Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2006
Ультрафикшн в эпоху искусства избытка
Виктор Пелевин. Шлем ужаса: Креатифф о Тесее и Минотавре. —
М.: Открытый Мир, 2005.
Новый роман Виктора Пелевина создавался в рамках международного литературного проекта “Мифы”, где предлагалось написать произведение на сюжет какого-либо мифа. Пелевин выбрал миф о лабиринте, естественно. Почему “естественно”? Этот образ-символ, среди множества толкований которого есть и родной Пелевину постмодернизм, позволил писателю проявить самые характерные стороны своего дарования.
Постмодернизм — это прежде всего игра. В последнее время становится все более понятным, что игра не имеет окончания. Однажды осознав себя игроками, мы впустили постмодернизм в быт, в повседневность, в человеческие отношения. Постмодернизм стал неотъемлемой частью и способом самовыражения целого поколения людей, а через него передается следующим. Те, кто родился раньше, пророчат скорую смерть этого паразита и воскрешение прежнего “чистого искусства” (термин здесь — в значении искусства честного, неигрового), потому что нельзя же все время играть… Но постмодернизм поставил под серьезное сомнение привычное пространство жизни. И текста. Настал постмодернизм — как единственно возможный творческий метод и как форма существования, как тип общественного сознания и как способ индивидуального осмысления действительности. Все главные приемы постмодернизма — интертекстуальность, соотнесенность с современностью, симуляция, ерничанье — воплощены Пелевиным в “Шлеме ужаса” с тонким чутьем современного мастера.
На сюжетном уровне лабиринт в романе — это метафора Сети. Но сюжетная метафора имеет с идейной общую грань. “Эпоха технической воспроизводимости”, которую в 30-е годы ХХ века Вальтер Беньямин осознал смыслопорождающей, и создала это техническое чудо — Интернет, или новейшее метафизическое пространство, где можно пробродить всю жизнь. Постмодернизм и Интернет стерли границы между людьми творящими и воспринимающими текст. Все пишут, все читают. Ощутимый в 90-х культурный вакуум сегодня трудно вспомнить — предложение текстов намного превышает спрос. Качество этих текстов определяется самим их избытком — оно может быть каким угодно. Но качество не определяет судьбу текста в постмодернистской ситуации, которая и расцвела сегодняшним искусством избытка, самым пышным цветком которого стала сетература.
Как известно, самосознание определенной общности людей отражается в языке. Национальное самосознание, например. Что за новый человек выглядит так: “прусь”, “ржукакконь”, “прямо в моск”?.. Неограниченность текстового пространства ведет к экономии времени, мыслей, эмоций, языковых средств — онлайновое общение ограничивается набором языковых штампов. А также графических: “смайлик”, амплитуда смысла которого колеблется от “мне смешно” до “я разделяю твою позицию”; противоположный символ — антисмайл, вариации: “дабл-смайл”, “подмигивание” и т.п. Такой виртуальный язык отражает цельное сознание человека, полностью перешедшего в сетевое пространство и живущего там — честно, непосредственно, реалистично. И создающего свою реалистическую литературу, которая на самом деле является литературой ультрафикшн, так как использует формулы и категории нереального, вымышленного мира. Пелевин пользуется всем обширным графическим инструментарием интернет-чатов: “смайлики”, “антисмайлики”, доллары, латиница, совмещение кириллицы и латиницы, намеренно ошибочная орфография… Кстати, и “национальное” самоопределение виртуалов в его тексте зафиксировано:
Nutscracker
Про Слива тоже нельзя сказать, что он ошибки делает. Просто он пишет по-албански.
Organizm(-:
По-албански?
Nutscracker
Кажется, так это называется у сетевых эстетов. По албанским стилистическим принципам нельзя два раза одинаково писать одно и то же слово. Иначе сошлют в Бобруйск.
Итак, восемь человек, не знакомые друг с другом, неожиданно для себя оказываются запертыми в одиночных камерах, где только компьютер с интернет-чатом, в котором есть только они. Собственно, в форме чата и написан роман. Герои могут выходить из своих комнат, однако неизбежно должны возвращаться обратно, так как за их дверями простирается непроходимый лабиринт, где существует постоянная опасность встречи с Минотавром. Постепенно, в ходе интерактивного общения найдя множество ни к чему не ведущих теорий лабиринта, узники сходятся на одной точке зрения: раз есть Минотавр, значит, есть и Тесей, который должен за ними прийти. Но как его распознать, и когда он придет, и где прячется Минотавр (не один ли из них?) — вот основные переживания, мучающие героев. Отчасти справиться с этими и другими вопросами помогает им Ариадна, такая же пленница лабиринта, имеющая, правда, одно отличие от остальных: ей снятся сны, которые разъясняют многие неясности. По крайней мере, на короткое время у всех создается ощущение, будто что-то начинает проясняться.
Ариадна (точнее, женщина, которая невольно играет роль Ариадны) — единственный персонаж из мифа. Тесей (или тот, кто выдает себя за Тесея) появляется в тексте всего один раз, довольно нелепым образом, а “Минотавр” — постоянная тема общения. Его существование в тексте гипервиртуально. Минотавр, как и Тесей, — плод фантазии узников-юзеров; это, соответственно, вирус и антивирус, первый из которых разрушает виртуальную реальность (для наших героев — единственно существующую), а второй противостоит этому.
Один из главных мотивов романа — свобода выбора — воплощается именно в Ариадне. По мифу, как раз благодаря ей Тесей вывел пленников из лабиринта. Поэтому в романе Ариадне снятся сны-сноски, где она встречается с карликами, которые являются единственными реальными организаторами (модераторами) интерактивного лабиринта. Выбор, который предлагает Ариадна, — остаться в лабиринте и вечно бояться встречи с Минотавром или же отказаться от своего запутанного и многоликого “Я” и выйти из лабиринта.
Кстати, раз уж мы заговорили о пояснениях, надо сказать, что мотив сноски, “звездочки” — символичный для постмодернизма вообще — воплощен здесь в образе Минотавра, который никогда не появляется, но в то же время, — “это все, что перед нами и внутри нас, особенно “перед” и “внутри””. Сноска обычно нужна для того, чтобы растолковать темное место в тексте. Астерий появляется в жизни персонажей затем, чтобы каждый из них разобрался в себе — вирус, “отрубающий” компьютер, возвращает юзера в реальную действительность. Недаром в тексте так много латыни, непонятных терминов, средневековых эмблем, иными словами — всего, что требует сноски. Каждый из героев, пытаясь осмыслить ситуацию, в которой он оказался, начинает оперировать намеренно усложненными категориями, ни о чем не говорящими сравнениями. И никому, кроме Монстрадамуса, Ариадны и Слива, не приходит в голову, что они оказались в этом лабиринте для того, чтобы постичь самих себя, пройти свой внутренний лабиринт. Минотавр и лабиринт — всего лишь средства для выявления личности.
Говорить об аллюзиях в постмодернистском тексте — дело неблагодарное, да и бессмысленное. Аллюзии, реминисценции, ассоциации здесь на каждом шагу и выполняют не смысловую, а игровую функцию. Guardian Unlimited — “беспредельный сторож”, Ариадна — крем “Ariadna’s milk”, Ромео и Изольда — каждая из ассоциаций в отдельности не несет смысловой нагрузки, но все вместе они составляют бесконечный лабиринт сформировавшихся за многие века смысловых ходов. Кстати, сам лабиринт все пленники представляют себе по-разному. Более того, у каждого за дверью камеры простирается свой лабиринт, олицетворяющий подсознание каждого героя. У кого-то вместо лабиринта — “халадильник синьки”, у кого-то — мягкая постель, у кого-то тупик, в конце которого — пистолет с одним патроном. Лабиринт — это продукт “шлема ужаса” — некоего виртуального шлема, надетого на сознание всех героев, вернее, как выясняется в конце, — одного героя. Это Слив мыслит всех остальных, да еще и не догадывается об этом. Думается, нет смысла искать подтекст в описании конструкции “шлема ужаса”. Она дается в тексте для убедительности игры.
В конце романа Пелевин, как и всегда, низвергает все созданные им же ценности, обесценивает свою художественную мысль. Лабиринт оказывается чьей-то иллюзией, и этот кто-то — опять же чья-то иллюзия. Тот, в воображении кого все это происходило, не знал, что все это совершалось только с ним… Нет никакой свободы выбора, вся жизнь — запрограммированный лабиринт. А еще — поезд под названием “Желтая стрела”. Или государство “Внутренняя Монголия”. А мы — безвольные насекомые, возделывающие навозный шарик “Йа”. Или передвигающие курсор мыши на дисплее…
Стас Ефросинин