Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2004
Одни пески, Моисей…
Валех Салехоглы (1976 г. р.) — азербайджанец, бакинец, нынче студент Литинститута, участник того мастер-класса, который ведем мы с Сергеем Чуприниным… Он пишет по-русски, но как бы с легким акцентом. Акцент и затрудняет общение с российским читателем, и придает стихам Валеха особую прелесть. В Баку у него вышли уже три лирические книжки, и третья из них — “Человек с рассеченной губой” (название как метафора надвое рассеченной, но и удвоенной разом речи), изданная в 2003 году, — представляется мне уже сильной, зрелой, отстоявшей право поэта на инакость.
Люблю стихи Валеха за их органический и неагрессивный напор, за чувственный романтизм, за смятенный интеллект, за целомудренную эротику, за правду самовыражения. Люблю его верлибр за взвихренный ритм с тайной тоскою по рифме. Люблю его “эстетику сна”, когда полудремлющее сознание — убедительней логики… Читая эти стихи, думаешь о переплетенных корнях, о диалоге азербайджанской и русской констант внутри живой души. Размышляешь об отголосках мировой поэзии (от Низами до Блока, от Уитмена до Хикмета, от Лорки до Сулейменова), о фольклорных и авангардных линиях в едином творческом поле.
Да, Валех — азербайджанский поэт, пишущий по-русски. В контексте современной здешней поэзии он нетипичен и внешне даже неуместен: слишком восторженно, слишком пряно, слишком приподнято. И ноль общепринятого здесь и теперь стеба. Какой-то, если вывернуть известную поговорку, в чужом похмелье — пир! Валех настаивает на своей ноте, которой трудно звучать меж традициями и просодиями, но она — есть. И она, я уверена, не только не погаснет, но и что-то, исподволь, изменит в постимперском контексте, пока что высокомерно медлящем принять нового поэта полностью и всерьез.
Все, не сомневаюсь, впереди. “Токи сердцебиения:/ полусчастье-полузабвение. / Я люблю вас,/ и вы полюбите меня, полюбите…”
Татьяна БЕК
* * * Ночная долина движется Хребтом каравана, Застилая Рассвет Аттической пылью. У основания клетки грудной Воздух тёплой ладонью Держит верблюдицу. С двух сторон ей в бока Давит темень, И под уздцы ведёт проводник… Степь пустынна. В этот час до рассвета Верблюдица опустилась на землю. Потонул её взгляд По колено в реке, Что временем утолить Свою жажду не может. Человечья слюна, Заключив в себе тысячелетья, Сошла с её губ, Утяжелив лишь горстку песка, Которую можно поднять в ладони… — Тысячу лет с того места, Откуда мы начали путь, До нынешней пристани… Одни пески, Моисей. Османы Лев глядит на охотника, Охотник смотрит на льва. Охотник стоит на краю пропасти. Ласка и гнев растут У него в груди. Охотник стоит перед выбором: Броситься на льва или в пропасть, Путешествовать по каналу среди лотосов, Превращаясь в водный поток, Уносимый теченьем к низовью? Легкое счастье воспламеняло Их лёгкие, Когда охотник со львом Вгрызались друг другу в глотки. Они говорили, что счастье их — было. А было ли их счастье? Когда великий брод Переходили османы, — На плечах выносили Тела льва и охотника. * * * Ветер с моря Устремляет волны На изрезанный Скалами берег. Лошади Несутся по степи, Сверкая упругими мышцами. Цветы Из особой глубины Освобождают Духоту нежности. С треском Разлетаются стёкла В распахнутых окнах. Женщина. * * * Живая верфь… Влага С правой руки моей Льётся на часть холста. Осока волнуется, Обмахивая края звёзд. Я лежу в ночном небе. Не сплю, но и кисточки живописца В моей руке уже нет. Я вспоминаю другую историю. Как же звучала флейта? «…с чашей в руке, красотою сияя, Дидона меж рогов белоснежной телицы творит возлиянье…» В глазах у луны Увязла тишина. Засыпая, слышу: Раба божья Дидона, Берёшь ли ты в мужья Раба божьего Валеха? А ты, раб божий Валех, Берёшь ли в жёны Дидону? Объявляю вас Греческой ночью И алжирской зарей! Аминь. * * * Чёрный ветер Грузит мешки с углём На залитую солнцем баржу. Ржавый моряк Остатки дня Уносит на плечах В мрачный дом С запахом вянущих роз. Родившись в чёрной ночи, Безродный щенок, он, По образу и подобию Бога, Хранит терпение даже К той суке, Что, ощетинившись, Злобно рычит на него В этом мрачном притоне, Пахнущем осенью роз. В метро Маленькая собака скулила, Прижимаясь к ногам Обездоленной женщины… Дрожала всем телом. Но дрожала не оттого, Что ей холодно, — Она понимала, Что женщина скоро умрёт. Сиротинушка ты моя! — Тихо шептала женщина, И голос её тонул В гуле голосов, Спускающихся в царство Аида. * * * Бог знает, скоро ли увидимся… Н. В. Гоголь Почему ты, а не цветущая вечность В год, когда княгиня Троепольская Канула в Лету и на утреннем Вдохе, слипшись, лежали Её ежевичные волосы? (Как маленькая пичужка упорхнула, осиротив вещий куст.) — Княгиня, ветреные листья Цветут нам навстречу. В небесной глубине Дрожит жаворонок, и Серебряные песни летят По воздушным ступеням на землю. Да изредка крик чайки или Звонкий голос перепёлки Отдаётся в степи. Одиноким путником, Без видимой цели, Время идёт. * * * После сенокоса У алтайской женщины Талия становится тонкой, Как звон хрусталя. А волосы её длинные — С короткий дождливый век В часы ночного томленья. Случается, У алтайской женщины Талия становится тонкой, Как писк комара. Но ведь и дождливый век Не прост — непременно Настигнет вечерней Тоской по любви. Что я могу для тебя сделать, Алтайская женщина? Только любить тебя Весь твой недолгий век И умывать лицо твоё Запахом тмина. * * * В молитвах проходит всё утро. Потом широкой рукой Я срываю с себя Льняную рубашку И взмокшую грудь Протираю пучком Тут же сорванной ржи. Поле вспахано, Молитвы услышаны, Солнце жарким дыханием Льнёт к груди. Света много, воздуха много, Воды — голубые разливы ручья. Я сыт. Я вечно голоден. И одной минуты мне не хватает, И одной жизни мне не хватает, И тебя хочу снова и снова, Целина моя. Я самый что ни на есть человек — Из серой пыли и светлой влаги. Тяжёлый, мозолистый, пахнущий потом, Сливающийся с птичьими трелями, С ручьями и с грубыми, Как кусок холста, женщинами… Я — пьянеющий от свободы. Все страдания — мои. Все печали — мои, Но и радости тоже, Но и благо — струны дождя Извлекать из земли. Я цвету, умирая. Умирая, я расцветаю, И из рук моих выпадает звезда. Есть ли ещё целина, Которая не знает Мужской грубой ласки, Которая не дрожит От смеха его громогласного? Не хмелеет, Не впадает в беспамятство? — Чистое лоно, ты настолько Приближено к Богу, Насколько я порою нетерпелив!