паузы, полости и цезуры.
Некоторые помалу проникают сквозь зубы.
Понемногу жужжание. Две-три ноты.
Образуют ряды, цепочки, гирлянды, связки.
Возникают намёки на формы, структуры, группы, стаи.
Понемногу блики, полутона, тона, цвета, краски.
Понемногу пятна в глазах. Шёпот в ушах понемногу.
Понемногу кончаются многие сигареты.
Понемногу светает, тает тьма, утро, слава Богу!
27.09.99, Уютное
Скрашивая сумерки беседой,
типа чёрствый хлеб хозяйским курам,
усидим с голубою соседом,
глядя, как смеркается культура.
разливного полиэтилена,
захлебнётся разум и, раскован,
прометея, вырвется из плена.
загулим, как голуби на ветке,
и куда там диким ежевикам
так сплестись, как мы в пустой беседке.
косною мукою перемелем
дребедень прошедшей злободени,
протрусившей, словно старый мерин.
ржа вдоль горизонта, час немерян.
Заплетём с соседом околесиц,
позудим, посудим, поемелим.
что болбочет собесед соседник
сетчатый, фасетчатый, как муха,
под которой оба мы заседни.
бормотой беседа просочится,
иссякая, с пято на десято,
выцедясь по каплям, истощится,
лапчатый, и я, уже пологий,
заведём пузырчатую песню
репчатой, коленчатой эклогой.
вслед за ним закатится и разум,
в этом месте образуя пропуск —
много точек и пробелов разом.
выврал ся изрук извон ипоху,
за глаза засыпало иголок,
в исподноги мелкого гороху.
что ты тут расселась у сарая,
что это ты тут поразверзалась?
Или это спьяну показалось?
Ткань текущая леса, вещи ветви,
двери чащ, что там: кущи-шторы,
древа рощ листья, ширмы формы,
шоры мер и весов, гири тропов?
Только дрожь рельс – вдаль, мимо, мимо,
вдоль полос и рощ знаков знаков,
семафоров смысла, дальше, дальше;
моноритм рельс, пульс шпал метра,
стук на стыках строк, строф, стрелок,
лязг стальных ладошей, звонкие тяпки-ляпки,
скрежет тормозов, длинный скрип пауз,
медленное, медленное тихое потрескивание,
ожидание сводит с ума пальцы,
до отказа сжатая пружина покоя,
тягостный пробел тишины, цезура;
вдруг – рывок, сквозной пробег стаккато
вдоль всего протяжного костяка состава,
перекличка строф, скрежет букс, букв, набор разгона
и опять бег и путь, и гул ветра метра,
свист в щелях, зазорах вывихнутых окон,
люфт в пазах, свихнувшихся размерах,
литерных допусках и обезумевших посадках,
шпациях и цифрах букв, слогов числах,
трепет клаузул: мягких, вязких – женских;
липких дактилических, почти желейных.
Смазанный, летящий портрет пейзажа,
то песок, то гарь, то шпалеры букса;
то песок в буксах и гарь, то вонь кокса;
то в обрывах, тресках на нечистых простынях окон
в душных клубах пыли сёл, немых полустанков
дрели птиц, пролёт скоб и дров – грузный,
судорожный, как кино двадцатых;
промахнёт перрон, дощат; верещат цапфы;
пересчёт стыков, перестук ритмов,
не пером, тиком разговор камер,
где мотки сроков мотает время,
алфавит, недоступный простым смертным;
не дано им знать и рецепт состава,
что несёт и мчит их в сгущённую тьму пространства,
где порой лишь сверкнёт золотым зигзагом
из незримой трубы паровозной тяги
на короткий миг верткая зга догадки,
жужелицей огненной мелькнёт и сразу сгинет.
УГКС
разводящий лохов развёл на посты
типа сдал-принял а сам в кусты
у ящика с песком зазря не торчал
с бодрствующей сменой запал на топчан
аппаратом “Смена” часовой снят
на продскладе части седьмая печать
сорвана кому-то теперь отвечать
дед чёрным мякишем подправил сургуч
спичкой бо без курева стоять западло
цифру семь выдавил как так и було
в три часа ночи как тот кенгуру
прискакал с проверкой борзой помдеж
на волчью смену ни вер ни надежд
поднял караул по тревоге в ружье
персонально каждому вручил его мать
пиз.юлей навешал ускакал спать
караул принял — караул сдал
замечаний нет печать седьмая висит
служба идёт караул опять спит