Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2005
Время бить?
“Время бить яйца!”
С. Лукьяненко, Ю. Буркин*
Статьи и очерки в весенних толстых журналах, посвященные вопросам культуры, а точнее — социальной психологии постсоветского человека, — касаются отношения наших соотечественников к традиционализму и авангардизму и возможности сосуществования разных культурных традиций и тенденций в большом городе, а также в сознании жителя современного мегаполиса.
“Слепые ориентиры” — один из подзаголовков статьи Кирилла Журенкова “Никаких яиц…” (Октябрь, 2005, № 5) — очень точная характеристика российской социальной психологии. Сегодня, в начале XXI века, россияне считают себя гражданами цивилизованного мира и спорят о мировых столицах и культуре “мирового” города. Но автор очерка с сожалением констатирует, что у претендующей на звание мирового города Москвы, увы, не складываются отношения с современной архитектурой. Люди, принимающие решение о застройке города, либо выбирают радикальный путь вообще ничего не строить (например, на месте гостиницы “Москва”), либо предлагают возвести очередной новодел, выкрашенный в жизнерадостный цвет, сохранив пару-тройку исторически значимых примет места. “Не будет футуристических кубов или яиц в стиле хай-тек”, “почему в Лондоне “несут” футуристическое яйцо напротив Тауэра, а у нас в районе Кремля боятся даже намека на современную архитектуру?” — сокрушается автор. Причина, по мнению автора, кроется в так называемом московском стиле: “ничто не должно выделяться, эпатировать, бросать вызов”, “если строишь в центре — это башенки, имперские мотивы и никакого постмодернизма”. Трудно не согласиться с тем, что “сегодня Москва — архитектурная провинция”, но причина здесь, кажется, глубже — в московском стиле мышления. “<…> Рулевой уснул, и стрелка компаса размагничена”, — пишет К. Журенков. Но “рулевой” не уснул, он просто плохо понимает, что такое “мировой” город и как к нему плыть, но хорошо знает, кто принимает решение — быть на Якиманке комплексу “Русский авангард”, архитектурной фантазии на тему русского искусства, шедевру всемирно известного голландского архитектора Эрика ван Эгерата или не бывать. Иногда “рулевому” не откажешь в чувстве юмора: “Дворец спорта на Ходынском поле” — название нового московского архитектурного проекта показывает отличное знание прошлого и ясное понимание грядущего.
Шпенглер в “Закате Европы” писал: “Мировой город — это означает космополитизм вместо “отечества”, холодный практический ум вместо благоговения к преданию и укладу, научная иррелигиозность в качестве окаменелых остатков прежней религии сердца, “общество” вместо государства, естественные права вместо приобретенных”. Думается, московский “рулевой”, лидер экс-“Отечества”, вряд ли постиг тонкости этой философской мысли. Господин Вексельберг возвращает нам в Россию знаменитые яйца родного Фаберже, лишний раз утверждая, что жила-была у бабушки с дедушкой золотоносная Курочка Ряба, и удавалось тогда нашим гениям творить мировые шедевры. А публицист Алексей Холиков, посетивший I Московскую биеннале современного искусства (“Руками — трогать!”. Октябрь, 2005, № 5), уверен, что и сегодня есть место подвигу.
Чтобы отличить “футуристические яйца” от ширпотреба, надо помнить: “актуальное” искусство должно быть синтетическим. “В качестве тезиса можно принять все века и все нации, пережитые нами в художественной форме. Другими словами — классику”. Антитезисом в рассуждениях Холикова являются “отступники”, которые “периодически возникают” и “обеими ногами встают на почву отрицания”. Девизом Московской биеннале, как рассказал Алексей, были “ясность и доступность”, но сам же автор статьи так и не смог “ясно и доступно” объяснить, что же он понимает под “синтезом”: в одних случаях это сочетание разнородных технологий, в других — гетерогенных материалов, в третьих — союз разных жанров и видов искусства — вот один из примеров подведения термина под “плетень” доказательств: “В своем проекте он отправился на поиски “утраченного орнамента”, избрав картон вместо холста и нефть вместо красок. Автор призвал зрителей вглядеться в историю, которая, по словам Х.-Л. Борхеса, вся написана подземными энергиями. Если внимательно присмотреться, то вихревые потоки нефти на белом фоне явно напоминают барочный орнамент. Экспозиция стала одним из немногих примеров синтеза живописи и архитектуры”… И далее: “Синтетическое искусство вполне органично в условиях mix-культуры третьего тысячелетия” Может, ошибочка вышла, и речь идет вовсе не о mix-культуре, а о mass-культуре? “В мировом городе нет народа, а есть масса. Ей присуще непонимание традиций, борьба с которыми есть борьба против культуры” — читаем мы в том же “Закате Европы”.
Рассуждая о будущем современного искусства, Холиков нет-нет, да и выдаст нам нечто из манифестов первых русских авангардистов начала прошлого века: “В то время как церковь “Культура” стала надгробием “высокого” искусства, “актуальное” творчество остается “немым” для большинства”; “Культуре “актуального” искусства нужно обучать на современном языке. А уже после вести на нем “службу””. Некоторую ясность по вопросу синтеза вносит Вадим Захаров, составитель книги-выставки “Московский концептуализм”, давший автору интервью: “Основная проблема в том, что общий фон безграмотности в современном искусстве велик. Особенно среди интеллигенции”. Да, но только ли в современном?
Итак, после августа 91-го мы стремимся иметь “мировые” города, хотя бы в столицах. С Москвой это пока не очень получается — “что такое “хорошо”, а что такое “плохо”” нам еще предстоит решить. Не худо бы скататься в Европу, хоть еще в начале прошлого века нагадал ей мыслитель “закат”, ну хоть в бывшую столицу Священной Римской Империи, давным-давно ставшую Мировым Городом. Так давно, что глаз жителя Третьего Рима вполне может оказаться “замыленным” — историк Кирилл Кобрин в эссе “Конец игры” (ИЛ, 2005, № 3) предлагает нам вооружиться оптикой и хорошенько ее “навести”. Если Холиков поведал нам свои откровения о современном искусстве, то Кобрин изучает и дает оценку классическому: Прага, построенная на века, воплощение замыслов Карла IV и Рудольфа II, с первого взгляда может и понравиться, но если поживешь в ней подольше, как, например, Кирилл Кобрин, и приглядишься внимательнее — начнет “подташнивать”, будто “сладкого переел”. Красота чешской столицы покажется “подозрительной”, “искусственной”, “умышленной”, “неестественной”, “условной”. “Прага — город культурного кича” — главный вывод очеркиста.
Свой образ мирового города Праги Кирилл Кобрин выводит из “возгонки пестрого хлама эпохи Рудольфа II”. В центре внимания историка оказывается, естественно, “рулевой” — сам Рудольф II Габсбург, император Священной Римской Империи, сделавший Прагу “сценой своего небанального, в духе Нерона, сумасшествия”, “венценосный арт-плюшкин, собравший немыслимую коллекцию артефактов и курьезов”. А также придворный художник-маньерист Джузеппе Арчимбольдо, чей “любимый трюк — дьявольски искусное составление портрета из готовых предметов, ready-made”. Сумасшествие Рудольфа трансформируется в “кич” Арчимбольдо, и других ему подобных “героев”, таких, как, например, астроном Тихо Браге, “человек с огромным искусственным носом”. Этот “кич”, эта “роскошная вульгарность” долго не могут скрываться за стенами императорского дворца, они “материализуются” в богемскую столицу — очередного “уродца из коллекции Рудольфа II — существо с тремя сердцами”.
Старательно “наводя оптику” и внося “свой скромный вклад в пражское мифотворчество”, автор забыл сопоставить годы творчества Арчимбольдо и правления Рудольфа II: итальянец был сложившимся мастером задолго до воцарения “арт-Плюшкина” на престоле, работал при Рудольфе недолго, а папу и дедушку “арт-Плюшкина” не сумел почему-то довести до безумства. Сам же император пережил Арчимбольдо на целых 19 лет, а “безумство” ему приписали консервативная “испанская партия” и брат Матиас, отстранивший Рудольфа от управления государством — популяризировать мифы политиков историку вроде бы не пристало, как и подходить с нижегородскими мерками к “высокому” искусству маньеризма.
Любая система ценностей относительна, шкала ценностей неотторжима от породившей ее исторической эпохи. Можно предпочитать Джотто Арчимбольдо, но нельзя отрицать, что Арчимбольдо являлся выдающимся живописцем своего времени. Есть личные предпочтения, а есть оценки, проверенные временем. Противопоставление Венеции, Петербурга и Нижнего Новгорода Праге, Западной Европы — Богемии в данном эссе — грубое нарушение культурного согласия.
“Провоцировавший” безумие чешского императора (а через это — “конец игры”, “закат Европы” и т.п.) Джузеппе Арчимбольдо был живописцем с эстетическими взглядами второй половины XVI века, приверженным технике комбинирования, монтажа, живописной аппликации — всему тому, что эссеист называет… ready-made’ом. Образ у Арчимбольдо набран цветами, фруктами, предметами, а ready-made (дается прилежная сноска — буквальный перевод с английского на русский) — одна из разновидностей минимального искусства, появившаяся после 1968 года: “готовые вещи”, фабричные материалы объявлялись художниками-минималистами как “приятные средства для того, чтобы отгородиться от сентиментальности”. Вещи, серийно выпущенные с конвейера, — гвоздь, утюг, помещенные под стеклянный колпак, противопоставленные уникальным рукотворным шедеврам. То же с кичем, к которому историк объявляет художника причастным: впервые немецкий термин kitsch появился в научной литературе в 1958 году. Новому феномену, возникшему в недрах массовой культуры, посвятил свою работу “Авангард и кич” американский социолог Климент Гринберг: это явление, порожденное технической революцией и урбанизацией, условие его существования — наличие зрелой культурной традиции, чьи открытия и достижения оно использует в своих целях: “Он, так сказать, пьет кровь из сосудов сокровищницы, черпая оттуда и приемы, и трюки, и уловки, и темы, выстраивая их в нужную ему систему и безжалостно отбрасывая все, что ему кажется лишним…”. Кич — реакция на “высокую культуру”, Гринберг очень удачно определил суть кича: “кич рядится в накрахмаленную манишку и лишает “высокую культуру” права на существование”. Кирилл Кобрин относит себя исключительно к “высокой культуре”, называет себя “одним из последних жителей книжной цивилизации”, а красота Праги для него — это кич. Куда ближе к кичу идея “конца игры”, т.е. смерти литературы и истории. Потому что кич — это скорее отношение человека к вещи или предмету искусства, чем сама вещь или предмет искусства. Это скорее прилагательное, чем существительное.
Вот как видит красавицу Прагу “оптик-любитель”: “банальные холмы над ничем не примечательной рекой”, “склад монументов, фонтанов и памятников на главной площади”, “кунсткамера”, “аляповатое, тяжеловесное барокко”, “модерновые финтифлюшки”, “иезуитский мейнстрим эпохи Контрреформации, “упадочная готика”, “подростковая неоготика”, “провинциальное убожество”, “провинциальность в кубе”, “благодушный пошляк Альфонс Муха, любитель западной славянщины и артнувошной рекламы”, “условные декорации голливудского фильма “про историю””, “аттракцион крупнобуржуазного консюмеризма”, “рекламный бренд” и прочие красивости. Жители Праги — это неприятные ему люди “с унылыми сероватыми лицами”, “небогатые экономные люди в одежде из секонд-хенда”, “неизбалованные люди, радующиеся обильной грубой еде — кнедлику, рохлику, секане”. А духовные ценности есть ли у чехов, спросите вы? И найдете ответ в интонации, контексте, подтексте: кого — этих “обожателей пива, болельщиков “Спарты”, читателей “Блеска”, почитателей Карела Готта и Хелены Вондрачковой”? Смерть чешской литературы и искусства — факт состоявшийся, “конец игры”: Аннушка уже купила подсолнечное масло, а Богумил Грабал вывалился из окна. Кобрин хоронит Чехию и ее столицу: “Для этой страны, для этого города история бесповоротно закончилась, чешский хеппи-энд с упокоением на груди благожелательного Европейского союза окончательно отменяет драматургическую символику, да и драму вообще”. Новый Шпенглер, одним словом, новый “Закат Европы”. Восточной, во всяком случае.
Французский социопсихолог Абраам Моль заметил: “Отличительной чертой кича является отчуждение”. Наш современник не знает, как оценить современное искусство в Москве, а в Праге — “высокое”, классическое. Что ему еще остается? То тому, то другому нашему автору мерещатся “надгробия”, “кладбища”, “монументы” и “конец игры”. А может, просто не хватает умения отличить “высокое” от “низкого” (и в современном искусстве тоже), подлинное — от подделки? Нам по-настоящему не приходилось еще жить в атмосфере, пронизанной новизной. Готовы ли мы к тому, что выбор может обернуться избытком выбора, а свобода — отрицанием свободы? Понимаем ли, что близится время, когда выбор, вместо того чтобы раскрепощать личность, станет настолько сложным, трудным и дорогостоящим, что может превратиться в свою противоположность? На пути построения нового мира, символом которого станут мировые города и футуристические яйца, очень легко заблудиться и потерять представление об истинных культурных ценностях. Путь этот очень непрост. Что и подтверждают материалы весенних номеров наших журналов.
Сергей Слепухин,
Екатеринбург
* Лукьяненко С., Буркин Ю. Царь, царевич, король, королевич… М., “АСТ”, 2004.