Рассказы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2004
Николенька
— Дед, — крикнула Николенька, увидев Деда на асфальтовой дорожке детского сада, — я слоган придумала: “Настоящее детство — мамство, папство и дедство!”
— А как же бабство? — спросил Дед.
— Ритм нарушает и звучит почти как “рабство”, — сказала Николенька.
— Да, незадача, — со вздохом произнес Дед, — но без этого некомплект.
Воспитательница Елена Петровна, когда Дед и Николенька подошли к ней попрощаться, засмеялась. Она многократно пыталась проводить воспитательную работу среди Деда по поводу его влияния на Николеньку. Последний раз это было два дня назад из-за “пука”.
В прошедший вторник на обед давали гороховый суп, и Николенька громко сообщила Леночке, Павлику и Вове, которые сидели с ней за одним столиком, что если съесть много горохового супа и долго терпеть не пукать, а потом громко пукнуть, то можно взлететь до потолка.
— Господи, — запричитала воспитательница Елена Петровна, — где ты этого набралась? У тебя такие образованные мама и папа и такой дедушка интеллигентный.
— И бабушка образованная, воспитанная и интеллигентная, — продолжила Николенька, — но дед, он как маленький, что думает, то и говорит, такой уродился.
Вечером, когда дед забирал Николеньку с игровой площадки, Елена Петровна подошла к нему и сказала:
— Я хотела бы с вами поговорить.
— Пожалуйста, — ответил дед.
— Нет, наедине, — строго подчеркнула Елена Петровна.
— Николенька, — попросил Дед, — тихо-тихо иди к калитке, я тебя быстро-быстро догоню.
И Николенька пошла, но не сразу пошла, а вначале медленно-медленно повернулась, аккуратно-аккуратно застегнула пуговичку на платье и тщательно-тщательно перевязала шнурки на обоих ботиночках. Что то там Елена Петровна наговорит Деду?
— Вы меня извините, — начала Елена Петровна, — но ваша внучка выдает ужасные поговорки, и при этом ссылается на вас. Вот, например: “На горшке надежный друг — освежитель-антипук” или “Не родись счастливой, а родись со сливой”, а потом это вся группа повторяет.
— Да, — поддакнул дед, — действительно ужас: только повторяют, а придумать ничего не могут, — и продолжил: — Вы знаете, Елена Петровна, меня очень-очень давно не отчитывали красивые девушки.
Тут Николенька заметила, что щеки Елены Петровны стали красные-красные.
— Но должен заметить, что попка ничуть не хуже, чем ручка или ножка, может, даже лучше, ей больше достается — на нее чаще падают и по ней чаще шлепают. А с другой стороны, ну, ведь правда смешно, когда ребенок за чем-нибудь нагибается и издает громкий звук, которой, извините, я не могу назвать иначе, чем пук. Вы, кстати, маме про сливу не декламировали? — спросил Дед.
Елена Петровна прыснула со смеху и затрясла руками, как будто хотела просушить их от воды, а Дед ей улыбнулся и отправился догонять Николеньку.
Сегодня Николенька, видимо, ничего не успела натворить, поэтому они просто “подосвиданькались” с Еленой Петровной, помахали на прощание “незабратым” ребятам, и уже из-за ограды Николенька дала пару полезных советов Павлику, который никак не мог попасть камнем в ворону.
— Правее бери, и камень побольше.
По дороге они должны были встретиться с теткой — родной сестрой мамы и старшей дочерью Деда.
Тетка — маленькая, кругленькая и очень разговорчивая хохотушка. Иногда она битый час разговаривает с мамой по телефону, при этом у мамы выкипает чайник и что-нибудь пережаривается или переваривается. Еще тетка очень любит ругаться с Дедом и задавать вопросы.
— Папа, а почему они так делают?
— Папа, а это кто?
Детей у нее нет. Дед говорит, что она не успевает их завести. И еще Дед говорит, что эти дети должны быть счастливы, что не родились, потому что ходили бы нечесаные и обосс…ные. Но Николенька тетку любит, она веселая и, как все Дедовы родственники, не лезет в карман за словом.
Как обычно, теткина машина затормозила со страшным визгом. Тетка долго вылезала из машины, потому что одна дверца не открывалась, а вторая вываливалась. Наконец вылезла, поцеловала Николеньку, передала для мамы какую-то косметику и журнал мод, залезла назад в свою колымагу и настойчиво стала предлагать:
— Давайте я вас подвезу.
— Мы не на кладбище, — отказался Дед.
Тогда тетка завела тарахтелку, крикнула Николеньке, что вечером позвонит, и умчалась. А Николенька и Дед поехали к бабушке, которую Дед называл Перемать и на которую, по его мнению, была очень похожа Николенька. В этом он особенно укрепился после двух историй, о которых взрослые никогда не говорили вслух, но о которых всегда помнили. Обе случились в детском саду.
Первая была связана с появлением в группе нового мальчика. Проходя мимо Николеньки, которая, опершись локтями о подоконник, смотрела, как барабанит дождь по крыше соседнего дома, из желания заявить о себе он больно дернул ее за волосы. Это рассказали Леночка и Вова, остальное подробно описать не мог никто. Елена Петровна и заведующая садиком Валентина Ивановна с трудом отодрали руки Николеньки от горла Стасика — так звали мальчика. Он описался, а Николеньку долго отпаивали водой и успокаивали, потому что ее трясло как в лихорадке. Когда, казалось, страсти улеглись и дети сели обедать, Николенька подошла к сжавшемуся Стасику и в наступившей тишине произнесла: “Если ты, сволочь, еще раз до меня дотронешься, то я совком перережу тебе глотку”. Елена Петровна сзади подошла к Николеньке, положила ладони на ее плечи и тихо прошептала на ухо: “Больше не надо его пугать, иначе он будет бояться всего”. Но Стасика пришлось перевести в другой детский сад, в этот его затащить больше не могли.
Вторая история была связана с Павликом. Павлик был самым маленьким в группе и находился под особой опекой Николеньки, но однажды она недоглядела и ему хорошо всыпал рослый и сильный Саша. Николенька вытащила Павлика, плакавшего в углу, взяла за руку и подвела к Саше, вокруг них собралась вся группа. Елена Петровна сделала вид, что кормит рыбок в аквариуме, она смутно догадывалась, как будут развиваться события.
— Он пришел драться, — сказала Николенька Саше и подтолкнула к нему Павлика.
Недолго думая Саша врезал Павлику по лбу, и тот развернулся, чтобы идти плакать дальше, но путь к отступлению преградила Николенька:
— Я тебя сейчас сама стукну, если не дашь сдачи.
Павлику не приходилось выбирать, повернувшись и тяжело вздохнув, он несильно ткнул кулаком в Сашино плечо, за что сразу получил по щеке. Очень хотелось плакать, но в затылок дышала Николенька, а кругом стояли ребята, и Павлик чувствовал, что они на его стороне и хотят достойного ответа. Павлик зажмурился, и, будь что будет, изо всех сил ударил противника. Удар пришелся по нижней губе, из которой брызнула кровь, Саша не стал церемониться и в ответ разбил губу Павлику, но дело было сделано — по Сашиному подбородку текла кровь, и Павлик это видел. На этот раз осознанно и зло он стукнул Сашу по носу, и избиение перешло в драку, в которой сильный дрался со слабым, но это была драка. Елена Петровна растащила драчунов и при общем одобрении помирила. До обеда бойцы ходили, обнявшись, при этом Саша время от времени громогласно спрашивал: “Ну, кто на нас с Павликом?” После полдника во время прогулки дружбу удалось закрепить, так как Саша и Павлик сцепились с двумя ребятами из другой группы, при этом Павлик проявил изрядную сообразительность, догадавшись, что высоких противников можно сбивать с ног, ударяя головой в живот. Дрались по-честному двое на двое и молча, чтобы не привлечь внимания воспитательниц. Елена Петровна и Ксения Львовна, ее подруга, однокашница по институту и воспитательница соседней группы, увлеченно обсуждавшие свадьбу их общей знакомой, среагировали на удивительную тишину и стремительное перетекание обеих команд в отдаленный угол детской площадки. Они поспели в самый разгар схватки, но вовремя, потому что в сражение готовы были включиться свежие подкрепления с обеих сторон. Противников едва развели, когда к Саше и Павлику подошла Николенька, торжественно поцеловала каждого в лоб и погладила по голове.
— Николь, — съязвила Ксения Львовна, подмигнув Елене Петровне, — у тебя отчество не Ярославна.
— Нет, — ответила Николь, — и тех мальчиков звали Игорь и Олег. Но наши не хуже и, когда вырастут, тоже будут биться: “За землю русскую, за раны Игоревы”. А поцелуй девушки — это награда для воина.
— Это откуда? — с интересом спросила Ксения Львовна.
— Брижит Бардо* — французcкая киноактриса, она играла в фильме “И бог создал женщину”.
* В действительности Б. Б. сказала не фразу из нашего эпоса, а свое: «Женщина — награда для воина».
Когда Николенька отошла, Елена Петровна сказала:
— Ты, Ксюша, с ней поосторожней, она с книжкой засыпает.
— Да, мать, — протянула Ксюша, — новое поколение выбирает книги.
Худенькая Перемать — мамина мама, как обычно, сидела с ворохом бумаг, и, не отрываясь от них, погладила Николеньку по голове, она делала очередной баланс. Возле бабушкиных ног крутился кот Ефимов, который, завидев Деда, на всякий случай забрался под бабушкино кресло. “Ага, рыбку жрали, в тапки ср..ли”, — сразу определился Дед и пошел за веником. Над Ефимовым нависла угроза, и Перемать с Николенькой принялись его защищать, не подпуская Деда, вооруженного веником.
— Выходи, подлый Ефимов, биться, — кричал Дед и бил себя веником в грудь.
— Прочь, “гринписовцы”, не мешайте мне выпороть этого брата меньшего.
Но в конце концов Дед успокоился, Перемать выкупила для кота прощение с помощью банки пива. Дед очень любил пиво, а также вино, водку, джин с тоником и всякий другой “дринк”, после которого читал стихи и пел песни. “После третьей рюмки папа особенно хорош”, — обычно говорила Николенькина мама. Иногда Дед напивался в дым, и все ругали его и называли пьяницей, и только Николенька молча укладывала его на диване несмотря на то, что от него здорово несло перегаром, а Дед целовал Николенькины руки и называл ее своей радостью.
Когда Дед не валял дурака и не пил “дринк”, то сидел за столом и рисовал разные фигурки. Что значили эти фигурки, знал только Дед, а Николенька просто смотрела, как он рисовал, стирал, снова рисовал, и в это время Деда как будто в комнате не было, он был где-то далеко-далеко. Потом Дед бросал рисовать и принимался за Ефимова.
Ефимов учился в школе, в которой изучали четыре дисциплины: родной язык, иностранный язык, арифметику и физкультуру. Директором школы и одновременно учителем по всем предметам был Дед. Николенька с бабушкой с нетерпением ждали, когда Дед примется за обучение Ефимова.
Дед доставал тетрадь, на которой было написано “Родная речь”, и усаживался на полу. Ефимов подползал к Деду, и урок начинался.
В тетради ровно четыре страницы: на первой печатными буквами выведено МЯУ, на второй МЯУ-МЯУ, на третьей МЯУ три раза и на четвертой МЯУ четыре раза.
— Читаем первый текст, — говорит дед. — Мяу.
— Мяу, — повторяет Ефимов.
Но дальше второй страницы дело не идет, Ефимов отвечает невпопад, и на четвертой странице он мяукает один раз, а на второй — четыре. Дед называет Ефимова обалдуем, двоечником и пишет в дневнике Ефимова, что вызывает родителей в школу.
Вместо родителей приходит старшая сестра Николенька и просит, чтобы Ефимова из школы не выгоняли, что он трудолюбивый, но языки ему даются трудно, что ему лучше учить не русский язык, а французский, он Ефимову ближе и легче усваивается. На это Дед отвечает, что в этой стране русский язык государственный и Ефимов обязан его знать. Действительно, с русским языком у Ефимова совсем плохо: он не может сказать “Мама” и не может написать ни одной буквы.
С иностранным языком — собачьим — дела также идут неважно. Ефимов никак не может разборчиво гавкнуть, и это плохо, потому что без иностранного языка нельзя поступить ни в один приличный университет.
Арифметике Ефимов обучается с помощью кубиков. Когда Дед произносит “один”, Ефимов должен взять из кучи один кубик, когда — “два”, то нужно принести два кубика, и так далее. Ефимов умеет считать до трех, но Дед говорит, что это средний результат, потому что до трех можно научить считать даже ворону.
Самых лучших успехов Ефимов добился на уроках физкультуры: держась за протянутую руку, он хорошо ходит на задних лапах и замечательно залезает по канату.
Но сегодня некогда заниматься котом, потому что вечером отмечается юбилей бабушки Элеоноры — папиной мамы, и Николенька у Деда и Перематери транзитом, ее надо привести в порядок после “детского зада”. Так обычно приговаривает Дед: “Утром мы тебя отводим в детский зад, а вечером забираем из детского зада”. За Николенькой заедет папа и отвезет на праздник бабушки Элеоноры. Деда и Перемать бабушка Элеонора тоже пригласила, но они, как обычно, вежливо отказались. Причин было несколько: первая — Дед мог набраться и что-нибудь отмочить, вторая — Дед мог набраться с Кешей, Иннокентием Всеволодовичем, — вторым дедом Николеньки и мужем бабушки Элеоноры, что однажды уже произошло. Оба деда во время какого-то важного праздника со зваными гостями перебрались, прихватив внучку, в рабочий кабинет Кеши, сплошь уставленный толстыми книжными томами. Николеньку и дедов обнаружили, когда они проникновенно запели “Черного ворона”. “Черный ворон, черный ворон, ты не вейся надо мной…” — на этом месте в кабинет вошла бабушка Элеонора, ее брови переползли на лоб и там остались. Деды сидели, обнявшись, на ковре перед кожаным диваном, на шахматной доске стояли пустые рюмки и блюдце с бутербродами, а внучка держала в руках две пустые коньячные бутылки и в такт песне била ими друг о дружку. Получалось здорово!
С Николенькой ездить на юбилеи было также небезопасно. Собирались все родственники бабушки Элеоноры и, конечно же, семья папиного брата Арсения. Очень образованная жена Арсения, Маргарита Борисовна, вместе с сыном Альбертиком привозила с собой скрипку, на которой Альбертик — двоюродный брат Николеньки — играл по просьбе своей мамы и бабушки. Во время самого первого скрипичного концерта Николенька во всеуслышание заявила, что эту мутоту она слушать не будет, а лучше пойдет почитает в кабинет Кеши, но бабушка Элеонора очень убедительно объяснила, что Альбертик только учится игре на скрипке, что надо уважать чужой труд и относиться к нему с вниманием. На это Николенька заметила: “Ну да, “Пер анус эд астра”*. Бабушка и папа покраснели как раки. Мама, дед Кеша и дядя Арсений отвернулись к окну, и было заметно, что у них трясутся губы. Маргарита Борисовна спросила: “А что это значит?”
* Через ж…пу к звездам (лат.).
— Терпенье и труд струну перетрут, — перевела Николенька.
Второе выступление Николеньки имело тоже грандиозный успех. Она и Альбертик расставляли после ремонта в Кешином кабинете книги по полкам, когда их позвали к праздничному столу. Был день рождения Иннокентия Всеволодовича, и пришли его старинные друзья, и среди них большой почитатель Николеньки доктор Мартин Карлович, который любил говорить, что познакомился с Николенькой раньше всех, потому что помогал ей родиться. Николенька называла его Мартик Карликович, несмотря на то, что он был громадный, бородатый, и, встречая его, поднимала в приветствии руку и произносила: “Аве Цезарь, мориторито те салюто”.
На правах мудрой бабушки Элеонора Михайловна спросила:
— Дети, а вы мыли руки перед едой?
На что Николенька продекламировала:
— Малая грязь — не грязь, большая грязь сама отвалится, а моется тот, кому лень чесаться*.
* Фраза принадлежит А.Г. Артемьеву.
Доктор Мартин Карлович захохотал так, что хрустальные бокалы зазвенели, как колокольчики, привязанные к тройке скачущих лошадей.
Казалось, что сегодняшний юбилей бабушки Элеоноры пройдет гладко. Как только папа вместе с мамой привезли Николеньку, ее от греха подальше отправили играть с Альбертиком в Кешин кабинет. Николенька играла-играла, а потом, давно присматриваясь к шевелюре Альбертика, убранной аккуратными локонами, задала прямой вопрос:
— Тебе что, мама завивку сделала?
— Ага, — виновато признался Альбертик.
— Может, тебе губы накрасить, глаза подвести и лифчик надеть? — ядовито спросила Николенька.
— Да нет, это мама…— начал оправдываться несчастный.
— Тебя бы в наш детский сад, живо бы твои кудри распрямили, — спрогнозировала Николенька и приняла решение:
— Надо постричься. Наголо.
— Да, — занудил Альбертик, — тебе хорошо говорить. Меня ведь накажут.
— Я тоже постригусь, — сказала Николенька, у которой давно чесались руки, но в одиночку было технически сложно выполнить задуманное.
— Ну что? Слабо?
— Налысо? — изумился Альбертик.
— Налысо! — подтвердила Николенька.
Взяла за руку опешившего Альбертика, и, прихватив ножницы с Кешиного стола, потащила его в ванную. Чтобы довести дело до конца, Николенька закрыла на щеколду дверь. Затем повязала вокруг шеи двоюродного братца полотенце и посадила его на маленький стульчик. Захватывая левой рукой пряди волос на голове Альбертика, она быстренько его обкорнала, после чего смочила теплой водой остатки волос и намылила их кремом для бритья. Используя Кешину пластиковую одноразовую бритву, Николенька аккуратно побрила Альбертику голову. Потом сама села на стульчик. У Альбертика получалось не так ловко, и иной раз даже слезы выступали на глазах, когда он дергал ножницами волосы, но Николенька терпела. Бритье ему удалось лучше, и в скором времени, подойдя к большому зеркалу в ванной, они увидели две полированные лысины.
Потом, посовещавшись, Николенька и Альбертик придумали сценарий своего оглушительного появления.
Под истошный вой скрипки, на которой Альбертик наяривал с подачи Николеньки “семь-сорок”, перед гостями Элеоноры Михайловны и Иннокентия Всеволодовича появились их лысые внуки. И внучка выкрикнула:
— Юбилейный подарок.
— Скрипка и немножко нервно, — продолжил внук.
А далее вместе в два голоса они продекламировали стих:
— Я сегодня парикмахер, — чтецы ткнули указательными пальцами в грудь. — Посылаю вошек на х…р! — сжатые кулаки одновременно рванулись вперед.
— Жирных гнид не пожалею.
— Постригу вас и побрею, — указательные пальцы вытянулись к гостям.
Бабушка застыла соляным столбом, мама прикрыла лицо салфеткой, чтобы не было слышно, как она хохочет, дядька Арсений перегнулся пополам и не мог распрямиться, дед Кеша прикрыл глаза руками и беззвучно трясся, Мартин Карлович вытянулся в кресле, как сосиска, и кричал: “Ой, сейчас умру”, а Маргарита Борисовна рухнула в обморок. Первой нашлась Николенька, она подскочила к Маргарите Борисовне, плеснула ей в лицо минеральной водой из стакана и быстро замахала салфеткой. А потом успокоила сидящих за столом:
— Ничего, с женщинами так бывает во время месячных или беременности.
Мартин Карлович нащупал пульс на руке очнувшейся Маргариты Борисовны и сказал, обращаясь к Николеньке:
— Знаете, коллега, скорее первое, чем второе. Я бы рекомендовал побольше свежего воздуха и поменьше скрипичной музыки.
На следующий день в детском саду к Николеньке выстроилась очередь — приходили дети из разных групп и просили разрешения погладить бритую голову. Николенька никому не отказывала, и через короткое время ее голова заблестела как полированная.
— Все бы так, — сказала заведующая Валентина Ивановна и протерла Николенькину голову мягкой тряпочкой. Потом пришлось прятать все ножницы, Елена Петровна категорически запретила стричься без разрешения родителей. На этот счет у нее состоялась дискуссия с Николенькой, которая пропагандировала: “Чья голова — тот и решает”. Но Елене Петровне удалось отстоять интересы родителей, особенно напирая на то, что надо пожалеть мам.
Вечером к Николеньке домой зашел Дед, который при виде новой стрижки развел руками и восхищенно произнес: “Что красиво, то красиво!”. Он пришел побыть с Николенькой, ведь была пятница, и она на выходные уезжала с родителями на дачу, так что целых два дня они не могли видеться.
Дед редко бывает в Николенькином доме, потому что папа его недолюбливает, хотя старается этого не показывать. Только один раз Николенька слышала, как он начал говорить маме:
— Твой отец ведет себя как…
— Засунь свой “как” в свою задницу, — прервала мама, — и не говори ничего о моем папе. Не куришь — молодец, не пьешь — умница, когда по телевизору показывают голую бабу, краснеешь так, что мне хочется рукой закрыть тебе глаза, — замечательно. Я выдам тебе диплом “Отличный семьянин”, но только ни слова о моем папе.
— Ну, над чем работаем? — спросил Дед.
Николенька как раз трудилась над журналом мод, переданным теткой для мамы. В журнале не нашлось ничего примечательного за исключением рекламы духов “Трепетная стыдливость”.
На цветном фото были представлены три обнаженных тела: в ряд лицом к читателю стояли двое юношей, а между ними девушка. Девушка прикрывала ладонями причинные места молодых людей, а юноши, поскольку ее руки оказались занятыми, прикрывали дальними от девушки ладонями ее грудь, а ближними — низ ее живота. Фотографу явно не хватило фантазии. Николенька нашла старый журнал “Сад и огород”, кое-что вырезала из него и приклеила поверх рекламы духов. Теперь духи назывались “Осенняя стыдливость”. У девушки в руках оказались два зеленых огурца, но ребятам повезло куда больше: каждому досталось по груше и на двоих большая фиолетовая слива, которую они, видимо, не могли поделить, и поэтому оба за нее схватились.
— Блеск! — восхищенно произнес Дед. — Жаль, что нет фото с другой стороны. Можно было бы приклеить к каждому заду по морковке с хвостиком.
Тут в Николенькину комнату вошла мама и увидела журнал в руках Деда.
— А я его везде ищу, — сказала она. А потом, посмотрев на раскрытый разворот, спросила у Николеньки:
— Это что за авангард?
— Это ассоциативное видение, — ответил за внучку Дед, и добавил: — Детский сад — школа жизни.
— Ладно, — засмеялась мама, — собирайте Николенькины вещи. — Забрала журнал и ушла.
Слышно было, как мама и папа собирали вещи для дачи, а Николенька с Дедом не собирали, они валяли дурака — играли с бегемотами. Бегемотов было много, но ни одного одинакового — все разные, их начала собирать мама, когда была маленькой девочкой. Были совсем крошечные, уронишь на пол — в потемках не найдешь, а были здоровяки ростом с Николеньку. Сегодня бегемоты повстречались на дороге в Мехико.
— Эй, мучачо, — спрашивал голосом Николеньки розовый бегемот с соломенной шляпой “сомбреро” на голове, — как мне проехать в Мехико?
— Ты, чечако*, никогда не доедешь до Мехико на своей свинье, — отвечал серый бегемот тоже в “сомбреро” голосом Деда.
* Новичок (исп.).
— Не хочешь ли ты оскорбить моего коня? — грозно кричал розовый бегемот, сидя на поросенке по имени Свин.
— Поворачивай свой пятачок обратно, нечего ему хрюкать в Мехико, — издевался Дедов бегемот.
На этом месте “чечако” начал драться с “мучачо”, но тут опять вошла мама и сказала:
— Дед, внучка на тебя смотрит и не собирается!
— Мы ваши дачи-ср…чи в гробу видали, — хором отвечали Николенька и Дед.
— Учи-учи ребенка, — совсем не сердито говорила мама, — в детский сад сам пойдешь разбираться.
— Я не ребенок, мне скоро в школу, — влезала Николенька.
— Да где ты видишь ребенка, — поддерживал Дед, — взрослая самостоятельная девушка, скоро замуж выдавать, а свадебного платья до сих пор нет. И детским садом ты нас не пугай, там все курочки наши. — Курочками Дед называл воспитательниц.
Николенька не любит дачу и ездит на нее исключительно из-за бабки Анны и деда Ешки, с которыми она познакомилась на почве ненормативной лексики. Анна и Ешка не дачники, они просто живут и работают там, куда дачники приезжают отдыхать. Выращивают овощи, держат кур, корову и двух свиней. Еще в самый первый приезд на дачу Николенька отправилась прогуляться и сразу нашла Анну и Ешку.
— У Николеньки ужасная тяга к сквернословию, — сказал бы по этому поводу папа.
— А может, это тяга к жизни? — ответила бы на это мама.
Ешка растаскивал большую кучу сухого навоза и одновременно клянчил у Анны рюмочку водки:
— Плевать я хотел на это го…но, таскай его сама или налей рюмочку.
— Потерпи, скоро будешь обедать, — ответила строгая Анна.
— Пся крев, матка боска. До обеда еще час, — начал Ешка…
— Здорово! Это на каком языке? — вдруг услышали Анна и Ешка.
У калитки стояла худенькая светловолосая и большеглазая девочка лет шести-семи, в клетчатой рубашке и в синих джинсах на лямках.
— Это по-польски, — проговорила Анна. — Посмотри, старый, какой ангел к нам пришел.
— И как же тебя зовут? — при этом Анна смягчила звук “ж” и произнесла “тебья”.
— Николь. А как вас зовут?
— Я — Анна, а этот старый пьяница — Ешка. Заходи, будешь нашей гостьей.
Николенька, конечно же, зашла и прямиком направилась к навозной куче. Вслед за Ешкой она насыпала лопатой во второе ведро навоза, но до половины, и двинулась к грядкам. Анна с Ешкой переглянулись, при этом Ешка предупредил:
— Ты только аккуратно, не перемажься этим… — тут Ешка запнулся, подбирая слово.
— Дерьмом, — подсказала Николенька.
— Да, дерьмом, — повторил Ешка.
Через час Ешка и Николенька закончили работу и, умывшись, сели обедать. Обедали очень весело, тем более что Анна налила Ешке обещанную рюмку. Время от времени Николенька спрашивала, как то или иное слово будет по-польски, и, когда пили яблочный компот, уже пересыпала свою речь польскими словами, чем привела горячего Ешку в полный восторг и умиление. Он принес баян и попросил Николеньку что-нибудь спеть, и она под аккомпанемент баяна запела чудный романс “Целую ночь соловей нам насвистывал…”. Этот романс они часто пели с Дедом, и Николенька воспроизвела все Дедовы интонации. На словах “Боже, какими мы были наивными, как же мы молоды были тогда…” Ешка уткнулся лицом в живот Анны и дальше играл не поднимая головы, а Анна гладила его седые непокорные вихры.
Потом Николенька завела “Пряху”, и сильный высокий голос Анны подхватил и выровнял звонкий детский голосок. Ешка весь подобрался и играл, чтобы не дай Бог не сфальшивить, всматриваясь в лица поющих — старой женщины и девочки-ребенка, которые ясно видели одно и то же — чахнущую без любви молодую девушку-пряху с бескровным бледным лицом, худыми нервными пальцами, но с пронзительными синими глазами и пышной русой косой с вплетенной красной лентой. Следующим был “Бродяга”, его пели вместе, и особенно удался куплет, где бродяга спрашивает у матери об отце и брате, а та отвечает, что отец умер, а брат на каторге в Сибири. Анна и Ешка — дети ссыльных поляков — родились в этой самой Сибири и эту самую каторгу знали не из песен. “Все, хватит, — сказал Ешка, — а то я волком завою”, и, лихо пробежав пальцами по баяну, запел частушки. Частушки были разной степени неприличности, и Анна взяла на себя роль цензора: когда в куплете попадалось сомнительное слово, она закрывала Ешке рот рукою:
— На морозе лаял пес, х..р сосулькою замерз.
До весны придется ждать, а иначе не посс…ть.
Некоторые перлы устного народного творчества вообще с начала до конца одиноко исполнял баян, что вызывало громкий смех Николеньки. Внезапно веселье прервала частушка, донесшаяся со стороны:
— Моя мамка, как ворона, громко каркает с балкона:
Ну-ка, дочка, марш домой. Дома тятька чуть живой.
У калитки стояли улыбающаяся мама и взъерошенный, красный, как помидор, папа. Он уже оббегал в поисках Николеньки весь дачный поселок.
— Извините, — сказала Николенька, обращаясь к Анне и Ешке, — папа очень волнуется, когда меня долго нет.
— Извините, пани. Извините, пан, — сказала Анна, — мы тут заигрались.
— Вы нас извините, — сказала мама, — я за мужа беспокоюсь, как бы его удар не хватил.
И погладила растерянного и сердитого папу по голове.
Николенька попрощалась с Анной и Ешкой и пообещала, что скоро заглянет. Действительно, в каждый свой приезд на дачу она заходила к ним в гости и рассказывала последние новости: о детском саде, о Ефимове, о том, что успел натворить Дед. Пожилые супруги, у которых не было ни детей, ни внуков, очень привязались к ребенку, которому все на свете было интересно. Енисей, Ангара, Байкал, тайга, люди, звери, птицы, рыбы — все было предметом рассказов и обсуждений. Однажды даже произошла крупная межнациональная ссора из-за Николая Васильевича Гоголя.
Николенька только что прочитала “Тараса Бульбу” и стала пересказывать сцену сожжения Тараса: “Есть ли такие огни, такие муки и такая сила…”. Она не заметила, как помрачнела Анна и какие гневные глаза стали у Ешки.
— Он же Польшу жег и поляков убивал, — закричал Николеньке Ешка.
Николенька встала из-за стола, сжала пальцы в кулачки и зашипела в ответ, как змея:
— А кто Москву жег? Против кого Минин и Пожарский воевали?
— А кто…? А кто…? А кто…? — стали одновременно вопить Ешка и Николенька.
— Молчать! Оба молчите! — перекрывая визг, страшно заорала Анна. Она помолодела в своей ярости: глаза сверкали, морщины на лице разгладились, а губы налились алой кровью.
— Ты забыл, старый дурак, — говорила она по-польски Ешке, хлестко, как будто раздавая пощечины. — Ты друзей своих забыл, ты Витьку Ковалева забыл, который тебя с переломанными ногами тащил на себе двое суток по тайге.
— А ты, — говорила она по-русски Николеньке, — как ты можешь так говорить со стариком, который тебя ничем не обидел. Ты, которая знаешь о жизни только из книг!
Анна замолчала, отшвырнула стул, на который она опиралась, и, хлопнув дверью, ушла в дом. Ешка и Николенька стояли друг против друга потупившись. Нельзя было молча разойтись! Нельзя! И фальшиво мириться было нельзя.
Николенька неловко повернулась, медленно, не оборачиваясь, дошла до калитки, открыла ее, закрыла и, не попрощавшись, ушла.
Никуда не хотелось идти, ничего не хотелось делать и ни с кем не хотелось разговаривать, Николенька вернулась на свою дачу и плюхнулась в гамак, подвешенный между двух тенистых сосен. Лежала и смотрела на какую-то чертову ворону, без которой и так было тошно. Первым забеспокоился папа, он возился со своим авто и с удивлением обнаружил на дачном участке среди бела дня Николеньку без книжки, палки, веревки или, на худой конец, гаечного ключа, с которым бы она совалась помогать. Молчаливо валяющуюся в гамаке. Папа бросил железки и пошел в дом. “Обед еще не готов”,— сказала мама, услышав его шаги. На плите что-то шкворчало то ли из кастрюли, то ли из сковороды, а она читала, сидя за столом, какой-то журнал с графиками и таблицами.
— Бог с ним, с обедом, — произнес папа так, что мама оторвала голову от журнальной страницы, — посмотри в окно.
— Да,— посмотрев, отметила мама, — тяжелый случай. Был бы Дед, он бы разобрался. Придется тебе, мне она ни черта не скажет.
Папа скрестил руки на груди и прошелся по кухне туда сюда, потом взял со стола авторучку, какой-то журнал с кроссвордом, прихватил на веранде табурет и отправился к Николеньке.
— Эй, Знайка, — с крыльца крикнул папа, — птица семейства куликовых. Семь букв.
— Птица семейства куликовых. Семь букв, — повторил папа, подойдя к гамаку.
— Гадина, — прошептала Николенька.
— Не подходит, — сказал папа, — надо семь букв.
— Гадина, — задумчиво повторила Николенька.
— Кто гадина? Где гадина? — поинтересовался папа и опустился на табурет.
— Вон гадина на ветке сидит, падаль высматривает, рогатки нет. И вот гадина в гамаке лежит, хороших людей обидела, — ответила дочь.
— Сильно обидела? — спросил папа.
— Очень! Очень! — несколько раз горестно повторила Николенька и все подробно рассказала, начиная с Гоголя. Папа внимательно выслушал, не перебивая. Когда Николенька замолчала, он выдержал короткую паузу и сказал: “Это не по злобе, это в запальчивости”. Потом они вместе долго обсуждали ситуацию и, приняв решение, отправились в сарай, где хранились стройматериалы.
Анна и Ешка не разговаривали весь день, весь вечер и не спали всю ночь. Среди ночи истошно залаяли соседские собаки, но Ешка даже не пошел смотреть, что там за околицей. Наступило утро. Надо было заниматься хозяйством, Ешка взял два ведра и отправился к колодцу, но до колодца не дошел. Вернулся в дом и позвал: “Анна”. Жена вышла за ним во двор. Возле калитки стоял фанерный лист, на котором черным фломастером громадными буквами было написано:
АННА И ЕШКА
ПРОСТИТЕ МЕНЯ, Я ОЧЕНЬ ВИНОВАТА
НИКОЛЬ
Николенька завтракала с мамой и папой на веранде, когда раздался ужасный визг и в незапертую калитку ворвался поросенок. Поросенок носился по незнакомому дворику как угорелый, а когда остановился, то все увидели на его боках надпись “ПОЧТА”. “Это Черчилль”, — закричала Николенька, узнав поросенка Анны и Ешки, и бросилась его ловить, потому что к хвостику Черчилля был привязан конверт. Черчилль оказался очень проворным, и Николенька ловила бы его до вечера, если бы мама и папа с криком “Ну, что же ты родню не обнимешь” не бросились на подмогу. Втроем загнали поросенка в угол и отцепили от хвостика конверт, в котором находилось послание:
ВЧЕРА БЫЛ ПЛОХОЙ ДЕНЬ.
ПРИХОДИ, МЫ ТЕБЯ ЖДЕМ.
АННА И ЕШКА
Николенька бросилась на улицу, следом за ней Черчилль. Они бежали так, как будто за ними гнались волки: за Черчиллем волк, который хотел съесть Наф-Нафа, Ниф-Нифа и Нуф-Нуфа, а за Николенькой волк угрызений.
Анна и Ешка стояли на крыльце, когда в калитку ворвались ребенок и поросенок. Ребенок бросился к ним, они обнялись и безмолвно простояли несколько минут. А поросенок бросился к корыту: нет ли свежих помоев?
Мама забеспокоилась в воскресенье вечером, в понедельник она ни свет ни заря загнала папу в машину, схватила Николеньку, и они помчались в город, но не успели. Дед умер внезапно за письменным столом.
— Он не мучился, — утешил врач “Скорой помощи”.
— А как же иначе? — сказала Перемать. — Бог всегда его, дурачка, жалел.
Бабушка, мама и тетка немножко поплакали, три женщины в черном. Николенька не плакала, Дед бы этого не одобрил. Она таскала с собой притихшего Ефимова, который отказывался есть. Потом женщины стали обсуждать, как Деда хоронить, Николенька, как и все в семье, знала Дедово желание: “Сжечь, а пепел в реку”. Но для трех женщин это было слишком просто и пресно. Когда-то еще нестарый Дед побывал на острове в Средиземном море, очень его полюбил и часто рассказывал о каменном городе на южной оконечности острова, после которой было только море, а после моря Африка. Женщины решили рассыпать пепел в море возле этого острова, но возникли два препятствия: деньги и разрешение на вывоз, ввоз и захоронение праха.
Бабушка, мама и тетка вытряхивали из кошельков купюры, раскладывали их то так, то этак, но денег было мало. Папа достал из кармана пиджака и положил на стол свою пачечку.
— Не надо, — сказала мама, — тебе машину чинить, как ты без нее?
— Гори она синим огнем, — ответил папа, — Ефимова в телегу запрягу.
Все равно денег не хватало, папа позвонил Иннокентию Всеволодовичу. Через час дед Кеша приехал с дядькой Арсением и недостающими деньгами. Стали решать, как вывозить прах Деда. Дядя Арсений куда-то звонил и с кем-то долго разговаривал.
— Официальным путем не получится, — сказал он после телефонного разговора, — нет веских оснований. Будут тянуть резину, а потом откажут. Надо придумать что-то другое.
Другое придумала Николенька.
— Я провезу, — сказала она, — в чемоданчике.
— Рискнем, — решила бабушка, — даст Бог, проскочим.
Два дня прошли в сутолоке, ездили за какими-то бумажками, заказывали венки, покупали водку. Николенька не пошла в крематорий: не хотела видеть мертвого Деда, и не сидела за поминальным столом: не хотела слушать про Деда слезливые глупости.
Наступил решающий третий день. Утром Перемать привезла урну с пеплом. Николенька поместила ее в яркий пакет из-под косметики, а пакет поставила в чемоданчик, с которым ходила в детский сад. Еще в чемоданчик поместилась Дедова любимая игрушка Лавчик. Лавчика, маленькую собачку с красным сердечком, на котором было написано “Ай лав ю”, подарила Деду какая-то курочка. Он обычно висел на настольной лампе, и Дед говорил, что Лавчик повешен за участие в восстании Кромвеля. Кроме того, Лавчика не пускали к остальным мягким игрушкам, потому что за ним закрепилась слава отъявленного хулигана, и у него был единственный друг Обезьян, с которым они совершали в отсутствие Деда всевозможные каверзы.
Ближе к обеду папа отвез Перемать, маму, тетку и Николеньку в аэропорт. Там их ждали бабушка Элеонора с дедом Кешей, дядя Арсений с женой и Альбертиком. Все очень волновались за Николеньку.
Объявили посадку на рейс, улетающие расцеловались с остающимися. Мама взяла Николеньку за руку, и они стали проходить таможенный досмотр.
— Ну-с, девушка, — обратился молодой веселый таможенник к Николеньке, — что везем? Золото, бриллианты, валюту?
— Пепел Клааса, — ответила Николенька.
— Ага, — засмеялся образованный таможенник, — а ты, наверное, Нелле?
— Нет, — сказала вполне серьезно Николенька, — я, наверное, Тиль.
— Ну, Тиль, проходи, а то Ламме Гудзак тебя заждался.
Три женщины в черном облегченно вздохнули, первое препятствие было преодолено. Возле следующей стойки девушка выдавала посадочные талоны на самолет, и у Николеньки ничего не проверяли. Получив посадочные талоны, помахали руками папе, бабушке, дедушке, дяде, тете, Альбертику и стали в очередь на проверку документов. Когда женщина-пограничник проверяла мамин паспорт, то привстала и посмотрела через застекленное окошко на Николеньку, фотография которой была наклеена в мамином паспорте возле надписи “Дети”.
— Ну, держитесь, — сказала тетка, — теперь самое главное, — и стала втыкать в волосы шпильки и распихивать по карманам ключи и мелочь.
Они подошли к стеклянному павильону, в котором собирались пассажиры, вылетающие в Рим. Тетка влезла между бабушкой и Николенькой и раз десять проходила через металлоискатель. Каждый раз находилась новая шпилька или монета, проверяющие девушки стали переругиваться с теткой, а та не осталась в долгу:
— Мне что, наголо раздеться и налысо побриться?
Возле нее столпились все проверяющие. Мама не стала зевать: мягко подтолкнула Николеньку, и Николенька, так как у нее ничего не звенело, прошла со своим чемоданчиком беспрепятственно. Следом прошла мама, в сумке которой слегка порылись, но это было уже не важно. Наконец, осмотрели и проверили всех пассажиров. Стюардесса собрала посадочные талончики и провела их по шаткому закрытому коридору-“трубе” в самолет. Николеньку посадили у иллюминатора, и она немного оживилась.
Первый раз лететь на самолете, лететь в древний город Рим, о котором она столько читала и о котором столько рассказывал Дед… и по такому невеселому делу.
Зашумели двигатели, как неуклюжий громоздкий автомобиль, самолет немного покатался по летному полю, доехал до широкой бетонной дороги — взлетной полосы, разогнался и полетел. Все предметы на земле стали быстро-быстро уменьшаться. Родной и такой знакомый город сжался в маленький и незнакомый игрушечный городок, а потом совсем пропал. Появились зеленые коврики лесов, желтые шкурки полей, серебристые змейки рек и ровные серые полоски дорог, по которым медленно-медленно тащились черепашки-машины. Потом остались только пушистые хлопья ваты — белые облака, и Николенька заснула.
— Господи, хоть немного поспит наш Стойкий Оловянный Солдатик, — сказала бабушка и прикрыла Николеньку до плеч своим платком.
Утром следующего дня бабушка, мама, тетя и Николенька уже шли по каменистому пляжу Острова. В руках Николеньки был чемоданчик. Не очень быстро, но им удалось найти лодку под парусом, лодки с мотором их никак не устраивали. Тетка, владеющая итальянским языком, долго уговаривала хозяина лодки, пожилого немногословного островитянина, а он, видимо, не соглашался. Тогда тетя подозвала Николеньку и попросила раскрыть чемоданчик. Когда мужчина увидел в руках Николеньки урну, он внимательно посмотрел на Николеньку, бабушку, маму, тетю и коротко сказал: “Си”*. Они сели в лодку, при этом бабушка прихватила с собой два тяжелых круглых камня и положила их на корму.
* Да (итал.).
Лодка отплывала до тех пор, пока не исчез берег. Мужчина убрал парус и сел за весла. Он развернул лодку и стал медленно грести, держась кормой против ветра.
Женщины поднялись на ноги, и Николенька поняла. Пора. Она достала из чемоданчика урну и открыла ее вместе с бабушкой, потом встала на корму, а бабушка обхватила ее плечи.
Николенька бросала горсти пепла, а ветер разбивал горсти на крупинки и рассыпал крупинки по морским волнам. Появились чайки. Они летели за лодкой и пронзительно кричали.
Шкатулка смерти опустела. Николенька положила в урну гладкий камень, закрыла и бросила в воду. Пусть лежит на дне моря. Потом достала из чемоданчика Лавчика и последний раз его погладила. Лавчик как всегда держался мужественно, ни слезинки и ни тени отчаяния. Николенька поместила рядом с ним в чемоданчике второй тяжелый камень и захлопнула последнюю темницу Лавчика. Размахнулась и бросила чемоданчик за борт. Чемоданчик стал тонуть, набирая воду.
Господи, как он там будет совсем один, маленький Лавчик на дне моря? Он уже никогда не будет висеть на Дедовой лампе. И тут Николенька поняла, что возле этой лампы никогда больше не будет сидеть Дед.
— Прощай, Деда, — крикнула Николенька и заплакала. Но этого уже никто не увидел, только чайки, а на чаек Николеньке было наплевать.
Вера
Вова вел на веревочке слона, и вслед ему оборачивались прохожие.
— Какой большой слон, — восхищались дети.
— Какой смелый мальчик, — удивлялись взрослые.
Один малыш, которого вела за руку толстая мама, увидел слона и заревел.
— Не бойся, он добрый, — сказал Вова, и малыш успокоился, и его мама успокоилась, и все прохожие успокоились, и стали говорить друг другу:
— Он же добрый, не бойтесь.
К Вове подошел мальчишка с пакетом жвачки в руке и предложил:
— Дай погладить слона. Я тебе жвачку дам.
— Сам жуй! — ответил Вова и пошел себе со слоном дальше.
Проходя по скверику, мимо зеленых деревянных лавочек, слон хоботом аккуратно подцепил открытую бутылку пива, которая стояла на скамейке возле очкастого мужчины с газетой в руке, и немножко отпил. Мужчина начал кричать, что развели в парке черт знает что, уже слоны хоботами в пиво лезут, но тут с соседней скамейки поднялся молодой парень в рубахе, расстегнутой до пупа.
— Заткнись, жаба! Слону пива пожалел. У него же ни рубля нет, и он попросить не может.
Парень протянул свою бутылку слону со словами: “Пей, братан!”, и гладил большое серое ухо, пока слон пил…
— Вставай, Володенька, в храм пора на службу, — прозвучал мамин голос.
Вова, не капризничая, по-взрослому присел на постели и с сожалением подумал, что сегодня суббота, а завтра воскресенье; что сейчас ни свет ни заря он вместе с мамой потащится в церковь, и будут слушать длинную нудную проповедь отца Александра. По окончании службы за мамой увяжутся какие-нибудь набожные старухи, которые будут у них пить чай и тяжело вздыхать, как бы сопереживая сиротской доле Вовы и мамы. И воскресенье будет таким же, с той лишь разницей, что после службы они вдвоем будут ездить по кладбищам, навещая и прибирая могилы многочисленных близких и дальних родственников.
Вова погладил на прощание верного друга — плюшевого слона, который служил ему подушкой еще с тех времен, когда с ними жил папа, уехавший с новой семьей в Америку, и отправился умываться. Умывался он быстро, чтобы не волновать маму, которая боялась опоздать на церковную службу. Так же быстро они попили несладкий чай с сухарями и вышли на улицу под начавшийся колокольный перезвон.
По пути к церкви стали попадаться знакомые бабки, которые чинно раскланивались с мамой и крестились. Во время службы Вове неожиданно повезло. Перед ним, шагах в двух, расположилась женщина с хозяйственной сумкой возле ног. Когда отец Александр запел какой-то псалом и певчие его подхватили, из не до конца закрытой хозяйственной сумки высунулась серая кошачья морда. Кота отвлекли от важного дела — морда его была в сметане. Вова кивнул коту, чтобы он спрятался, потому что его как неверующего могли взять за шкирку и выпихнуть из церкви. Умный кот все понял, но сидеть в сумке даже со сметаной было скучновато, и он время от времени выглядывал и смотрел на Вову.
Когда служба закончилась, Вова незаметно помахал коту рукой и подумал, что следующий раз надо будет пристроиться возле этой тетки, вдруг кот опять залезет в сумку.
Жалко, некому рассказать про кота. Мама даже не улыбнется, а может, даже и рассердится, а ребят в школе этим не удивишь. За выходные они перекатаются на всех аттракционах, пересмотрят все мультфильмы, переиграют до тошноты во все компьютерные стрелялки. Все равно хорошо, что в понедельник идти школу, хоть немного можно повеселиться, слушая рассказы одноклассников о том, кто где был и что видел.
Бабки действительно за ними увязались, и суббота как обычно прошла безрадостно, но ночной телефонный звонок неожиданно изменил стандартную воскресную программу. Из далекой Америки позвонила бабушка Вера, сообщила о своем внезапном прилете и попросила встретить ее в аэропорту.
Вова смутно помнил бабушку Веру — папину маму, но это было неважно. Поездка в аэропорт стала для него праздником. Толпы разноцветных людей, яркие вывески, сообщения “Объявляется посадка на рейс…” или “Совершил посадку…”, вереницы пассажиров, собирающихся вылететь в неведомые страны или прилетевших из неведомых стран, и серебристые остроносые самолеты, исчезающие и появляющиеся.
Двумя серыми мышками мама и Вова стояли возле выхода в зале прилета, когда к ним бросилась большая громкоголосая женщина, расталкивая битком набитой грузовой тележкой встречных и поперечных. Она была в громадной малиновой панаме, зеленой майке, фиолетовых шортах и драных сандалиях на босу ногу.
— Родненькие мои, что вы стоите, как детдомовцы, — закричала бабка Вера, крепко обняв маму и Вову. — Гуд бай Америка, в которой я не буду никогда, — пропела она, и, взяв их в охапку, потащила вместе с вещами к такси, успев по пути поругаться и сторговаться с таксистом.
Ее многочисленные баулы еле впихнули в шестиместную машину. Замечательную малиновую панаму пришлось снять, так как в ней нельзя было влезть в такси. Наконец они разместились и поехали, бабушка Вера левой рукой обхватила маму, а правой Вову и прижала их головы к своей могучей груди.
— Теперь все будет хорошо. Все будет хорошо, — приговаривала она, разглядывая их.
И Вова сразу поверил, что теперь все будет хорошо.
Едва не сорвав с петель входную дверь маленькой однокомнатной квартиры, бабушка втиснулась в нее со своими многочисленными свертками и огляделась. В комнате стояли диван и кушетка, в углу висела икона, возле которой теплилась лампадка. На кухне кроме раковины и столика, за которым ели и за которым Вова делал уроки, торчали кривой шкаф, старый обшарпанный холодильник и четыре стула. Бабушка заглянула в холодильник и присвистнула.
— Так, мы сейчас с Володей вернемся. Мне молока надо купить, — сказала бабушка.
Но молоком она не ограничилась. В супермаркете бабушка Вера загрузилась мясом, колбасой, сыром, овощами и фруктами, а потом набрала конфет и прихватила две бутылки красного вина.
Когда мама увидела их покупки, она ахнула и замахала руками.
— Ой, это греховная пища.
— Детка моя, тебе есть надо. Трескать с двух рук и за обе щеки, — сказала бабушка Вера и погладила маму по голове. — Сквозь тебя, не зажмурившись, нельзя на солнце смотреть. Святость живет не в пустом желудке, а в любящем сердце, и великий грех не радоваться жизни и жить без любви.
Бабушка говорила так просто и убедительно, что мама не стала “некать”, и на скорую руку они втроем накрыли на стол и сели пировать. Вове давно не было так хорошо. Могучее бабкино веселье наполнило их унылое жилище. Бабка Вера работала до отъезда в Америку в кукольном театре в Екатеринбурге. Приехать в Америку ее упросил сын — Вовин папа, у которого в новой семье родился младенец — Вовин сводный брат, из-за которого папа и его новая жена не могли найти хорошую работу, потому что младенца не на кого было оставить. За прошедшие три года дела семьи устроились настолько хорошо, что для младенца взяли няню, чему несказанно обрадовалась бабушка Вера. Она тут же собрала “вещички” и махнула назад в Россию. От денег, которые ей пытался дать сын, она отказалась, так как скопила некоторую сумму благодаря соседям, таким же эмигрантам, которые по вечерам оставляли на нее своих малолеток. Она читала этой ребятне русские книжки и разыгрывала перед ними кукольные спектакли. На прощание она заявила сыну, что не обязательно приезжать на ее похороны, так как профсоюз кукольных работников об этом позаботится.
О своем существовании в Америке бабушка Вера рассказала в лицах, сопровождая жестами и криками и не забывая скармливать маме и Вове бутерброды. В маму она влила три рюмки красного вина, произнося тосты, под которые нельзя было не выпить: “За Володино здоровье!”, “За твое здоровье!” и “За мое здоровье!”. Мама раскраснелась и сняла свой черный платок, морщинки усталости на ее лице разгладились, и она стала похожа на девчонку, которая так же, как Вова, хохотала над бабушкиными рассказами.
После чая бабушка вручила Вове пакеты с джинсами, майками, рубашками и сказала:
— Так, Володенька, твоя примерочная на кухне, а мы с мамой ненадолго комнату займем.
Вова сидел возле пакетов, не решаясь притронуться к свалившемуся на него богатству, он знал, что это дорогие вещи, и им с мамой они не по карману. Из комнаты время от времени доносились вскрики и отчаянные протесты мамы.
— Ой! Стыд какой, я это не надену.
И насмешливые комментарии бабушки Веры:
— Ты, наверное, когда в ванной моешься, свет выключаешь и на руки резиновые перчатки надеваешь. Как бы что-то ужасное не увидеть или не почувствовать.
Наконец бабушка позвала:
— Володя, ну-ка загляни к нам.
Вова зашел в комнату и не поверил своим глазам. На диванчике сидела бабушка Вера, но мамы не было. Посреди комнаты стояла красивая молодая женщина в красном платье, облегающем тело и чуть прикрывающем колени, ее ноги, затянутые в тонкие прозрачные колготки, украшали изящные красные босоножки на высоких каблучках. Как она сюда попала и куда делась мама?
— Сынок, ты кого потерял? — спросила женщина маминым голосом.
— Если бы в этой комнате было зеркало, — сказала бабушка Вера, — то ты бы поняла, что он потерял свою мамашу, одетую в серое рубище.
Она накинула на распущенные русые волосы женщины газовый шарфик и завязала под подбородком, как платок.
— Ну, теперь узнал?
Точно это была мама. Неузнаваемо красивая мама.
— Такую красотку страшно на улицу выводить. Нам с Вовой придется мужиков палками отгонять.
— А ты что, ничего не примерил? — спросила бабушка.
— Мне ничего не нужно! У меня все есть! — ответил Вова и с вызовом поднял голову, чтобы бабушка не подумала, что он прячет глаза.
— Так, — произнесла Вера и присела на корточки, чтобы Вова не задирал голову.
Она взяла его за плечи и внимательно посмотрела прямо в глаза.
— Так, — повторила бабушка, — я уважаю гордых людей, но я твоя родная бабка, а это всего лишь вещи, и я привезла их для тебя.
Она разорвала все пакеты и сказала:
— Прошу тебя, не обижай бабку! Примерь! То, что не понравится, выбрасывай в мусор, и мы будем считать, что этих тряпок не было.
Бабушка помогла Вове надеть новые хрустящие джинсы, клетчатую рубашку и башмаки на толстой подошве.
— Идем дальше пировать, — закричала бабушка Вера — у нас ведь еще торт и конфеты.
Они вернулись на кухню. Бабушка заварила себе кофе, а маме и Вове ароматного чаю. Потом открыла окно, достала пачку сигарет и чиркнула зажигалкой. Мама и Вова пили чай с конфетами, а Вера молча на них смотрела и курила душистую сигарету, запивая ее черным кофе.
На ночь бабушка устроилась на полу между диваном и кушеткой несмотря на протесты мамы. Она заверила, что под ее тяжестью диванчик треснет, и стала, лежа на полу, рассказывать смешные истории о своей работе в кукольном театре. Улыбаясь, Вова уснул, и ему приснился слон в малиновой панаме. Слон пил кофе и курил громадную сигару, поднося ее хоботом ко рту.
Утром за завтраком Вова посмотрел на бабушку и улыбнулся.
— Ну, говори, говори, что тебе приснилось, — попросила бабушка.
Вова вначале отказывался, а потом рассказал про слона. Бабушка и мама смеялись так, что у них на глазах выступили слезы. Вера приставила к правой щеке заварочный чайник и повернула голову так, чтобы солнечный свет создавал общую тень от ее головы и чайника.
— Похоже? — спросила бабушка.
На этот раз до слез смеялся Вова. Они так развеселились, что пришлось одеваться на бегу, чтобы Вова не опоздал в школу, а мама на работу.
После школы, никуда не заходя, Вова помчался домой. Обычно он не спешил, оттягивая возвращение, но сегодня было из-за чего торопиться.
Из-за двери доносились громкие голоса. Когда Вова ее открыл, выяснилось, что квартира набита до отказа. В комнате между двух новых диванов стояли пустые картонные коробки, в ванной сантехник менял подтекающие краны, на кухне молодой парень в спецовке прикручивал к стене полку для маленького телевизора, еще один парень распаковывал маленький холодильник, и все мужчины покатывались со смеху, видимо, от бабушкиной истории.
— Все! Внук пришел, — сказала бабушка, — следующий раз доскажу.
Последним уходил пожилой сантехник. Он отказался от предложенных денег.
— Ну, Вера Ивановна, ты залепишь, так хоть стой, хоть падай. Зови, если что, — и добавил, обращаясь к Вове: — Бабка у тебя класс!
Вова пообедал и взялся за уроки. Он быстро их сделал, и бабушка осталась довольна выполнением письменных заданий, но, когда Вова принялся декламировать выученное стихотворение, Вера нахмурилась.
— Что у тебя по русскому языку?
— Пять. У меня по всем предметам пять.
— И ты всегда так читаешь стихи?
— Я всегда читаю стихи с выражением.
— Вот именно “с выражением”. Настоящие стихи — это молитва, и читать их надо, искренне веруя в то, что написано. Представь себе, что ты на корабле, который терпит крушение. Вокруг бушующий океан. Вся команда погибла. Ты держишься коченеющими руками за последнюю уцелевшую мачту. На тебе промокшая одежда, у тебя от холода стучат зубы, к тебе никто не придет на помощь, и спасти тебя может только чудо. Представил?
— Да.
— Не вижу! Тебе не холодно, и по твоим босым ногам не перекатывается вода! Не верю! — закричала бабушка. — Возьми меня за руку.
Вова взял бабушку за руку. Рука была холодная, как ледышка, и Вова почувствовал, что он тоже мерзнет. У него онемели руки, ноги оказались по щиколотку в ледяной воде, холодная мокрая одежда перестала согревать, подул пронизывающий до костей ветер, и острые водяные капли стегали по лицу.
— А теперь читай “Отче наш”.
— Отче наш, — торопливо стал взывать Вова, — Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…
Пока он читал молитву, море успокоилось, на горизонте показалась полоска суши, течение понесло разбитое судно к земле.
Вова очнулся. Рядом с ним стояла бабушка Вера и говорила:
— У тебя талант перевоплощения, а теперь так же прочитай стихи. Ну, давай!
Вова стал читать пушкинскую “Бурю”, но теперь он видел, что “то, как зверь она завоет, то заплачет, как дитя”.
Дождавшись маму, они втроем пошли в цирк, на следующий день в кино, потом в театр. Рабочая неделя пролетела незаметно.
В субботу утром мама, как обычно, засобиралась в церковь.
— Наденька, — попросила бабушка, — не буди Володю. Что ему среди старух делать? У него есть и Вера, и Надежда и любовь, а грехов нет. Что ему замаливать? Я с ним лучше в зоопарк схожу. Если у тебя есть нужда — иди, но не сильно усердствуй. Одна у тебя обязанность перед Богом и людьми — сына растить.
Вову разбудила к завтраку бабушка.
— А где мама?
— Мама в церковь пошла.
Вова не стал спрашивать, почему мама не взяла его с собой, и так было ясно, что к этому приложила руку бабушка Вера. Они позавтракали вдвоем и уже собрались на прогулку, когда услышали, как поворачивается в замочной скважине ключ. Это вернулась мама, а с ней старухи — любительницы дармового угощения.
— Ведь не дадут отдохнуть нашей куколке. Ничего, я им сейчас устрою. Ну-ка, Володенька, спрячемся в комнате.
Пока мама готовила на кухне чай для незваных гостей под их шумные вздохи и причитания, бабушка Вера достала черную тушь для ресниц и, к изумлению Вовы, измазала ею все лицо. Потом растрепала аккуратно собранные волосы, подобрала юбку до колен, и, зажав веник между ног, ухватившись за его рукоятку обеими руками, внезапно ворвалась на кухню.
— Я за вами, святые старушки, — заорала бабушка, — черти на том свете вас заждались, — и она дико захохотала.
Старухи бросились с визгом из квартиры. Вера Ивановна выскочила вслед за ними на лестницу, и, сложив пальцы колечком, громко засвистела. Вова даже не мог подозревать, что за ней водятся такие способности.
— Быстрее, быстрее, а то сейчас догоню, и веником, веником по задницам, — веселилась бабушка.
Мама вначале насупилась, но к бабушке, изображающей ведьму, присоединился чертенок Вова с рожками и хвостом, и еще минут пять, пока седая ведьма не запыхалась, они носились по однокомнатной квартире, сбивая все на своем пути. Мама не выдержала и засмеялась, а потом они все вместе отправились в зоопарк.
Вечером бабушка и Вова смотрели по телевизору хоккей.
— Кто так играет? — спрашивала бабушка у внука. — Им не клюшки нужны, а клюки, чтобы они на льду не спотыкались.
Вова абсолютно был с ней согласен. Когда забили гол, Вера Ивановна и Вова заорали так, что из комнаты выбежала мама с книгою в руке.
— Что случилось?
— Гол! Гол забили! — вопили хоккейные болельщики и кивали на экран телевизора.
В воскресенье бабушка на поезде уезжала в Екатеринбург.
— Я скоро опять приеду, — кричала она маме и Вове, высунувшись в окно вагона, когда они, взявшись за руки, бежали за отходящим поездом. — Продержитесь до моего возвращения. Вера больше никогда вас не оставит!