Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2005
Короб оттаявших слов
Камера хранения (Санкт-Петербург).
Этот вопрос стал занимать меня еще в 1995 году, когда, заглянув в одну из московских книжных лавок, я обратил внимание на оранжевые квадратики петербургского литературного альманаха “Камера хранения”. Что же хранится в сей “камере хранения”? Положим, содержание альманаха я узнал, поглядев в оглавление, — и это содержание меня обрадовало: стихи Олега Юрьева я давно выписал в свою тетрадь из знаменитой подборки, опубликованной в журнале “Театр” (с предуведомлением М. Айзенберга) — они меня просто-напросто потрясли; со стихами Валерия Шубинского и Сергея Вольфа я также был хорошо знаком ранее. Но, как известно, всякое название исполнено символических смыслов. О чем может сказать “камера хранения”?
Первая, очевиднейшая ассоциация: нечто сохраняющее, охранительное, консервативное, традиционалистское. Но в то же время и современное — вокзальные камеры хранения вошли в наш быт относительно недавно. Механико-техническое, технологичное, железное — не “ковчег”, не “кипарисовый ларец”. И одновременно — уютное. Герметичное! Вот самое точное определение…
Скажу: все эти характеристики — и традиционализм, и современность, и технологичность, и уютность, и герметизм — пришлись впору…
Наилучшим образом суть вопроса определил лидер “Камеры хранения” Олег Юрьев: “Но спор был пустой. “Петербургская поэтическая культура” (не знаю, как назвать умнее, но пусть пока будет так) никогда не была подарочным набором тем и приемов <…> Основным, основополагающим качеством ее было упрямое следование некоей диалектической конструкции, которая проявляется с особой отчетливостью в Петербурге или, быть может, вообще является Петербургом: трагически (или трагикомически) клубящийся хаос, забранный решетками строго организованных форм. Не на фоне Летнего сада, а сам Летний сад — ночью, зимой <…> Сами по себе формы не имеют никакого значения — только как формы существования хаоса, формы его подкожного биения и щелевого выглядывания” (“И.т.д. (О “Полуострове” Игоря Булатовского)”, Октябрь, 2004, № 6).
От себя замечу: держа в уме “клубящийся хаос”, не следует забывать и про “решетку Летнего сада”, оформляющую, кристаллизующую этот хаос. Кристаллизованный хаос…
…Неоакмеизм. Но не в ахматовском изводе. Как это ни парадоксально, в “Камере хранения” Ахматовой очень мало — куда больше чувствуется влияние Николая Гумилева, особенно — “последнего”, “темного” Гумилева периода “Памяти” и “Звездного ужаса”. Чуть поодаль, но ощутимо присутствуют Кузмин (поздний) и Заболоцкий (ранний). И конечно же, в первую очередь — Мандельштам!
Авторы “Камеры хранения” (в наибольшей степени — Олег Юрьев и Валерий Шубинский) пытаются воссоздать не мандельштамовские образы (их воссоздавать бессмысленно: они и так существуют) и не мандельштамовский “эллинизм” (его воссоздавать тем более бессмысленно), но сам способ творческого мышления, свойственный Мандельштаму. И сталкиваются с удивительнейшим явлением: этот способ мышления ведет авторов “Камеры хранения” вспять, в направлении, противоположном “эллинизму”. Акмеизм, пройдя по “пути культуры” до упора, до тупика, до вырождения в безликий дизайн на тему культур-мультур, перестал быть “тоской по мировой культуре” и, наполнившись темным визионерством, превратился в “тоску по утраченной природе”, в “тоску по стихии”. Превратился… в символизм, если говорить по-честному. Возвратившись по собственным следам, акмеизм поравнялся с некогда оставленным Гумилевым (в котором, что ни говори, была сильна символистская закваска), затем протянул руку Александру Блоку — и проследовал по всем станциям символизма, вплоть до Ивана Коневского и Александра Добролюбова. И случилось чудо: захлебывающийся от безъязычия ранний символизм вдруг заговорил на кристально точном и четком языке Мандельштама.
Я мог бы долго говорить о моих любимых поэтах “Камеры хранения” — Юрьеве и Шубинском. Но “Камера хранения” — не только Юрьев и Шубинский. Это — все выпуски литературного альманаха “Камера хранения”. Это — сайт www. newkamera.de. Наконец, это — “Временник стихотворного отдела за 2002—2004 годы. Новая камера хранения”: такое странное определение дали нетолстой зелененькой книжечке, вышедшей в Санкт-Петербурге в 2004 году, ее составители. В предисловии дается разъяснение двойственному статусу “Временника”: это “сборник стихов и статей о стихах”, которым “продолжается издательская деятельность “Камеры хранения” <…>, прекращенная во второй половине 90-х гг.”, с другой стороны, это отчет о двух годах жизни и деятельности сайта (стоит отметить интересный круговорот: с бумаги — в Сеть — опять на бумагу).
Эта трехъярусная конструкция выстроена удивительно красиво, аккуратно, соразмерно и уклюже (воспользуюсь любимым словечком Беллы Ахмадулиной). “Камера хранения” ни с кем не конкурирует, никого не вытесняет. В уютный дом званы милые сердцу гости из “вчера”, “сегодня” и “завтра”, они мирно беседуют с хозяевами о своем.
Гостей из прошлого, из “литературного вчера” не так много. Приглашения хозяев “Камеры хранения” не распространяются дальше XX века (что говорит многое о генезисе их творчества). Есть, конечно, симпатичный проект “Отдельностоящие русские стихотворения (Несправедливо забытые стихи справедливо забытых авторов)”, временами забегающий аж в XVIII век. Но этот проект не в счет; он — не более чем игра. Представлены гости следующим образом: стишок плюс сопутствующая статья одного из авторов “Камеры хранения” (Шубинского, Юрьева или Елены Шварц). Контингент гостей: во-первых, “классики Серебряного века” — Кузмин и Заболоцкий (кроме того, обещаны Ахматова, О. Мандельштам, Бен. Лившиц, Вагинов, Олейников, Хармс и Введенский — все как один — акмеисты, полуакмеисты и обэриуты). Во-вторых, постакмеисты и постобэриуты, так или иначе не вписавшиеся в советскую поэзию, — Андрей Николев, Алик Ривин, С.В. Петров. В-третьих, авторы генерации шестидесятых — Леонид Аронзон, Олег Григорьев и неизбежный Иосиф Бродский (который, надо сказать, аттестован О. Юрьевым весьма кислыми комплиментами). При многих различиях между всеми этими поэтами (Кузмин и Олег Григорьев имеют мало общего) есть ряд черт, которые делают их близкими друг другу; это — внимание к отдельному слову, особое ощущение абсурдности бытия (кстати, две эти черты, пересекаясь, создают тот самый эффект “кристаллизованного хаоса”, о котором было сказано выше), наконец, периферийное положение в системе русской поэзии (это не касается Бродского и некоторых заявленных, но пока не представленных авторов, а вот Заболоцкого и Кузмина, на мой взгляд, все же касается).
Само по себе внимание к “периферийным фигурам” по-человечески благородно, а с точки зрения концептуального подхода — свидетельствует о нетривиальном мышлении. Но здесь (как и везде) нужна мера; плохо, когда она нарушается…
“Таинственность Ривина — в тех его нескольких навсегда его переживших стихотворениях, кусках и строчках, которые позволяют говорить о нем как о единственном поэтическом лице, заполняющем собой в ленинградской (а значит, и вообще в русской) поэзии “зияние двух поколений” между сравнительно немногочисленными детьми Серебряного века и немногими первыми “очнувшимися” конца пятидесятых годов. На его, видит Бог, не самых могучих плечах как бы коромысло, или лучше, он сам как бы неравноплечее коромысло между двумя разнотяжелыми временами (будешь тут “скрюченный!”). Он всегда предполагался, подозревался в разных не выдержавших испытания кандидатах — его не могло не быть, иначе бы ведра рухнули, и старая русская поэзия вылилась бы, а новая — не налилась” (Олег Юрьев. “Заполненное зияние”).
Как ни обаятелен Алик Ривин, но все же не надо взваливать на его “не самые могучие плечи” такую тяжесть: были и другие поэтические лица, заполнившие собой “зияние двух поколений”; называю тех, кто сразу же приходит на ум: Александр Кочетков, Георгий Оболдуев, злосчастный воронежский собеседник Мандельштама Сергей Рудаков (между прочим, прекрасный поэт).
“Литературное сегодня” “Камеры хранения” отчерчено с двух сторон двумя более чем значимыми именами. Границу между “вчера” и “сегодня” являет собой Сергей Вольф, полулегендарный знаток джаза, герой прозы Довлатова (и друг Довлатова), создатель не похожей ни на кого поэтики, порою достигающий в своем творчестве удивительных взлетов; такие стихотворения Вольфа как “Лежит в траве большой зеленый лист” и “Я ночью из окна увидел снег” обязаны, на мой взгляд, войти во все антологии отечественной поэзии ХХ века. На противоположной грани (на грани между “сегодня” и “завтра”) пребывает Игорь Булатовский, поэт петербургских шорохов, мастер недомолвок и обиняков, нервическим шепотом насвистывающий лихие уличные мотивчики. Между Вольфом и Булатовским много схожего, это создает своеобразный “эффект рамы”. Интересно, что всяко-разные авторы (в том числе и весьма известные — вдохновенная Елена Шварц, таинственная Ольга Мартынова, аскетический Михаил Айзенберг, сладкозвучный Алексей Пурин, виртуозная Мария Степанова), попадая внутрь “рамы”, выглядят несколько иначе по сравнению с тем, как они выглядели бы в своем обычном контексте. Высвечиваются их общие черты. Так у талантливого режиссера актеры различных школ вдруг образуют единый ансамбль.
Гораздо проблематичнее с “литературным завтра” — с молодыми поэтами. И этому есть объективные причины. Не то чтобы сейчас было мало талантливых молодых поэтов. Их много — но голоса этих поэтов заглушены нахрапистыми продюсерами от изящной словесности, старательно проталкивающими сложившийся формат “современного интеллектуального стихотворчества”. Бороться с форматом очень сложно. Что касается молодых поэтов “Камеры хранения”… Скажу так: раз на раз не приходится. Иногда появляется интересный Павел Колпаков. А иногда — нечто иное: “изначальна иллюзия вблизи лилит или что ближе Лизы / натыкаешься кровью на кожу волосы кости слюну мясо / лиза иззечена но не изречена лиза наоборот речи изыск / белый свет темневеет святает от ее христоплясок / лиза идет по направлению к лизе не от комбре до мезеглиза…” (Михаил Котов. “из-забразительное искусство”). В примечаниях про Михаила Котова сказано: “Публиковался в альманахе “Вавилон””. Скажу прямо: лучше бы это “от комбре до мезеглиза” не выходило за пределы “Вавилона”. А то получилось так, что хорошему альманаху впарили очередное “новое платье короля”. Впрочем, и на солнце бывают пятна…
Чуть не забыл ответить на вопрос: что же такое хранится в “камере хранения”?
Как что? Слова.
В “Гаргантюа и Пантагрюэле” Рабле есть сюжет: звуки сначала замерзли, а затем оттаяли и стали звучать. “Камера хранения” — это короб оттаявших слов: разных — желтых, зеленых, розовых, белых, фиолетовых в крапинку. Слушайте их!..
Кирилл Анкудинов
г. Майкоп