Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2005
Об авторе | Мелихов Александр Мотельевич родился в 1947 году в городе Россошь. Закончил Ленинградский университет, кандидат физ-мат. наук. Прозаик, публицист, критик. Автор книг “Провинциал”, “Горбатые атланты”, “Исповедь еврея”, “Роман с простатитом”, “Нам целый мир чужбина”, “Чума” и других, а также многочисленных журнальных и газетных статей. Лауреат литературных премий им. Набокова, им. Гоголя, премии Петербургского ПЕН-клуба и других. Заместитель главного редактора журнала “Нева”.
Журнал “Знамя” очень удачно открыл свой публицистический год статьей Николая Работнова “На руинах тайн мироздания”, производящей самое отрадное впечатление умом, ясностью и — совсем уже редкое качество — компетентностью. Сам же Н. Работнов открывает свой мини-трактат вполне недурным для любительского переводом “Сонета к науке” Эдгара По, посылавшего этому “обыденным пресыщенному ко┬┬ндору” (сочтем неверное ударение поэтической вольностью) обычные романтические упреки в том, что он изгнал “дриад из рощ, русалок из ручьев” и, более того, “послал низринутых богов искать приюта у иных светил”.
Упреки вполне обоснованные: Н. Работнов в качестве человека науки настаивает на том, что борьба между поэтической фантазией, дарящей очарование, и научным разумом, претендующим на прогностически точную картину мира, закончилась полным разгромом всей и всяческой мистики: “Вселенная, жизнь, разум в главном и во многих важнейших деталях перестали быть тайнами. Объективные предпосылки для привлечения к их объяснению каких-либо сверхъестественных сил устранены полностью”.
Сказано сурово, но, по-видимому, справедливо, если под объективными предпосылками для привлечения сверхъестественных сил понимать совершеннейшую невозможность обойтись без оных. Не вполне, правда, ясно, что означают сами слова “сверхъестественные силы” на языке науки, отвергающей сверхъестественное. Для современной науки, насколько я понимаю, естественно все, что есть; “существовать” для нее означает “проявляться”; и раз какие-то силы недвусмысленно проявляют себя в нашей реальности, то их следует считать естественными, — будь это даже русалки или дриады: если бы они сколько-нибудь убедительно проявляли себя в нашей жизни, обладали какими-то устойчивыми наблюдаемыми признаками, позволяющими их однозначно идентифицировать и классифицировать, то для них всего лишь следовало бы, самое большее, завести отдельную рубрику среди прочей фауны.
Короче говоря, — какими признаками должны обладать объекты, явления, чтобы требовалось отнести их к разряду сверхъестественных? Они должны одним наблюдателям являться, а другим нет? Но как в этом случае их отличить от индивидуальных или групповых галлюцинаций? Или о них заведомо нельзя сказать ничего определенного, кроме как “некие силы неким образом производят такой-то и такой-то эффект”? Или для их описания необходимо привлечение тех самых аналогий с человеческой психикой, на изгнание которых науке потребовалось чуть ли не два тысячелетия: на изгнание выражений типа “природа не терпит”, “камень стремится” и тому подобных. Большой вопрос, имеют ли право те науки, откуда еще не изгнаны антропоморфизм, термины, имеющие смысл лишь для субъективного, внутреннего мира человека, — социология, психология, политология, — именоваться науками в привычном естественнику смысле этого слова.
Кстати сказать, совершенно будничные для нас проявления электромагнитных сил, все наши разговоры по мобильникам, не выходя из троллейбуса, еще вчера показались бы, по историческим меркам, сверхъестественными даже образованным людям. Но сегодня ни один добросовестный, то есть последовательный, ученый не станет называть силы сверхъестественными только потому, что их действие ему непонятно и крайне непривычно. Однако не делает он этого вовсе не потому, что какие-то научные открытия лишили его такой возможности (подобных открытий нет и быть не может), а только потому, что усвоенные им — часто бессознательно — принципы лишили его такого желания.
Было бы желание, — нашлась бы и возможность. Но честному ученому не хочется называть что-то сверхъестественным, покуда остается хоть какая-то возможность его объяснить. Ему отвратительна сама мысль о том, чтобы произнести какое-то звучное слово, если он не вполне понимает, что оно означает. Ему кажется, что сказать слово “не┬┬что”, “не┬┬кий” — значит ничего не сказать, а его неписаный кодекс запрещает ему употреблять слова-пустышки.
Относительно понятными ученому представляются только те словосочетания, которые позволяют более или менее однозначно восстановить определенные явления, обладающие известными наблюдаемыми признаками, а потому он лишен возможности услаждать свой слух даже такими полнозвучными словами, как, скажем, “Бог”, — если он не видит, путем какой цепочки обобщений можно к нему подняться из мира наблюдаемого и осязаемого.
Таким образом, при всех сокровищах, которыми осыпает человека наука, отнимает она ничуть не меньше. Если не больше, ибо биологические потребности человека, покуда он остается человеком, значат для него пожалуй что и меньше, нежели потребности психологические. И потребность чаровать свой слух туманными заклинаниями среди них еще далеко не самая главная. (Хотя и этого покушения науки на свободу пустословия очень многие не в силах ей простить.)
Н. Работнов пишет об этом так: “Науку многие воспринимают исключительно как инструмент создания или осознания новых возможностей. Для этого есть веские основания, но в науке, в отличие от, например, литературы и искусства, очень большую роль играет и “осознание невозможностей” — формулирование законов, исключающих из рассмотрения недопустимые в природе ситуации”. Иными словами, наука разрушает множество утешительных надежд и иллюзий, что Н. Работнов прекрасно понимает, ибо двумя страницами выше мы можем у него прочесть: “Часто говорят: нет ничего страшнее неизвестности. Это отнюдь не всегда так. Истина определенна и безжалостна, она слишком часто разрушает надежды, тайна же создает их или, по крайней мере, позволяет сохранить. Многим тайна нужнее истины, и от истины поэтому отгораживаются”.
Однако же, произнеся этот приговор, Н. Работнов тем не менее наблюдает за грандиозными успехами шарлатанства “с печальным недоумением”… Но что же удивительного в том, что люди стремятся ускользнуть от безжалостной определенности к более утешительной картине мира? Да, шарлатаны на недоверии людей к науке наживают миллиарды, но они за эти деньги дают нечто гораздо более драгоценное — утешительные иллюзии.
Это верно, что, затрачивая время и деньги на лечение у шарлатанов, люди часто упускают последние шансы на спасение, — зато они на это время спасаются от того беспросветного ужаса, в который их погрузила бы наука, ставящая своей единственной целью точность предсказаний. Когда-то в своем романе “Нам целый мир чужбина” я изобразил героя, судьба которого, как мне казалось, могла бы в какой-то степени символизировать путь европейской цивилизации: во имя честности, во имя собственного достоинства, запрещавшего ему тешить себя приятными иллюзиями, а также ради пользы дела он отсекал одну иллюзию за другой, пока на склоне лет не обнаружил, что отсекал он не лишние ветви, а корни. Любить и воодушевляться, понял он, мы можем лишь собственными фантомами, реальность всегда ужасна, стоит в нее заглянуть поглубже (подальше). Вся история человечества была, есть и будет историей зарождения, борьбы и распада коллективных фантомов — эмоционально значимых моделей мироздания, не выдерживающих стандартных верификационных процедур. Причем победа иллюзий опустошает землю, а победа правды — нашу душу, ввергая ее в тоску и отчаяние.
А потому мир никогда не разрешит науке — организованной честности, не позволяющей восклицать “А все-таки я верю!” без указания наблюдаемых оснований, — уничтожить главные источники человеческого счастья. Иными словами, вопреки пророчествам Конта, “позитивистский проект”, требующий доминирования наблюдений над воображением, потерпел крах, равно как и все прочие учения, которые требуют от человека не только приобретать, но и жертвовать. Казалось бы, такая же участь должна была постигнуть и религии, ибо и они, даруя утешение, вместе с тем требуют от человека чрезвычайно многого, да и сулят далеко не одни только райские кущи. Но — нынешнее “религиозное возрождение” сумело с этим устроиться чрезвычайно ловко: новообращенные в массе своей, употребляя с большим аппетитом утешительные аспекты веры, с полной безмятежностью игнорируют ее требовательные аспекты, об аспектах же устрашающих и вовсе не помышляя. Сегодняшнего поборника веры по его реальному поведению практически невозможно отличить от безбожника — незаметно, чтобы кто-нибудь подставлял ударившему другую щеку, просящему рубашку отдавал и верхнюю одежду, а уж тем более был сколько-нибудь озабочен возможной встречей с геенной огненной.
Но если “верующие” не позволяют даже своей собственной религии испортить себе аппетит, с какой такой радости они позволят это сделать науке? Разумеется, они не дураки отказываться от ее плодов, начиная от еды и кончая компьютерными томографами, но те безжалостные принципы, которыми эти плоды порождаются, спокойненько переложат на плечи самих ученых, посмеиваясь при этом над их простотой, превратив слово “позитивист” в презрительную кличку. Пускай эти рабы беспощадной истины по-прежнему добывают для нас новые полезные знания, а мы будем перетолковывать их приятным для нас образом, сочиняя целые поэмы в духе Северянина, упиваясь музыкой бессмыслиц, вроде “биополе”, “нейрокосмос”, “мультивидуум”. Сгодятся в дело и ученые-ренегаты, которые объявят желающим, что наука подтвердила и бессмертие души, и объективность красоты и, в общем, все, чего изволите: каждый может перечислить то, чем он дорожит и с полным основанием боится потерять.
Профаны предпочитают не знать, что наука — это не совокупность частных мнений отдельных ученых, а коллективное мнение векового социального института, обладающего специальными органами (ученые советы, авторитетные семинары и редколлегии) отбора и верификации бесчисленных гипотез — гораздо выгоднее выдергивать из них те, что тебе по шерсти, с презрением отбрасывая те, что против.
По отношению к науке человек разумный занял свою обычную и притом весьма разумную позицию: открытие новых возможностей приветствовать — открытие новых “невозможностей” игнорировать, утешительные открытия принимать — от неутешительных отворачиваться, заявляя, что здесь наука выходит за пределы своей компетенции, вступая в область веры. Закономерность четкая: пока наука поддакивает нашим страстям, — она высочайший авторитет, чьим именем непременно осеняются любые шарлатанские декларации; чуть только она попытается ограничить упоительные бредни, — она немедленно превращается в комплот закоснелых и корыстных догматиков, отвергающих любую живую мысль; все приятное может быть научно обосновано, но научно опровергнуто быть никак не может, все же неприятное — ровно наоборот: научно обосновать его нельзя, зато опровергнуть еще как можно.
Однако и ученые тоже не дураки, чтобы влачить жалкое существование в тисках принципа “У науки нет любимчиков” — она должна исследовать совершенно одинаковым образом предметы, самые драгоценные для нас, и предметы, глубоко нам безразличные или даже ненавистные, субъективный мир наблюдателя подлежит строжайшему изгнанию. Невзирая на то, что именно этот мир и дает цену всему на свете — отказаться от любимчиков означало бы отказаться от всех прелестей существования! Зато спасительным иллюзиям всегда можно придать такую форму, которая совершенно не требует отказа от рационального поведения, которая позволяет и на елку влезть, и никаких чувствительных частей не оцарапать.
Ученые тоже научились, переходя из лаборатории в семью или в Храм, менять свой духовный облик на прямо противоположный, — техника двойных стандартов освоена не только плебсом, но и научной аристократией.
“Нет такого положения в современной науке, — пишет Н. Работнов, — которое, если даже оно неопровержимо доказано миллионами опытов и положено в основу эффективно работающих отраслей промышленности с многомиллиардными капиталовложениями и оборотами, не отвергалось бы патетически несколькими авторами, имеющими ученую степень и сочувственную прессу — иногда в мировом масштабе”. Увы, неопровержимо доказанных положений не бывает, бывают лишь психологически убедительные. Даже математические теоремы представляются строго доказанными только тем, кто — при наличии специальных способностей! — натаскан на одних и тех же стандартах доказательности, способных меняться от школы к школе и от эпохи к эпохе.
Даже математические истины являются продуктом целенаправленных социальных усилий по поддержанию корпоративного согласия, требующего постоянного отбраковывания тех, кто в него не вписывается. Что уж тогда говорить об истинах естественнонаучных! Ни одна наиавторитетнейшая научная инстанция никогда не ставит свое подтверждающее клеймо “истинно” ни на одну теорию — только “убедительно” или “правдоподобно”. Поэтому оспаривать любое научное положение можно даже и с научных позиций. Невозможно полностью опровергнуть все теоретически мыслимые возражения, — шулерство большинства таких оспаривателей заключается только в том, что к аргументам в свою и в чужую пользу они прилагают разные требования. Никто никогда не наблюдал, чтобы такой-то сверхсложный объект возник эволюционным путем, — справедливо указывают они — и делают вывод: значит, этот объект был кем-то создан. Однако к своему заключению они уже не прилагают ровно того же возражения: никто не наблюдал и того, чтобы подобные объекты кем-то создавались. И кто создал их создателя?
Когда в глазу оппонента проницательно высматриваются микроскопические логические упущения, а в своем не замечаются целые бревна, — это я и называю интеллектуальным шулерством, чаще всего бессознательным — ведь это так по-человечески: незаметно для себя поправлять стрелку весов в свою пользу. Однако победить склонность человека к подобному мошенничеству так же невозможно, как и вообще невозможно укротить его вечное стремление к незаслуженной халяве: он никогда не примет картины мира, которая положит предел его мечте ощущать себя бессмертным, прекрасным и значительным, занимающим центральное место в мироздании. А потому шулерство в науке так же непобедимо, как воровство, коррупция и прочие формы социального паразитирования. И даже гораздо, гораздо более непобедимо. Ибо оно отстаивает не такой мусор, как материальные ресурсы, а нечто неизмеримо более важное — право человека быть счастливым, жить тем, что его создало и позволило ему выстоять в страшной борьбе с материальным миром: право жить фантазиями.
В который раз халявщик оказывается мудрее утописта: преследуя свои шкурные интересы, он защищает саму человеческую природу. Ибо человека разумного гораздо правильнее назвать человеком фантазирующим. Я совершенно серьезно считаю, что человека создало воображение, создала его способность относиться к плодам своей, а тем более коллективной, наследуемой фантазии гораздо более серьезно, чем к реальным предметам (культура, в сущности, и есть система коллективных иллюзий). Утратив эту способность, способность жить иллюзиями, человек просто не выживет. А потому он ее и не сдаст ни за какие коврижки и чечевичные похлебки самых грандиозных и совершенных познаний о мире реальностей.
Поэтому ничем, кроме нежелания расстаться с дорогой иллюзией, я не могу объяснить тот факт, что у столь умного человека, как Н. Работнов, все еще “теплится надежда, что круг ценителей подлинных знаний об окружающем мире… будет расширяться”. Скорее, будет расширяться круг тех ласковых телят, которые ухитряются сосать всех взаимоисключающих маток разом. Если уж деятели культуры в массовом порядке вместо созидания новых ценностей предпочитают эксплуатировать нажитые предыдущими поколениями (включая накопленный авторитет искусства) да чеканить и втюхивать фальшивую монету, — почему мы должны думать, что жертвенный научный этос окажется более устойчивым? Правда хорошо, а счастье лучше — этот лозунг века, всегда совершенно ясный младенцам, доходит постепенно и до мудрых и разумных.
Гуманнейший принцип “Все должно служить человеку, и только он ничему не должен служить” уже породил мастурбационную культуру, предназначенную для самоуслаждения без признаков служения, — на очереди мастурбационная наука, приятная во всех отношениях, не разоблачающая никаких неприятных тайн, не задевающая ничьих иллюзий.
Человек наслаждающийся, человек раскрепощенный стремится все мироздание превратить в сферу услуг. И победа, возможно, уже не за горами.
Пиррова победа, которая покончит с ним всерьез и надолго.