Стихи. Предисловие М.Б. Горнунга
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2004
Под псевдонимом Арсений Альвинг1 в начале ХХ века печатался почти забытый теперь поэт, писатель и критик Арсений Алексеевич Смирнов2. Сведения о его жизни и творчестве довольно скудны3. Он родился 17 июня 1885 года в семье московского присяжного поверенного. С Москвой, несмотря на неоднократные и продолжительные перерывы, была связана вся его жизнь. Хотя гимназию он закончил в Ялте, но затем учился в Москве на историко-филологическом факультете университета и некоторое время — в Лазаревском институте восточных языков.
Впервые стихи Арсения Альвинга были опубликованы в одной из крымских газет в 1905 году. А через три года в Санкт-Петербурге в издательстве “Сириус” выходит его полный перевод “Цветов зла” Шарля Бодлера. Двадцатитрехлетний переводчик показался духовной цензуре настолько богохульным в своем изложении французского поэта, что книга была запрещена и почти весь тираж ее был конфискован. Однако именно эти стихотворные переводы Альвинга сразу привлекли к нему внимание многих молодых поэтов тех лет, а он был старше, например, не только Игоря Северянина или Анны Ахматовой, но и Николая Гумилева.
В 1910-х годах Арсений Альвинг был уже хорошо известен в русской поэтической среде не только из-за упомянутых переводов французской поэзии, но и благодаря частой публикации его стихов и критических заметок во многих литературных сборниках и журналах тех лет (“Арион”, “Аргонавты”, “Вестник Европы”, “Путь” и др.). К тому же с 1911 года Альвинг состоял редактором издательства “Жатва” и выпускавшегося им одноименного литературного альманаха.4 В этом издательстве в 1915 году вышел и первый поэтический сборник Альвинга — “Песни жатвы”.
В эти годы поэт неоднократно и подолгу (преимущественно летом) путешествует по странам Западной Европы и по России, возвращаясь к зиме в Москву, где с рождения и вплоть до начала революции он жил на Арбате. Затем, после многолетнего отсутствия, когда он был в основном в Крыму, Альвинг в 1923 году опять возвращается в Москву.
Он сразу входит как признанный мэтр в круг молодых московских поэтов — преимущественно эпигонов символистов, акмеистов и даже футуристов, но и его ровесники, поэты старшего поколения, также дружественно относятся к нему. В 1924 году Арсений Альвинг вновь напоминает о себе как о блестящем переводчике благодаря книге “Избранные стихотворения” Рене Сюлли-Прюдома. Помимо стихов, появлявшихся в середине двадцатых годов в разных периодических изданиях того времени, в 1928 году Альвинг публикует в издательстве Московского товарищества писателей большую автобиографическую повесть “Наденька Артенева”5.
После выхода в 1931 году в серии “Никитинские субботники” небольшой книги Арсения Альвинга “Введение в стиховедение”, дальнейшая его жизнь проходит под знаком арестов, лагерей и ссылок, между которыми он ненадолго появлялся в родном городе, почти украдкой встречаясь со старыми друзьями, ряды которых в то время быстро редели6.
Литературным памятником Арсению Альвингу тех лет может служить составленный им сборник стихов и песен “лагкоров” (лагерных корреспондентов) первого БАМа — “Путеармейцы”. Он был издан в 1935 году в одной из “столиц” сталинского ГУЛАГА — городке Свободном на реке Зее и, вынырнув в 1990-х годах из спецхрана, даже попал в наши дни на полки библиотек.
В конце 1980-х годов, когда некоторое время делались робкие попытки вспомнить как можно больше имен невинных жертв сталинской эпохи, Арсений Альвинг в одной из публикаций “Вечерней Москвы” даже упоминался в числе писателей, считавшихся погибшими в ходе репрессий. Но этот болезненный, на вид слабовольный человек, каким он мне хорошо запомнился в детстве, мужественно перенес многие выпавшие на его долю испытания.
В предвоенные годы Арсений Альвинг опять объявился в Москве, переполненный, как видно из его стихов, радостью человека, вновь оказавшегося на воле. Он даже стал руководителем поэтической студии в одном из районных Домов пионеров Москвы. В этой студии занимался уже упомянутый нами Генрих Сапгир (1928—1999), на способности которого Альвинг обратил особое внимание и просил своего друга, художника и поэта Е.Л. Кропивницкого (1893—1979) не оставлять вниманием талантливого юношу.
Неисповедимыми путями Провидения Арсений Альвинг остался на свободе осенью 1941 года, когда враг подошел к Москве и в городе спешно выискивали и ссылали всякого, кто казался властям потенциально неблагонадежным. Но пережить тяжелую первую московскую военную зиму он все же не смог.
В 1941 году пятидесятишестилетний поэт был тяжело болен, истощен и полуслеп. В октябре в затемненном от врага городе его сбила грузовая машина и, хотя у Альвинга не было переломов, от последствий этого происшествия он не оправился. Ухода за ним не было никакого. Арсений Альвинг жил одиноко, так как его гражданская жена поэтесса Нина Подгоричани была арестована еще в середине 1930-х годов и после лагерей отбывала ссылку в Сибири. Альвинг всегда был плохо приспособлен к любым житейским делам. Он временно поселился в комнате уехавшего в эвакуацию поэта Ю.Н. Верховского7, рассчитывая на то, что в этой коммуналке будет теплее, чем в его холодной комнатке у Самотеки. В январе 1942 года у Арсения Альвинга произошел инсульт, а в феврале он умер. Его хоронили на Рогожском кладбище всего два человека: Вера Ивановна Мамонова, приятельница и соседка по старой квартире, и случайно оказавшийся в то время в Москве Лев Владимирович Горнунг, которого всего через несколько дней отправили на фронт под Тулу.
В нашем большом семейном архиве недавно обнаружился конверт с надписью рукою Арсения Альвинга — “Мои последние стихи. 1941.” В конверте — автографы двенадцати последних стихотворений Арсения Альвинга, датированных 1941 годом. Часть стихотворений написана чернилами, часть карандашом8. Только одно из них — “Чудище”, посвященное Е.Л. Кропивницкому, увидело свет в 1997 году в томе “Самиздат века”.
Первое стихотворение — “довоенное”, январское, написанное вскоре после того, как Альвинг вновь обрел свободу. Поэт еще полон надежд на лучшее будущее и в этом ключе адресуется к одному из своих, видимо, впавших в уныние знакомых:
Надо жить для воли и простора,
Надо жить для жизни и людей,
Так, чтоб не смущала тень укора
Радугу горящих жадно дней.
Надо всем желать большого счастья
И искать, искать его для всех.
Надо грудью отражать ненастья
И дышать сквозь искрящийся смех…
…Жизнь должна и может быть прекрасной
Тёмному и тяжкому назло…
Второе стихотворение написано через десять дней после нападения на нас Германии и пронизано патриотическим пафосом:
…Каждый крепко спаян с каждым,
Каждому Родина дорога…
Арсений Альвинг попытался в этом стихотворении заговорить газетным языком того времени (в стихах есть и “пролетариат”, и “капитал” и т. п.), что ему явно не удалось, и это стихотворение совершенно выпадает из всего творчества поэта.
Остальные десять стихотворений написаны в октябре-ноябре сорок первого года и в те часы, когда Арсений Алексеевич подобно другим гражданским защитникам столицы был дежурным МПВО9. Немолодой человек с подорванным в заключении здоровьем, неизлечимо больной туберкулезом, дежурил почти ежедневно. Бессонные ночи под вой сирен, грохот зениток и взрывы бомб; предчувствие совсем близкой кончины — все это породило последние стихи Арсения Альвинга, отчетливо сложившиеся в единый цикл.
Три стихотворения озаглавлены одинаково — “Бессонница”. Это слово звучит и в подзаголовках еще четырех стихотворений (XVI, XVII, XX и XXI “бессонницы”), да и в остальных стихах оно косвенно присутствует. В своем письме-завещании Л.В. Горнунгу Арсений Альвинг еще в 1932 году указывал, что в сборнике “Осенние соблазны” один из четырех разделов назван им “Бессонницы”. Нам кажется, мы можем, прямо следуя автору, перенести это название и в заглавие цикла последних стихов Арсения Альвинга.
Зная, кем и когда писались эти стихи, их трудно читать без волнения, особенно последнее — “Хочу”:
Хочу хоть напоследок, ощущая
Гармонию меж Миром и собой,
Как бы включить себя в преддверье Рая,
В его ритмичный, полноценный строй.
Арсений Альвинг, как Мастер, вероятно, заслужил покой после своей кончины. А нам негоже, думается, продолжать предавать забвению этого многострадального и талантливого русского поэта. Публикация цикла его предсмертных стихов поэтому становится просто нашим долгом памяти.
М.Б. Горнунг
1 Псевдоним взят по имени одного из персонажей пьесы Ибсена.
2 Наряду с псевдонимом Альвинг А.А. Смирнов для своих литературно-критических статей пользовался еще псевдонимом А. Бартенев (фамилия его матери).
3 Наиболее подробно, пожалуй, об А. Альвинге сообщается во втором томе биобиблиографического словаря “Писатели современной эпохи”, подготовленном к изданию Н.А. Богомоловым и выпущенном в Москве в 1995 г. Русским библиографическим обществом. Некоторые сведения о последних годах жизни поэта приведены в томе “Самиздат века” (Москва—Минск: изд-во “Полифакт”, 1997, с. 366—367) в небольшой заметке Генриха Сапгира, предшествующей пяти ранее не публиковавшимся стихотворениям Альвинга. Ценные биографические сведения об Альвинге содержатся и в черновых набросках воспоминаний о нем его близкого друга и душеприказчика Л.В. Горнунга (1902—1993).
4 Об этой известности А. Альвинга в те годы косвенно говорит, в частности, сохранившаяся дарственная надпись, сделанная А.И. Куприным в 1913 г. на своей фотографии: “Милому Арсению Алексеевичу Смирнову с чувством дружбы и уважения”. Особенно дружеские отношения у Альвинга сложились и с поэтическим кумиром тех лет Константином Бальмонтом.
5 Под этим именем выведена мать Альвинга Надежда Александровна Смирнова, урожденная Бартенева.
6 В один из таких приездов в начале 1930-х гг. он оставил Л.В. Горнунгу рукопись сборников своих стихов (“Цветы на проволоке”, “Весенние соблазны”, “У последней межи” и др.). Они включали около 200 стихотворений, написанных в 1910—1930 годах, и были тогда по-новому сгруппированы автором. В начале 1990-х гг. Л.В. Горнунг передал большую часть хранившегося у него архива Альвинга в Государственный Литературный музей. Отдельные материалы этого архива оказались, как выясняется сейчас, в других хранилищах и частных собраниях. Фонд А. Альвинга имеется и в Российской Государственной библиотеке, в рукописный отдел которой свои рукописи передавал еще он сам.
7 Юрий Никандрович Верховский (1878—1956), поэт в духе классического романтизма, переводчик и историк литературы. Его первые сборники стихов вышли еще в начале 1900-х гг.
8 Стихотворения публикуются в основном с сохранением принятой их автором пунктуации и орфографии.
9 МПВО — местная противовоздушная оборона, суть которой в те дни в Москве сводилась в основном к тушению мелких зажигательных бомб, загораний и т. п. Дежурили жители домов обычно по ночам на чердаках и крышах.
Поэтовы страдания Евгению Кропивницкому Давно я не писал стихов. И это Меня смущало, Но молчу... Пробелы в творчестве поэта — Увы — подобны палачу. Ах, все равно: тюрьма, топор ли, Или отточенный стилет, Но слышит, как клокочет в горле, Немотствовавший, с год, поэт. Мелькает красная рубаха, Маячит роковой помост... Но чувства горести и страха Ему готовят новый пост. Он — ожиданье, он — тревога, Он метры, ритмы растерял, Он словно занемог немного, Не спит — не в помощь веронал — Он позабыл, что это значит: Октава, триолет, сонет... Ему не разрешить задачи, Он чувствует: он не поэт... И вдруг: всё разом озарилось, И пишет он, душой ожив, Он чует — змейкой заземлилась И тема и её мотив!.. Он счастлив: возвратили боги Ему его желанный дар, Он снова на своей дороге, И снова розовый угар, Объял его перо и мысли, Его и лексику и метр, Он знает: вновь над ним нависли Прозвания: учитель, мэтр!.. И обнимает палача он — Пустой, немой, безстишный год... Решает тут же, сгоряча он: Вот настоящее... И вот Всё, что писал он раньше — тупо, Что впредь напишет — это: да!.. И улыбается он глупо: Ах, всё на свете ерунда! Одна Поэзия нужна мне, Не только мне, а всем и всем... Пред жертвенным простершись камнем, Пусть снова год я буду нем, Зато потом скажу я Миру Такие нужные слова, Что Мир мою оценит лиру, Которая ещё жива, Которая бренчать не станет, Которую я не продам!.. Которая то больно ранит, А то врачует, как бальзам!.. Я нужен, нужен, нужен! Я должен к Правде, к Свету звать, Живой изгой своих жемчужин, Своим зовущим вдаль «опять»!.. И счастлив он. Вернули боги Ему его сладчайший дар, Он снова на своей дороге И снова творчески не стар! Ночь на 20.Х.41 г. Сонет-подражание Евгению Кропивницкому Туманы Прошлого клубятся жадно. Былое всколыхнулось. Сердце — жди!.. Сейчас придёт она и скажет так злорадно: «Одна лишь мука ждёт нас впереди...» Всё, всё теперь безлунно, безотрадно. Поют романс «Оставь меня, уйди!»... В пустой гостиной чинно и парадно И всё уютное осталось позади... «Всё Прошлое живёт в воспоминаньях». И ранит Прошлое шипами новых мук, И воскрешает прежние страданья. И вижу я: и эти взлёты рук, И слышу голос, властный и безбрежный, И вижу облик ласковый и нежный. 2:45 ночи на 20.Х.41 г. (Без поправок — как написалось). Чудище (сонет-подражание) Е.К. Вот надвинулось страшное что-то. Нет спасенья. Укрыться? Бежать?.. Бесполезно. Душа, словно тать, Изошла немотой и зевотой. Всё напрасно. Безжалостный кто-то Вдруг напомнил так тихо: «опять?»... Сколько их? Да, пожалуй, 105... Если только не сбился со счёта. Да: 105, сверх-томительных дней... Что за хруст, что за стоны и... кашель? Я же жив ещё! Право, ей-ей! Пусть вокруг меня липкая каша, Пусть погибнуть мне в ней суждено — Заглянул я на самое дно!.. 3 ч. ночи на 20.Х.41 г. (без поправок) Бессонница (XV-ая и при этом с мышью) Юрию Верховскому Скребётся мышь, а может быть, и крыса. За окнами зениток слышен храп... Свободен я или я чей-то раб?.. А там, в Крыму, под шелест кипариса, Девятый, может быть, вскипает вал... Я надоел себе, я от себя устал, И вот от этого, наверно, и не спится... От этого так скупо и темно И свет дневной идёт ко мне в окно, И ночи так томительны и нудны, И все движенья стали как-то трудны... И разучился я смеяться, веселиться И вот от этого и хочется, ей-ей, Уйти с земли как можно поскорей... Самоубийство? Нет! Его я не приемлю. Я буду жить, вперяя взгляд свой в землю, Дышать, покуда дышится, а там... Последний долг стихам своим отдам. Всё перечту, исправлю, покалечу И замолчу... а замолчав, отвечу За все свои великие грехи... Уже светает?.. Пели петухи?.. Но я не Пётр, не отрекусь, хоть 20, Хоть 30 раз мой «петел возгласит», Нет, я не Пётр, меня зовут Арсений; За призрачной могу я гнаться тенью, Порою многое мне может показаться, Но, главное, но ядрышко — гранит. В нём неизменен я, я это твёрдо знаю И потому спокойно ожидаю (Так и условимся, душа, отныне) Секунды той, когда почую finis!.. А мышь всё бодрствует... Я ненавижу мышь! Она, проклятая, заворожила тишь... Но это ничего, и пусть я слаб, Но всё же я отнюдь не парий и не раб! И пусть бессонницы мучительны и дики, У нас в гербе над парусами — «nikh»!* Ночь на 22.Х.41 г. Vin de futur** (XVI-ая, дежурная — написанная во время дежурства — бессонница) Пускай мир будущего нам неведом, Пусть мы ничтожны, жалки и смешны, Но всё ж мы тянемся за чьим-то следом, Чтоб разгадать волнующие сны. Жить только настоящим скучно, тесно, Нас манит то, что будет с нами... и Что незнакомо нам, что неизвестно, К чему стремим мы щупальцы свои... И вот вопрос, который неизбежен: Как нам осилить эту мглу времён И этот путь, который не исслежен, Который в будущее углублён?.. Кто даст ответ на этот, столь томящий, Такой упорный, роковой вопрос — Не наш ли день, печальный, настоящий, Не прошлый ли, что к нашему прирос?.. Ужели ж тот, кто думает об этом, Тот воду льёт, напрасно, в решето?.. Ужели даже не дано Поэтам Разворожить проклятое: «никто!»?.. Увы, придётся зачеркнуть «ужели» И надписать над ним «на самом деле»... Ночь на 8.ХI.41 г. Vin de pass*** (XVII-ая дежурная — написанная во время дежурства — бессонница) Это страшно, что не вернуть Ни одной ушедшей минуты, Что пройдён нами пройденный радости путь, Что Былое для сердца, как путы... Раз Былое стало Былым, Мы, замкнувшись в Прошедшего терем, Уж в Грядущее больше не верим И, верны отсиявшим мечтаньям своим, Всё грустим о нашей потере... Опьяняясь Былого вином, Предаваясь тоске и пеням, Словно кубки, на тризне, мы пеним И, упорны в упорстве своём, Пред Былым склоняем колени... К роковой приближая меже С неизбывной, стремительной силой, Множа горе и множа могилы, Заявляет нам сухо Теперь: «Я уже Превращаюсь в томящее Было!..» И, на Время взирая с мольбой, Ощущая Его быстротечность, Сквозь обычную нашу беспечность, Не всегда оставаясь самими собой, Мы уходим в холодную Вечность... Ночь на 11.XI.41 г. Бессонница (XVIII-ая, дежурная — написанная во время дежурства) ...И серебряных рыб в небе реяли стаи, И молочные полосы прожекторов... И душа замирала, томясь и страдая, На костре истязаний то корчась, то тая, Купиною горя и никак не сгорая — Затихающая, без слов... И, под звуки сирены, под гулы зениток, Под приглу’шенный рокот уставших людей, Кто-то страшный развертывал свиток Умираний, страданий, ошибок и пыток, Всё сливая в единый, твердеющий слиток Полноценных и чистых идей... И, казалось, надвинулась ночь без просвета, Сжавши землю своей роковой чернотой; Обречённой казалась вся наша планета, Без любви, без тепла, без порывов, без света, Потому что безумье нелепое это Называлось тотальной войной... Ночь на 14.XI.41 г. Бессонница (XIX-ая дежурная — написанная во время дежурства) Огневеющих точек Неуёмно мельканье, Там, на небе, в его черноте. Хоть бы малый кусочек Не сплошного страданья — Краткий отдых в пустой пустоте... Нет, не грохот зениток, Не прожекторов рыски, Не смущенье, не стоны, не «ах!», Не безумия пыток, Что вдруг стали нам близки, Не животный, панический страх, А сознанье ошибки, Безысходность заклятья Эта тупость: сиди и дрожи... Эти схватки и сшибки, Эти мероприятья, У последней, быть может, межи — Вот что, раня и душу И сердце измаяв, Превращает юнцов в стариков, Вот что может нарушить, В обезумевшей стае, Призрак мысли и логику слов... И в бессменном кошмаре, В гуле окриков праздных, Любо воду нам лить в решето, Задыхаться в угаре, Плакать в снах безобразных, Вверх тормашками падать в ничто!.. Ночь на 14.XI.41 г. Чаша (ХХ-ая, дежурная — написанная во время дежурства — бессонница) Чашу нелёгкую, с тёмным страданием Я одиноко несу. Тяжко, с натугой дышу, со стараньем И, как в дремучем лесу, По неисхоженным тропам, неведомым, Словно в каком-то бреду, Горькой судьбе обречённый заведомо, Без передышки бреду... Путник ли встреченный, сердцем отмеченный, Ступит ко мне на межу — Им я, почти что всегда, незамеченный В мутную даль ухожу... И нелегко, в мои сроки последние, Так одиноко брести!.. Ёлочки дальние, вон те передние, Надо снежок с вас стрясти... Ночь на 17.XI.41 г. Хочу (XXI-ая, дежурная — написанная во время дежурства — бессонница) Хочу, хоть напоследок ощущая Гармонию меж Миром и собой, Как бы включить себя в преддверье Рая, В его ритмичный, полноценный строй. Включить себя в размеренность движенья, Поступков, настроений, фактов, слов, Чтоб каждый миг хотенья и горенья Был и учтён и несказанно нов. Чтоб в стройности, в слиянности и в цели У жизни у моей и у меня Всегда определённо тяготели Довлеющие требования дня. Чтоб разобщённость не томила мукой Мой труд и мой неласковый покой, Чтоб не был я ведо’м, как сухорукий, А сам бы управлял своей судьбой. Ночь на 26.XI.41 г. Публикация М.Б. Горнунга
*Никэ, греческ. — победа.
** Vin de futur — вино будущего.
*** Vin de pass — вино прошлого (франц.).