Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2004
“Литературная газета” опубликовала статью Сергея Земляного “Прошлое, которое не проходит” (“ЛГ” № 29, 16—23 июля 2003 г.) о вызвавшей в Германии скандал книге Эрнста Нольте “Европейская гражданская война 1917—1945 гг. Национал-социализм и большевизм” (Берлин, 1987 г.). В 2003 году книга вышла в России (М., Логос).
“Знамя” публикует мнение о книге Э. Нольте заместителя директора Института исследований Центральной и Восточной Европы Католического университета в Айхштетте (Германия) профессора Леонида Люкса и обращение к читателю по поводу его статьи философа, культуролога, писателя Григория Померанца. И статью Л. Люкса, и обращение Г. Померанца “Литературная газета” печатать отказалась.
В 1986 году в Германии разгорелся так называемый спор историков, который длится, в сущности, до сих пор. В центре дискуссии стоит берлинский профессор Эрнст Нольте, которого гамбургский еженедельник “Дер Шпигель” назвал несколько лет тому назад одним из самых спорных немецких историков. Описывая невиданные в истории преступления Третьего рейха, Нольте постоянно акцентирует внимание на том, что и другие диктаторские режимы совершали и совершают подобные преступления, и тем самым ставит под вопрос тезис об уникальности национал-социализма. Чем же объяснить такого рода выступления берлинского историка, вызывающие острейшую критику в немецкой научной среде и отвергаемые преобладающим большинством историков Германии? Чтобы понять ход мыслей Э. Нольте, необходимо познакомиться с главной его работой, написанной во время “спора историков” — с книгой “Der europдische Bьrgerkrieg 1917—1945. Nationalsozialismus und Bolschewismus (Европейская гражданская война 1917—1945 гг. Национал-социализм и большевизм)”, Berlin, 1987. Об этой книге, переведенной недавно и на русский язык (М., Логос, 2003), пойдет речь ниже.
I
В 60-е годы Эрнст Нольте немало способствовал тому, что была поколеблена теория тоталитаризма, утверждавшая родство между правыми и левыми противниками парламентской демократии. В значительной мере благодаря анализу внутренней динамики и идеологии фашистских движений, произведенному Нольте, выявилась пропасть, отделяющая фашизм от большевизма — движения, укорененного в другой идеологической традиции и выполняющего совершенно иные социальные и политические задачи.
В книге, о которой идет речь, автор предпринял попытку радикально пересмотреть свои прежние взгляды. Он дает эпохе фашизма дополнительное определение: это эпоха “европейской гражданской войны”. Некоторые черты фашизма или национал-социализма, которые ранее описывались как первичные, вытекающие из внутренней динамики, теперь рассматриваются всего лишь как реакция на большевизм. Коммунизм, этот “старший из тоталитарных режимов”, в новой книге Э. Нольте сопровождает национал-социалистов на каждом шагу в качестве “образца и пугала” и по существу определяет их тактику.
II
До сих пор исследователи считали антисемитизм идеей фикс гитлеровского мировоззрения, его краеугольным камнем. Нольте оспаривает эту точку зрения. Для него ненависть Гитлера к евреям — это, по сути дела, лишь проявление антикоммунизма, хотя и очень важное. Таким образом, Нольте как бы соглашается со столь нелюбимыми им коммунистическими идеологами, которые тоже считали основным мотивом действий национал-социалистических вождей не борьбу с еврейством, а защиту капиталистического строя. Так коммунисты проглядели самый значительный идеологический компонент национал-социализма, придавший ему беспрецедентную разрушительную динамику. Здесь надо, однако, добавить, что классовая схема, на которой базировалась вся коммунистическая идеология, по существу принуждала ее приверженцев к упрощенному взгляду на мир. Нольте же придерживается совершенно иных мировоззренческих установок, однако и он создает концепцию двухполярного мира, где противоборствуют всего лишь две силы — коммунизм и буржуазный мир. Страх перед большевистскими зверствами — вот что было подлинной пружиной деятельности нацистского вождя.
Автор говорит о потрясении, которое вызвали у будущего фюрера и его единомышленников многочисленные сообщения о “красном” терроре после 1917 года. В сущности, это была, по словам Э. Нольте, “буржуазная” реакция, ибо такое же отвращение методы большевистской власти вызвали и в других слоях немецкой и европейской буржуазии. Зато “небуржуазной” была месть — формирование контридеологии, своей жестокостью и последовательностью подчас превосходившей большевизм. Нольте же считает возникновение этой контридеологии, для которой “перегибы” были почти необходимы, принимая во внимание масштабы и беспрецедентность того, что ее вызвало к жизни,— возмездием истории, которого едва ли можно было избежать.
Аргументы, которыми обставлено это безапелляционное заявление, отнюдь не убедительны.
Автор книги приводит воинственно звучащие цитаты из “Роте Фане” (центральный орган КПГ) и из коммунистических брошюр, “где самым тщательным образом разработаны вопросы насильственного захвата власти” (с. 190). Достаточно ли этого, чтобы говорить о нависшей угрозе коммунизма в Германии? Как выглядела на самом деле постулируемая Нольте угроза?
Несколько плохо подготовленных попыток поднять восстание (январь 1919 г., март 1921 г., октябрь 1923 г.), неизменно заканчивавшихся сокрушительным поражением,— вот и все. В отличие от большевиков, имевших дело в 1917 году с полностью дезорганизованным государственным аппаратом, с противниками, потерявшими веру в свое дело, немецкие коммунисты, мечтавшие совершить переворот, столкнулись с эффективно действующей машиной власти “буржуазного” государства и чрезвычайно воинственными боевыми отрядами крайне правых.
Решающее отличие исходных позиций большевиков от ситуации, в которой находились западные коммунисты, весьма наглядно обрисовал в свое время русско-немецкий социал-демократ А. Шифрин: “В России вооруженное меньшинство одержало победу над беззащитным государством, в Европе беззащитному коммунистическому меньшинству противостоит вооруженное до зубов буржуазное государство”.
Фактическое бессилие немецкого, да и всего западного коммунизма делает понятным, почему на его долю остался лишь словесный радикализм, с помощью которого коммунисты пытались запугать своих противников. Э. Нольте вынужден и сам признать (с. 89), что радикализм КПГ был “скорее угрозой, чем реальностью”.
Но, может быть, революционная риторика сама по себе была достаточным поводом к тому, чтобы субъективно возбудить у немецких правых чувство смертельной опасности? Для Нольте, по-видимому, это и служит отправным пунктом. Однако даже если согласиться с этим, то уж во всяком случае с весны 1933 года национал-социалисты не могли не убедиться, насколько необоснованными были их опасения. “Страшная компартия”, чьей “потенциальной жертвой” они якобы рассматривали себя, была распущена и уничтожена одним росчерком пера Гитлера. Ничего, кроме презрения, не испытывал к этому моментально поверженному врагу новоиспеченный рейхсканцлер. Где же этот столь педалируемый Эрнстом Нольте страх перед коммунистическим ГУЛАГом, страх, который будто бы стал чуть ли не главной причиной Освенцима? Или, быть может, воплощением коммунистической угрозы для нацистов стала не КПГ, а Страна Советов?
Действительно, этой теме в книге Нольте уделено немало внимания. Но в чем, собственно, заключалась эта угроза? Как уже сказано, дело было отнюдь не в коммунистической теории мировой революции. Чувствовали ли себя национал-социалисты неспокойно перед лицом военной мощи СССР? В этом тоже можно усомниться. Презрительные замечания Гитлера о “славянских недочеловеках”, у которых будто бы отсутствует всякий инстинкт государственного строительства, достаточно известны.
По мнению Нольте, советская угроза обрела новое качество после того как московскому руководству удалось претворить в жизнь программу индустриализации. “Правомочно было,— пишет он,— задать вопрос, не является ли полностью отгороженная от мира и вооруженная до зубов страна уже в силу этих своих особенностей опасной для ее соседей” (с. 460). С помощью такой умозрительной конструкции автор книги пытается доказать, что субъективное чувство угрозы стало для властителей Третьего рейха руководством к действию.
Однако этому тезису противоречат неоднократные — и цитируемые самим автором — заявления нацистских руководителей о военной слабости восточного соседа и соперника.
III
Нольте не жалеет стараний представить политику Третьего рейха, которая, как правило, являла собой в чистом виде неспровоцированную агрессивность, реактивной и даже оборонительной. Получается, что злодеи были не столько злодеями, сколько жертвами угрожающего, агрессивного поведения других стран. При этом автор нередко оказывается не в ладах с хронологией, что для историка по меньшей мере странно.
Например, он упрекает Черчилля за некоторые чрезвычайно резкие выражения по адресу национал-социалистического режима, за грубое поведение британского премьера, заведомо исключавшее компромисс с противником. Но достаточно вспомнить о том, как обошелся Гитлер с готовыми к уступкам предшественниками Черчилля, чтобы перестать удивляться решительному курсу лондонского кабинета начиная с лета 1940 года.
Автор высмеивает беспринципность английского государственного деятеля, этого убежденного антикоммуниста, который, однако, выразил готовность оказывать Советскому Союзу безоговорочную поддержку после нападения немцев. Как далек от реальности этот неожиданный этический ригоризм! Будучи трезвым политиком, Черчилль хорошо понимал, что в иных ситуациях приходится поступиться определенными моральными соображениями во имя защиты еще более высоких ценностей. Для него не было сомнений, с какой стороны теперь исходила наибольшая опасность для фундаментальных ценностей, оплотом которых была его страна на протяжении жизни многих поколений. Впрочем, косвенно Нольте отдает должное британскому премьер-министру, когда пишет, что, “несмотря на Архипелаг ГУЛАГ, Советский Союз внутренне (был. — Л.Л.) ближе западному миру… чем национал-социализм с его Освенцимом” (с. 549).
IV
В книге сделано еще одно открытие. Оказывается, Третьему рейху угрожала не только Англия (спровоцированная многочисленными нарушениями международных договоров), не только Россия (на которую было совершено нападение). Третьему рейху угрожали… евреи.
Автор пытается быть “справедливым”. Ему, конечно, ясно, что народ, чьи представители годами подвергались издевательствам со стороны национал-социалистов, не мог питать симпатий к организаторам этих гонений. Тем не менее, говорит он, надо понять и нацистов: именно в этой еврейской антипатии они усматривали, по мнению Нольте, для себя угрозу. Так как евреи в Третьем рейхе числились “враждебными иностранцами”, “невозможно с порога отрицать, что депортации (евреев. — Л.Л.) в глазах населения могли выглядеть необходимостью” (sic!) (с. 510).
Действиям эйнзатц-команд на оккупированной советской территории, в ходе которых были убиты сотни тысяч евреев, в книге тоже дается “оборонительное” объяснение. С точки зрения эсэсовцев, да и многих военнослужащих вермахта, евреи якобы были основной силой партизанского движения, “поэтому антиеврейские акции воспринимались ими (эсэсовцами и солдатами) как необходимая мера пресечения” (с. 511). После этой невероятной фразы автор принимается рассуждать о том, не были ли подозрения массовых убийц в какой-то мере оправданы активным участием евреев в партизанской борьбе, и в конце концов приходит к соломонову решению, что мнения в литературе на этот счет расходятся.
Нольте не преминул коснуться еще одной псевдоисторической “контроверзы”, а именно вопроса о том, имело ли место вообще уничтожение евреев национал-социалистами.
Автор бросает упрек исторической литературе в том, что она уделила недостаточно серьезное внимание тем, кто усомнился в убийстве евреев, заклеймив их вместо этого в качестве “праворадикальных элементов”. Все же — таков его вывод — “тот, кто принимает Гитлера всерьез, не может отрицать акции уничтожения в Освенциме и Треблинке, так же как и газовые камеры” (с. 515).
То, что книги и статьи Нольте, опубликованные во время “спора историков”, были встречены с возмущением частью общественности, нельзя считать неожиданным.
Неожиданной представляется скорее наивность самого Нольте, который вновь и вновь подчеркивает, что ему непонятна досада, вызванная его высказываниями. Неужели запрещено ставить вопросы, твердит он. Зададим, в свою очередь, вопрос: не сталкиваемся ли мы с воскресшим типом “аполитичного немца”, который предается мыслительным экспериментам, не задумываясь о том, к каким последствиям они могут привести?