Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2005
От автора | Заранее предупреждаю злоехидного читателя: критические стрелы, выпущенные в данных заметках по разным адресам, выпущены и по собственному адресу тоже. Как было верно указано тов. Сталиным, “критика и самокритика — движущие силы нашего общества”.
1
Отечественному читателю?
Но читатели в нашей стране воспитаны так, что изначально считают критику обманом, ловким мошенничеством* и совершенно не верят в чистоту помыслов и намерений критика. Прочти критику и сделай наоборот, — так обычно поступает читатель. (Если ее читает.) Разнесенное критикой в пух и прах произведение притягивает читателя еще более волшебным образом — как будто его критик не дегтем, а медом намазал; корни этого упорного противостояния растут еще из советского времени: официозная критика приучила читателя к правилу “обратного” поведения. Поэтому рейтинги продаж в книжных магазинах не то что не соответствуют рекомендациям критиков — они вопиют о несоответствии.** Может быть, дело в авторитете (?) критики. А может, в загадочной русской душе (она ведь у читателя тоже есть) — поступить наперекор! Обязательно наперекор! Отомстить — если не получается кому-то другому, то — в компенсацию — самому себе!
* “Легко назвать несколько достаточно известных писательских имен, которые являются продуктом пиара в чистом виде. Не уверен, что влияние критики на литературу сегодня положительное, так как основной процесс, имеющий место в текущей критике, — это “раздувание штатов” и, как следствие, понижение критериев оценки” (Михаил Эдельштейн). Резонное и справедливое наблюдение критика можно легко продолжать примерами, — но они не названы. Два пишем, шесть в уме. Не только “раздувание штатов”, но и отсутствие адекватного отпора этому “раздуванию”: отягощает критику ложная корпоративность.
** Происхождение этих самых рейтингов не всегда прозрачно, и тем не менее — “других у нас нет”. Десятку “рейтинга самых покупаемых книг в московских книжных магазинах” (“Известия”, 7.04.2005) открывает писательница Оксана Робски (“Casual”) и завершает Виктор Пелевин (“Священная книга оборотня”), а внутрь десятки попали (из русских беллетристов) Юлий Дубов (“Меньшее зло”) и Александра Маринина (“Замена объекта”). Утешает, правда, параллель с изо: что ни произнеси и ни напиши (и ни организуй как куратор — арткритика), толпа-очередь будет терпеливо стоять к Шилову — Глазунову, а не к Кабакову — Э. Булатову.
Да и пафос критики, скажем прямо, читателю кажется учительским, а учителей словесности, как правило, и в школе не любят: образ Онегина, характер Печорина… тьфу.
Нужна ли она, критика, русскому писателю? Писатель инда взопреет, пока одолеет о нем написанное, — и останется всегда недоволен. Критик написал хорошо, но мало. Или — плохо и много. Критик что-то понял, но вообще недопонял, не проник и не проникся. Он застрял на мелочах. Он не видит мелочей, т.е. деталей, эпитетов и метафор. Он подавляет. Он обслуживает. Он диктатор. Он лакей.
Нужна ли критика российскому издателю? А зачем? Издателю нужны сочинители дифирамбов, рекламщики и пиарщики книги. Чтобы воздействовать на объем продаж. (Под критикой я разумею критику аналитическую, а не дифирамбические сочинения по поводу книги, не гимны, пропетые автору в доступных его, автора, сознанию формах.)
А самим критикам?
Критики целыми группами и поодиночке покидают ее поредевшие ряды, уходят в прозу*, — правда, о том разговор отложим.
И в выкопанную ими самими могилу** ее сопровождали избранные литературные критики. Хотя…
Критику сегодня (если отвлечься от хроники объявленной смерти) можно определять (и выстраивать) по разным параметрам и признакам — поколенческому (шестидесятники, “младоэстеты”*** etс.), направленческому (“правые” и “левые”, “демократы” и “национал-патриоты”), по отношению к традиции (“традиционалисты” и “радикалы”), по месту публикации, определяющему существо и формат высказывания (“журнальная”, “газетная”, “радио-” и “телекритика”). Но поверх всего этого идет еще одно — деление по взятым на себя обязательствам и по литературной амбиции. И тогда это будет критика как искусство и как ремесло. Причем с искусством дело обстоит, на мой взгляд, лучше.
* Только за последние годы совсем “ушли” в прозу или активно печатаются как прозаики Вячеслав Курицын, он же — Андрей Тургенев, Евгений Шкловский, Дмитрий Бавильский, Владимир Новиков. Уровень этой прозы разный, различен и издательский, и читательский успех; литературно-критическое сообщество высказывается по конкретным поводам (т.е. сочинениям) мало, вяло или уж так витиевато, что до сути добраться практически невозможно.
** Один из “скромных соглядатаев” (профессиональное самоопределение Никиты Елисеева, которое с удовольствием распространяю и на других критиков) варьировал формулировки: “реквием по современной русской прозе”, “нет талантливых писателей”, “Исписались даже те, кто начал интересно”. В общем, “Литература деградирует” (М. Золотоносов).
*** Забавно, когда с критики учительской и морализаторской, пытающейся всерьез “пасти” свое (по крайней мере, за это спасибо) поколение, литератор начинает (см. статью В. Орловой “Как айсберг в океане” в № 4 “Нового мира” за 2005 год). “Вообще всевозможные “группы”, “клубы” и даже поэтические собрания — марафоны и фестивали — внутри профессиональной общности отдают какой-то гнильцой”. А еще и стиль — стиль этой критики таков: “Снова и снова героиня обновляет в глубине собственного сердца щедрый источник добра”, “Новосибирск… породил целую плеяду молодых авторов”, “Яркой точкой на литературной карте России горит Ярославль”, “Лицо, обрамленное…” Действительно: “В критике, в публицистике, в аналитике ты и вовсе виден, как на ладони”.
Русской критике как искусству открылись возможности в поздние советские времена, когда пресс был все-таки заменен перфорированной крышкой и было куда уйти пару, чтоб не взорвался котел. Вот критика и использовала этот исторический период, чтобы развить свои способности и увеличить возможности, в том числе — и в счет своей собственной эстетической изощренности, субъективности, “игры” в метафору и т.д. Этот же период связан и с увеличением поля знания и зрения, расширенного влияния (на критику) философии и литературоведения в самом важном, методологическом и мировоззренческом виде — от М.М. Бахтина, “формалистов”, Ю.М. Лотмана, Л.Я. Гинзбург до С.С. Аверинцева и М.Л. Гаспарова. Критика становилась искусством, да еще и фундированным. И работать в разных жанрах — от заметки в “Литгазету” до монографии — полагалось, если критик себя уважал, с мобилизацией всех сил.
Есть такое выражение, на мой взгляд, верно схватывающее суть: страсть к чтению. Ведь чтение — это действительно страсть, порой неодолимая, как у кучера Селифана, который, помнится, почти с эротическим наслаждением разбирал просто буквы. Зайдите в книжную лавку — и вы увидите эти затуманенные глаза людей, наркотически опьяненных книгой, да и просто самим окружением множества книг. А запах, даже аромат книг, старых, антикварных, рассыпающихся в руках, и новых, пахнущих еще типографской краской? Страстью к чтению заболевают обычно в детстве, когда ангина, или когда до тебя, маленького, никому никакого нет дела. “Я маленький, горло в ангине” — вот тогда все и начинается. Из таких страстных читателей иногда получаются не поэты, а критики: страсть канализируется в профессию.
Критика как искусство (и самоцель) и сегодня продолжает свое существование. Исхожу из текстов, а не из их тиражирования или их влиятельности (на т.н. литпроцесс, на деление премиального пирога, на пиар и т.д.). Такой критик сегодня — легко себе представляю — может читать свой текст, как поэт в клубе “Билингва”; и достойных слушателей-читателей у него может быть примерно столько же, сколько у поэта. Ведь от количества реципиентов ни сам текст, ни сама критика (или поэзия) как искусство не становятся хуже.
Вот с ремеслом дело обстоит сложнее. Я знаю всего несколько (пальцев одной руки хватит) критиков (не лит. журналистов), которые выполняют и (и!) свою профессионально-ремесленную цеховую (в замечательном и очень уважаемом мною смысле) повседневную работу. Хотя сами критики (высокомерно) не всегда считают ремесло составляющей частью лит. крит. деятельности. Критика, по мнению Романа Арбитмана, например: 1) “выдает справки (если автор заслуживает лишь того, чтобы поставить его в нужный ряд)”, 2) “работает киллером”, 3) “подвизается психотерапевтом”. И — все!… “Четвертое место — место бесплатного рекламного агента — стараются навязать критике скупые издатели”. А другое, совсем другое? Такая функция критики, как рецензирование? Вот ведь даже не жанр — часть дела (и тела критики, все равно как нога или рука)! Но критике такое ремесленное занятие сегодня неинтересно: она лучше киллером поработает, чем описывать какие-то органы “бабочек” (как страстный классификатор Набоков). И все же…
Критика будет жить дотоле, доколе будет жить само литературное слово в книге, в журнале, в сети или устное, — и, как пошутил когда-то Лев Аннинский, если литература умрет, то дело критики будет объяснить ее смерть*. А кто объяснит смерть самой критики — так и хочется задать вопрос Аннинскому, общедоступному представителю критического цеха чуть ли не на всю Россию (фрукт — яблоко, поэт — Пушкин, критик — Аннинский)… Кстати, Аннинский объяснит — он-то все объяснит, для него, в общем, так получается, все действительное разумно — “И Ленин, и Сталин, и эти стихи”.
* Надо ли верить лукавому Л. Аннинскому, который порою хочет перехитрить самого себя, на слово? “…Поскольку я всегда предпочитал действовать по-партизански: ставить мины, устраивать отвлекающие диверсии, ходить в расположение противника с подложными документами…” Аннинский напоминает мне того самого фольклорного героя, который, хотя война (для нас — цензура) давно уже кончилась, все пускает и пускает поезда под откосы.
Совсем другое дело — Андрей Немзер, критик страстный и пристрастный.
Читаю: “Стоит ли руками махать? <…> Словесная вязь вообще не вызывает никакой реакции”. Это он — о своем послевкусии: после чтения мартовских номеров журналов, а также литпродукции книгоиздательств. Можно, конечно, оспорить его конкретные оценки и в данном случае, — но для общей атмосферы (и ситуации) важнее эмоция, чем раздача слонов, справедливых или не очень.
“Станционный смотритель”, неутомимый работник в садах русской словесности выступает с пораженческой по интонации (“из груди его вырвался стон”) заметкой “Отфильтрованный базар” (“Время новостей”, 29.03.05). И это Немзер, объявлявший 90-е годы русской литературы замечательным десятилетием и обосновывавший свою высокую оценку достижений и перспектив постоянным мониторингом, описавший, пожалуй, чуть ли не все вышедшие за последние лет пятнадцать номера чуть ли не всех толстых литературных журналов!*
* А. Немзер в обзоре прибег к приему “игры на понижение”, описывая результаты работы да и саму деятельность жюри, осмелившегося не последовать его предварительным рекомендациям. Так, например, он отозвался о финале премии Белкина 2004 года как о “четко организованном безрыбье” (“Время новостей”, 04.02.2005). Интересно было бы узнать, как именно поэт Тимур Кибиров с прозаиком Мариной Вишневецкой, обозреватель Николай Александров с Андреем Битовым могли сговориться. Или я сломила их сопротивление — как координатор? И сама — четко организовала? Кстати, повесть Олега Хафизова, которой он пожелал победы в конце января 2005-го, в ноябре 2004-го была расценена им же (!) как “нелепая безделушка” (“К чему все это?” — задавался критик вопросом, пересказав содержание). А вот уже в заметке об итогах (победил В. Отрошенко) он пишет о Хафизове совсем иначе: “Мне повесть Олега Хафизова… кажется сочинением более увлекательным и свежим, чем “Дело об инженерском городке”. Видимо, так расстроился, что даже напутал, в названии — городе…
О вкусах, конечно, спорят. И они могут за два месяца измениться, свободное дело. Не нравилось — а потом понравилось. Не любил — а потом полюбил. Или наоборот. К тому же критики, если очень много и часто выступают, рискуют чуточку подзабыть, что они утверждали раньше. То, что пишет Немзер, — не спор, а констатация.
“Чисто номенклатурная возня, где проблема решается не столько выбором, сколько назначением”. Это уже другой критик, А. Агеев (“Газета”, 14.05.05) Какая номенклатура возилась и кого — назначила? Ну если сами литераторы считают, что результат премии подтасован в интересах какой-то “номенклатуры”, то зачем читателю все эти грязные танцы? Агеев через пару дней попросил у меня прощения за эту заметку, но ведь дело не только в нем — так сама критика работает против современной литературы.
Совсем другой член критического цеха, Николай Александров, в “Известиях” упорно и регулярно сообщает публике об отсутствии присутствия литературы. Даже рубрика такая придумана им в газете, претендующей на звание общенациональной, — литературка. В той же рубрике в метафорически-меланхолической форме единственный на всю газету литературный (подчеркиваю) обозреватель уподобляет представителей современной русской литературы, а проще — поэтов, прозаиков, эссеистов (критиков? задаю себе вопрос: может быть, я не права, но считала и считаю критиков, если они настоящие, тоже полноправной частью литературы) — шарпеям, такой породе собак (китайского происхождения), которая приобрела особые кажущиеся даже симпатичными, формы в результате первоначального маоистского истребления и последовавшего вырождения (“Миф о шарпее” — 18.02.2005). Метафора прозрачная. Господи, да такая точка зрения имеет, среди прочих, конечно же, право на существование, — однако представлена она как единственная и неколебимая. Безапелляционная. Попробуй возрази — в лучшем случае это будет единичное письмо Тютькина петитом в рубрике “нам пишут” (т.е. “для недоделанных”), а Николай Александров будет нести литературку и дальше, с фотопортретом, при бороде и очках! А по ТВ? И там — он же, как раз накануне российского присутствия на парижском Салоне книги — исключительно французским писателям отдаст телевизионное время (несколько телевечеров дефицитной “Экологии литературы”). Просвещение телезрителей, конечно, дело полезное, но не менее важно было бы просветить их относительно отечественного русского литературного пейзажа, писательских индивидуальностей, а также литературных направлений, дискуссий, групп и т.д.
2
Слава богу, обошлось без клюквы. Постмодернистские березки ничему не мешали, и именно постмодернистская с ними игра изъяла из атмосферы даже сам намек на клюкву. Ни балалаек, ни кокошников, ни плясок под гармонь, ни звонких бабьих голосов. Все было вполне по-европейски. И даже дачная беседка, где можно было присесть для переговоров, была придумана дизайнером российского павильона Павлом Каплевичем правильно.
Залы “Достоевский” и “Чехов” еле вмещают всех желающих — круглые столы и дискуссии идут с синхронным переводом, и французы слышат разных, остроумных и не очень, действительно дискутирующих, обменивающихся репликами и уколами, а не заранее подготовленными соображениями, русских писателей.
Вот Александр Архангельский выступает со мною вместе, а также с главным редактором журнала “Октябрь” Ириной Барметовой и прозаиком, переводчиком Асаром Эппелем на дискуссии перед смешанной русско-французской публикой в Париже, в рамках презентации общероссийской литературной “коллекции” авторов и их книг. Дискуссия — о литературной критике. В каких формах и жанрах и где именно представлена, в каких средствах массовой информации, какова ее роль и т.д., — об этом информирую собравшихся я. Ирина Барметова констатирует ненужность, по ее мнению, критики как литературного жанра и выдвигает сами толстые журналы на роль экспертов, отбирающих для публикации прозу и стихи. Соответственно, критика в журнале “Октябрь” почти упразднена. А ежели обратить свой взор к “Новому миру”, то картинка будет совсем иной: там критика литературная представлена в разнообразии жанров, и даже по объему теснит, подымаясь как на дрожжах, снизу, традиционно “начальные” прозу и стихи: аналитические статьи и “большие”, крупные по проблематике (и интеллектуально питательные по существу), разборчивые рецензии; отобранная десятка книг с обоснованными (анти)рекомендациями; перечень книг с аннотациями; порою вызывающе провокативная “нарезка” периодики. И это только “Новый мир”*…
Послушаем теперь прозаика, критикой, конечно, недовольного, и на этом серьезном основании тоже желающего ей не долгих лет жизни, а совсем наоборот — общего ее упразднения. Асар Эппель отрицает критику в отечестве как жанр — извечная баркарола писателя: не понимают, не проникают, искажают замысел и воплощение, не различают, не умеют. Не могу не признать частичную правоту изощренного стилиста — но хочется сказать ему, как Екатерина Фурцева, по легенде, драматургу Рощину: не обобщайте! Необходимость существования “длинных” статей и аналитических рецензий подвергается сомнению и Александром Архангельским, в недавнем прошлом — одним из самых внимательных и серьезных литературных критиков. Что это — отказ от профессии?
Собравшиеся французы, приникшие к наушникам с синхронным переводом, слегка остолбенели. Потому что если во Франции — как и Россия, стране еще недавно (а по-моему, и сегодня) литературоцентричной: опыт и историческое развитие французской литературы сопоставим с русским, — редактор или телеведущий начнет “гасить” критику как жанр, то возразят прежде всего сами читатели, привыкшие к критике как компасу. Гиду, необходимому для ориентации в книжном пространстве.
Странное дело, в отличие от России**, во Франции модно быть умным. В Париже модно хотя бы притворяться интеллектуалом. Прийти в кафе, заказать эспрессо, вынуть из кожаного портфеля (непременно потертого!) газету и раскрыть ее небрежным жестом; положить на мраморный столик книгу в белой обложке с неброским шрифтом названия на обложке (допускаются черный и красный цвета). Книга нужна так же, как и перекинутый через плечо пиджака теплый шарф и портфель; и даже умная газета тут не решает всего “облика”. Книга, обязательно книга. Можно и без кофе — снять туфли и вытянуть ноги на соседний стул в Люксембургском саду под ярким весенним солнышком, зажмуриться и даже вздремнуть, — но в руках при этом обязательно будет книга. А в умной газете, кстати, будет обязательно уделено место критике; обзоры, рецензии, не исключаю и аннотаций.
* В “Звезде”, например, рубрику “Печатный двор” дельно ведет С. Гедройц; у него, как правило, три рецензии (и четыре полосы). А всего “эссеистика и критика” плюс “Печатный двор” — это 24 полосы, т.е. ровно одна десятая от общего объема. В “Дружбе народов” — одна литературно-критическая статья, пять рецензий в “Книжном развале” — 26 полос, т.е. между одной восьмой и одной девятой. Для сравнения: в “Континенте” рубрики “Прочтение” и “Литература и время” к собственно критике отношения не имеют, это скорее литературоведение и эссеистика; критикой под маской аннотаций на самом деле является очень полезная “Библиографическая служба “Континента”, — полос 35-40 из общего объема 462, т.е. примерно одна двенадцатая.
** “Успех этого чтива у “ботвы” есть, ибо быть дураком сейчас не стыдно, а легко и приятно, это вообще стиль эпохи Путина, мейнстрим. Скучно эту тему развивать ввиду ее очевидности. Раньше правду говорить было легко и приятно, а теперь быть дураком и лгать легко и приятно” (М. Золотоносов).
Итак, картинки уже начались — картинки с выставки, то есть ярмарки, она же — 25-йme Salon du Livre в Париже, весна-2005.
Первое впечатление: неиссякаемый поток заинтересованных читателей (французов). Книги современных русских авторов продаются в изданиях на русском и переводах на французский. За шесть дней раскуплено восемнадцать тысяч книг. Можно ли вообще французу навязать бессмысленную трату денег? Да и еще — трату денег на неведомый интеллектуальный продукт? Самое распространенное в употреблении слово — из слышанных мною в кафе, музеях, магазинах, на улицах, а не только на ярмарке — слово raisonnable, что значит разумно. Французы — люди очень прагматичные, и просто так, на какой-то там русский ветер, деньги бросать не будут. Если они платят свои кровные евро, то за тот товар, иметь который они считают raisonnable. Потому что если они покупают книгу, то обдуманно, и совершенно обязательно ее прочтут — на полку непрочитанной не поставят. Массовую скупку интеллектуальной продукции — от только что вышедшей на французском, накануне открытия Салона, “Антологии русского рассказа” (издательство “Файяр”, составила бессменный вагриусовский редактор Елена Шубина) и двух поэтических антологий-билингв (одна появилась во Франции, другая — в канадском Квебеке) до авторских книг Василия Аксенова и Алексея Слаповского, Александра Кабакова и Анатолия Королева, Андрея Геласимова и Владимира Маканина (см. весь список писателей, участников Салона, — они были весьма raisonnable затребованы от российского Федерального агентства по печати французскими издателями, заинтересованными в появлении на ярмарке своих авторов. Для презентаций, встреч, чтений, дискуссий и т.д.: читающая французская публика обожает живых писателей и любит посмотреть на них, а если есть возможность — послушать, понять уровень (и образ) мысли, задать свой вопрос, подписать только что купленную книгу). Впрочем, и здесь попадались — среди других — гости не очень интересные французской публике, но это как всегда: что-то да мимо.
Интерес был тщательно подготовлен, а не только подогрет и французской прессой: уже с января в журнале “Magazine Litteraire”* начали появляться статьи и заметки о русской литературе и литературной жизни в России сегодня, а к самому Салону самые крупные газеты вышли с целыми полосами о текстах русских писателей (плюс — множество интервью с русскими участниками). В приложении к номеру “Монд”, вышедшему в день открытия и бесплатно распространявшемуся на ярмарке, — более чем на полосу эссе о Марине Цветаевой (“Феникс русской поэзии”, автор — молодая и модная французская эссеистка и прозаик вьетнамского происхождения Линда Лэ). На первой же странице есть ссылки, маленькая полезная библиография вопроса, — на том Цветаевой и том Ариадны Эфрон, вышедшие в “Лафонте” и “Фебусе”. А дальше — внутри, раскройте — и статья о “полицейском русском романе” (А. Маринина и др.), и крупноформатные рецензии на книги (продающиеся на ярмарке) Людмилы Улицкой (“Искренне Ваш Шурик”: редакция не забыла в сноске упомянуть и остальные книги Улицкой, существующие на французском), Михаила Шишкина (“По пути Байрона и Толстого” — так на французском называется его “Путеводитель по русской Швейцарии”); и полезная, информативная беседа с директором русской коллекции издательства “Акт Сюд” Мишелем Парфеновым; и общая рецензия (на две книги — “Лед” Владимира Сорокина и “Македонскую критику французской мысли” Виктора Пелевина) под характерным “заграничным” названием “Ужасы тоталитаризма”, с краткими биографическими справками об авторах и малой библиографией, и аннотации — книг Анатолия Королева (“Голова Гоголя”), Б. Акунина (“Пелагия и белый бульдог”), Андрея Битова (“Любови Монахова” или “Амуры Монахова” — таков обратный перевод? — Н.И.), Давида Маркиша (“Черный ангел”, книга о Бабеле) и других.
* Вот вам пример весьма востребованного ежемесячного сравнительно толстого литературно-критического журнала, само существование которого противоречит полностью умозаключениям отечественных литераторов и организаторов о “смерти” толстожурнальной критики. (“Мне по-прежнему кажется, что первая половина толстых журналов интереснее второй. Оперативный отклик на вышедшую книгу я прочту в газете и в Интернете. Глубокое размышление о том, как устроена система культуры, я получу из академических штудий <…> Зачем мне нужна запоздалая, длинная рецензия на книгу, которую я прочел сравнительно давно и контекст вокруг которой уже создан?” (А. Архангельский). А вот интеллектуалам-французам зачем-то нужна… И потом: почему же “запоздалая”? Разве потребление книги — это такой же торопливый процесс, как поглощение гамбургера? Мне-то, напротив, кажется, что у нас есть необходимость в создании журнала, отданного актуальной критике целиком. После гибели “Литературного обозрения” эту нишу не занял никто.
Перелистываю спецвыпуск “Монд”: рецензии на доступные (в продаже) на ярмарке издания “французских” книг Владимира Шарова, Андрея Геласимова, которого так полюбили французы, посетители ярмарки, что проголосовали за него, отдав приз своих симпатий; аннотации романов Дмитрия Быкова (“Оправдание”) и Валерия Залотухи (“Мусульманин” — это, видимо, все-таки литературный сценарий известного фильма, поставленного Владимиром Хотиненко); статья на полосу, посвященная “Истории русской литературы, XIX век, вторая половина. Время романа” — 1560 страниц, под редакцией Ефима Эткинда, Жоржа Нива, Ильи Сермана, Витторио Страда; а еще и рецензия на новый перевод прозы Лескова и на две антологии-билингвы стихов Есенина; а дальше — аннотации на “Записные книжки Антона Чехова”, “Исповедь” Максима Горького, статья “Аксенов и просветители, Хазанов и тоталитаризм”; новые книги Виктора Шкловского, Даниила Хармса; рецензия на только что вышедший перевод солженицынского “Зернышка”; расписание дискуссий и встреч на Салоне; а на заключительной, завершающей спецвыпуск полосе — рассказ об издателях (“Текст”, “Издательство Ольги Морозовой”, петербургский “Детгиз”); и в заключение (апофеоз номера) большая беседа (почти на всю полосу) с человеком, осуществившим дело своей жизни, Жоржем Нива (у него был в этот день двойной праздник: огромное интервью с ним, тоже украшенное портретом, появилось и в “Либерасьон” — вообще-то такого не бывает, чтобы две общенациональные газеты разных направлений сделали однозначный выбор). И все эти газетные полосы оформлены рисунками и графикой разных по стилю современных русских художников — Евгения Добровинского, Андрея Логвина, Владимира Чайки.
Это не просто газетное приложение — это весьма полезный (raisonnable) и очень ясный путеводитель, наводка на книги, экспертная помощь и покупателю-читателю.
Артподготовка к российскому участию в работе Салона началась журналом “Magazine Litteraire” еще в январе, прямо с новогоднего выпуска, дабы вовлечь читателя в тему. А уже мартовский номер вышел с шапкой на рисованной обложке — “Русская литература от Пушкина до Солженицына”; а на рисунке летит (видимо, в Париж) по ясному, солнечным светом пронизанному, весеннему небу волшебный ковер-самолет, вернее — книга-самолет, да еще из компьютера (с мышкой) вышедшая; на развернутой этой чудесной книге сидят Лев Толстой, обнявши рукою разноцветную колокольню и пропустив сапоги через терем, с Антоном Чеховым; за перо гусиное ухватился и Достоевский… Что — внутри: раскрыв номер, читаешь колонку редактора, поводом для которой послужил перевод книги американца Джорджа Стайнера “Толстой или Достоевский”, это — начало размышлений на тему “Россия и Европа”. Далее помещены обложки книг Пелевина и Д. Быкова (издательство Denoёl); обращаю внимание, что без изображения испуганной мартышки (Пелевин) и голого О. Кулика, схваченного по ногам собаками, дело не обошлось.
А каков призыв?
“Французы! Вы полюбили Фуко, Бодрийяра, Дерриду, Уэльбека. Вы будете обожать Пелевина!” Это — на странице “Курьер”, а в разделе “Досье” — двадцать статей, рецензий и интервью с современными русскими писателями.
Французы выстраивают литературный ряд по-своему, не “разводя” и не строя по иерархии Акунина или Улицкую с Шишкиным и Марком Харитоновым. Для них это все — переводящаяся (а значит, небезынтересная их, журнала, читателям) современная словесность. “Досье”, занимающее чуть более трети журнального номера (33 страницы из 95), открывающееся полосным фотопортретом Толстого в шестидесятипятилетнем возрасте) и изречениями Ивана Киреевского, фундировано статьями об истории русской словесности.
Но вот что интересно: речь, скажем, заходит — в крупноформатном эссе — о Гоголе, и тут же дается “картинка” обложки книги А. Королева “Голова Гоголя”; речь о Толстом — и рядом, в “окошечке”, обложка книги В. Маканина “Кавказский пленный”. Избранная библиография — от “Слова о полку Игореве”, цена 7 евро, до “Разговоров с Бродским” Соломона Волкова (цена почему-то не указана). “Девять веков русской словесности” — в двадцати пяти исторических датах. Отдельная статья составителя и координатора всего раздела, всего того же без устали трудящегося без всяких лишних “похоронных” мотивов Жоржа Нива, — о восприятии русской литературы во Франции: эссенция информации. Жан Луи Бакэ — эссе “Алмазный язык” (о Пушкине), Мишель Окутюрье — эссе “Разоблачение “русского романа” (Толстой и Достоевский), Жаклин де Пруайяр — эссе “Человечность Чехова” (в “окошечках” указано, что “читать!” по темам); Константин Азадовский — “Божественный треугольник (Цветаева, Рильке и Пастернак)”; Леонид Геллер — “Форма в действии. Русские авангардисты”; опять бессменный и энергичный Жорж Нива — “Письмо Гулага. Солженицын и Шаламов”; при этом рекомендовано “читать!” не только вышеупомянутых, но и “Записки из Мертвого дома”, и “Крутой маршрут” Евгении Гинзбург, и книги французских авторов о Гулаге. А к статье “Россия сегодня в 10 романах” предложено “читать!” “Лед” Вл. Сорокина, “Прусскую невесту” Юрия Буйды, “Мусульманина” В. Залотухи, “Помощника китайца” Ильи Кочергина, “Жажду” А. Геласимова, его же “Фокс Малдер похож на свинью”, “Свинобург” Д. Бортникова, “Бессмертного” Ольги Славниковой, “Последнюю любовь президента” А. Куркова. И после этого — рецензии на уже опубликованные и аннотации на выходящие книги русских авторов, от “Хорошего Сталина” Виктора Ерофеева до “Голой пионерки” Михаила Кононова. А в конце “Досье” читателю назначены рандеву на Салоне. Вот как это делается в Париже, как все работает: из всего “досье” я не выловила, кстати, ни одного “превосходного” эпитета: табу на эпитеты!* Да они и не нужны: рецензии, статьи, обзоры и хроники насыщены информацией. Ремесло это или искусство?**
* И это в пору, когда у отечественных критиков остались в ходу лишь два эпитета — “великий” и “замечательный”; и критик совершает свой мучительный выбор между ними.
** У наших художников слова, как и у других, например, у художников-кинематографистов, распространена защитно-агрессивная установка на “критическую критику” в принципе. Эдвард Радзинский в кулуарах того же Салона с обидой жаловался мне на отсутствие реакции на его книги в отечестве — в то время как в США на выход книги появляются немедленные отклики. А вот еще о критике: Егор Кончаловский, поставивший полтора фильма, но уже во всем и вся участвующий, выступает по радио “Культура” в часовом интервью: “Завтра в эту критику завернут селедку с огурцами…”.
А теперь — вопрос: кто мешает продвигать русскую литературу как неиссякающий российский ресурс для международных связей страны, в России и постоянно? Кто мешает государству (а это именно государственное дело) обеспечивать бесперебойность этого продвижения?
Писатели?
Так я увидела своими глазами: то, к чему здесь, в России, особенно в Москве, относятся с неоправданным подчас высокомерием, во Франции, в Париже, — весьма востребованный интеллектуальный товар.
Но: конечно, необходимо, чтобы на него — для него, то есть для нее, для литературы — работали умные и предприимчивые продвигатели. Сколько бы мы ни сожалели об отсутствии гения в современном отечестве, таланты есть. Их надо ценить — и оценивать, и анализировать, и интерпретировать тексты — книги — журналы — судьбы. В это надо вкладывать постоянно ту энергию, которая была направлена — в данном случае — на парижский Салон.
3
Злокачественное противоречие, фактически даже шизофрения, от которой страдает отечественная литературная жизнь, — это сшибка двух умозаключений. Умозаключение первое: да, литературу как ресурс (поддержанный неисчерпаемой русской классикой) надо продвигать. Это поможет ее развитию — и поможет, соответственно, России не потерять, а утвердить свой, простите за выражение, имидж. Второе: современная русская словесность читателям не нравится, а то, что нравится, вызывает раздражение, если не отчаяние, у критиков. Так, Е. Лесин в статье “Книжный апокалипсис наших дней” (“Независимая газета”, 1.04.2005) приводит данные: Донцова, Устинова, Полякова: золотые миллионные тиражи; далее идут Маринина, Куликова, Шилова. Раскрученный антипиаром “Идущих вместе” Владимир Сорокин “не входит по тиражам даже в двадцатку”. Получается, что читатель-то читает, но не то, чего хочет Е. Лесин. А то, что он, Лесин, хочет видеть в руках читателя, находится в другом месте (“Один сумасшедший напишет, другой сумасшедший прочтет”)*.
* Александр Агеев отмечает в принципе как задачу поддерживать “желание человека читать”. Это, на его взгляд, “ценность куда более важная, чем все вместе взятые “гамбургские счеты” сомнительной корпорации критиков”.
Внутри самих себя мы страшно собой недовольны и делаем правильное выражение лица только тогда, когда нас вызывает Париж.
Я опять кидаюсь от “Ex Libris’а” к “Moнд” и там нахожу данные, которые характеризуют ситуацию в российском книжно-читательском мире (“С 90 000 названий изданных в 2004 году книг Россия стала третьей в Европе”), но несколько с иной стороны. И “Монд” пишет, что “распространение книг из Москвы остается первейшей проблемой”. А в России разве это не известно Е. Лесину лично? Распространять разнообразие? Гораздо легче гнать единообразную Донцову, можно считать тоннами или километрами, как удобнее распространителю-оптовику, думающему, естественно, о доходе. О чем же еще ему думать? О просвещении?
Давайте отделять одно от другого, ситуацию (внутреннюю) в литературе и наше недовольство ситуацией — от того, что можно увидеть снаружи. Другими (чужими) глазами. Очень даже полезно. Вот я посмотрела “парижскими” глазами и увидела, например, что ни разу никто, за исключением “прорвавшихся” к микрофону писателей при “Литгазете”, которых никто не приглашал и которые сами приехали (инициатива неплохая, но, кстати, так же приехали и другие издательства — НЛО, “Симпозиум”, “Текст”, “Издательство Ольги Морозовой” — за свой счет, самостоятельно, и объединились на своем отдельном стенде за пределами Российского павильона, хотя и в непосредственном соседстве), не употреблял в разговорах, дискуссиях и выступлениях никаких слов на -изм. Вообще. У меня сложилось впечатление, что писатели для читателей на ярмарке делятся на хороших и плохих. Так, в общем-то, просто.
Изданием книги дело издателя не заканчивается — изданную книгу надо продвигать — это безусловное дело издателя. Изобретательность издателя сказывается не в том, сколько он выгадает, издав книгу не на той бумаге и не заплатив (недоплатив) автору, а в том, как он будет распространять книгу, объяснять ее; как он будет налаживать контакт читателя с автором. Издатель чувствует себя дипломатом, посредником, в каком-то смысле художником, представляющим книгу (а представление — всегда искусство). А критика?
Уж кем она точно была, эта критика (французская) на Салоне, и вокруг Салона, и при подготовке и организации общественного интереса (и сознания французской публики) к Салону и его участникам, — так это двигателем, витальной силой, куратором самой литературной жизни, включая всех ее действующих лиц — и писателей, и читателей, и остальных “персон”, включая VIP. Премьер-министр Франции, г-н Раффарэн не мог не появиться там — и отдал Салону вместо намеченных 40 минут все три часа. А потом — и в госбюджете не забыл. И все это, перефразируя героя популярного анекдота брежневской эпохи, “дал вам я” — и все это колесо крутит французская литературная критика во всех ее ипостасях — от высоколобой/интеллектуальной до критики объясняющей и обучающей (из “Magazine Litteraire” я узнала, что по всей Франции действуют так называемые Les Аteliers D’ecriture, т.е. сеть (или цепь?) сообществ-клубов, людей, с удовольствием и платно обучающихся культуре письма. У критиков, разумеется.
Критика сегодня в России издателю, читателю, распространителю и писателю оказалась неугодна. Но вот ведь какой парадокс: критика все равно существует, хотя и принимает извращенные формы, в свою очередь — уничтожая (или равнодушием унижая) ту литературу, которая отрицает критику*. Кто от этого страдает? Книгоиздатель, читатель, книгораспространитель и, разумеется, писатель. Парадокс это — или, скорее, разброд в умах, ни к чему позитивному не приводящий?
* “Критика по возможности должна совмещать пиар (литературы. — Н.И.) с “правдой-маткой”, во всяком случае, рисовать образ литературы как сложно устроенной и потому обязанной вызывать уважение системы. <…> что же касается критики в целом, то она, на мой взгляд, не столько “гримирует” современную русскую литературу, сколько ее “опускает”. И это не есть хорошо” (А. Агеев). В другой плоскости, но близкое по осознанию задачи высказывание: “…Воздействовать на окружающее пространство способен лишь процесс в целом…” (А. Архангельский). Объединим критиков: система в процессе, вот что такое литература во время реального действия (работы) критики.
В былые времена официозная критика была в составе официальной советской литературы чуть ли не руководителем, начальником, прокурором, обвинителем, выносившим оплошавшим писателям приговоры — и в то же время персоналом, обслуживающим VIP-начальство в другом зале Дома литераторов. Однако были и совсем иные критики (как была и другая, настоящая русская литература советского времени) — те, что стали властителями дум. А потом — потом произошел известный обвал функций, и литература, вся целиком переживающая достаточно непростые времена, отвергла “направляющую” ее роль. Но, думаю я, — может быть, счастье литературной Франции в том и состоит, что у них не было своих Белинского с Чернышевским, “матрица” которых в разнообразных видах с упорным постоянством самовоспроизводится в России. И литература вызывает у все новых и новых Б. и Ч. нервическое раздражение, порожденное неудовлетворенной манией утрачиваемого величия. Мало кто из критиков в совершенно новой исторической ситуации понял, что роль его, и очень важная, состоит еще и в повседневной, очень разнообразной (и разновысотной) работе, порою — черной. Что критика — не только искусство различать и интерпретировать, но и ремесло оценивать и квалифицировать. Критики обиделись — и “зеркально” пошли на более престижную (как показалось) работу.
Впрочем, это уже совсем другая тема.