Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2004
Об авторе. Родился в 1959 году. Окончил Саратовский медицинский институт. Кандидат медицинских наук. С 1990 года — коммерсант, затем предприниматель, затем бизнесмен. В настоящее время занимается строительным бизнесом.
Был участником совещания молодых писателей Поволжья в 1987 году. В 1990 году вышла первая книжка “Погода на февраль” в общем сборнике “Распев”.
Создал литературно-художественный салон “Арт-система”. Это некоммерческое предприятие основано на базе одного из саратовских ресторанов. Последняя акция — форум “Поэтические пояса России”, на который приехали Александр Давыдов, Андрей Тавров, Маша Бондаренко, Сергей Попов, Юрий Милорава, Евгений Степанов (редактор журнала “Футурум-АРТ”).
Выпустил книги “Командир Пентагона” и “Русский день”. Публиковался в альманахах “Бредень”, “Дети Ра”, журналах “Литературный арьергард”, “Крещатик”, “Комментарии”.
Живет в Саратове.
* * * Есть время, но всё же проедусь. С талончиком в лёгкой руке я сяду в усатый троллейбус, в светящийся белый троллейбус, в промёрзший до дрожи троллейбус, до инея на потолке. Мне стоит в дверях появиться — я буду, как ребус решён. Посмотрят торговая львица, мужчина с гербами в петлицах и в красных «бананах» девица и молча отметят: пижон. Какие недобрые лица! Но вы уж простите меня. Я еду дежурить в больницу, в ночную глухую больницу, кому-то в дежурной больнице я буду нужней, чем родня. Меня этот искренний кто-то узнает, и шёпот пойдёт, что Игорь Геннадиевич, доктор, тот Игорь Геннадиевич, доктор, да, Игорь Геннадиевич, доктор, уже начинает обход. * * * Неприметную вывеску между Магазинами выхватит взгляд. В павильоне военной одежды Я куплю себе новый наряд: Лётный френч офицерского крою, Сапоги из солдатской кирзы, Портупею с пустой кобурою И фуражку для полной шизы. Приоденусь, пройду, подбоченясь, По проспекту туда и сюда. У кого-то отвалится челюсть, У кого-то замкнут провода В чердаке. И направлюсь я к храму, Потолкаюсь, помёрзну, и тут Злые дети и добрые мамы Мне немножечко денег дадут. И на скудные эти деньжата, Без скандалов и грязных интриг, Налуплю я путём самиздата Тысяч сто удивительных книг. И Отчизна по всем закоулкам Будет славить меня там и тут. И тогда городским полудурком Меня вряд ли уже назовут. * * * Молчи, скажись больным. Не ты всему виной. За ужасом дневным Приходит страх ночной. Куда девалась спесь, Где кончился полёт? Куда уходит весь Ракетоносный флот? Унёс дымы рассвет. Опять стучит в виске. Тяжёлый пистолет Зажат в твоей руке. Домбайский вальс Валерию Гусеву Трави, музыкантик, лабай! Мы платим, забудь о долгах. Мой друг уезжает в Домбай Кататься на горных снегах. Он будет по склону лететь И чувствовать с птицей родство. И снайпер не сможет успеть Прицелиться точно в него. Вернётся он в город степной. Навстречу недоброй молве. А тень у него за спиной С округлой дырой в голове. * * * Полночь, пьянка дошла до конца. Вянет зелень, поплыл холодец. Не ругайте, девчонки, отца. Ну, подумаешь, выпил отец. Вашим девичьим ушкам претит, То, что слышно на весь коридор: Чёрный ворон над танком летит, А у танка пылает мотор. Ялта, Бродский, кольцо, двести ватт… Он для пьянок уже слабоват. Он отец, он во всём виноват, А быть может, и не виноват. Жизнь чужую нельзя одолжить, Распороть, по-другому пошить И вернуть. Вам не терпится жить. А ему бы терпения жить. Очень скоро его замутит. И продолжится дальше кино. Мама плачет, а бабушка спит. Бабка старая. Ей всё равно. * * * Когда над Покровском взлетает воздушный линкор, Неся на борту исключительной силы заряды, Мы думаем, вслед направляя спокойные взгляды, Что наша граница имеет надёжный запор. Не в смысле расстройства кишечника, в смысле замка. Ещё неизвестно — кому отойдёт Севастополь. Поскольку блуждает в лесах стратегический «Тополь», До смерти пугая голодных коров и быка. Но видится мне, хоть почти что совсем я не пью, И жёсткая жизнь мне дыры в голове не пробила: Узбекская девушка смотрит на чёрного Билла, Таджикская девушка смотрит на рыжего Хью. И то, что фашистские танки пройти не смогли, Легко одолел обожравшийся бургеров боров. И точные стрелки натасканных русских приборов Бессмысленно целят в подбрюшье Российской земли. И вся эта техника даст неожиданный сбой. Воздушный линкор обернётся «Летучим Голландцем». А «Тополь» увязнет в болоте, затянется стланцем. И мимо проскачет накачанный «Скотчем» ковбой. Я многое видел, но это уже перебор. И пусть я конкретный ублюдок эпохи советской, Я знаю: мой дед, искалеченный пулей немецкой, И мёртвый рванёт своего винтореза затвор. * * * Небо тревожное, русье. Солнца закатного медь. Жизнь в областном захолустье Очень похожа на смерть. Труд в полунищей конторе. Дача, мечты об авто. Неимоверное горе В виде пятна на пальто. Школьники в старой аллее Курят свою анашу. Я ни о чём не жалею. Я ничего не прошу. Вешалка. Кошкино блюдце. Века последняя треть. Страшно назад обернуться. Страшно вперёд посмотреть. * * * Андрею Сокульскому Эта снеговоздушная смесь Не горчит и вставляет не сразу. Я тобой обронённую фразу Повторяю: Мы всё ещё здесь. Да, мы здесь, наша участь страшна. Мы раздавлены новой эпохой. Но мы здесь. Нам с тобою не по… Этот город и эта страна. Слышат сквер, и площадка для игр И каштан, что могуч и разлапист, Мой стальной, беззазорный анапест, Твой серебряный, чистый верлибр. Да, мы всё ещё здесь. Тем острей Прорезаются грани предмета. Чем Отчизна щедра для поэта? Так вот всё повернулось, Андрей. Что шмотьё? Что монета в горсти? Что понты и хмельная бравада? Ничего человеку не надо, Кроме тихого слова: прости… К сорока, к сорока четырём Боль затокала в порванной жиле. Только смерть мы уже пережили. Мы уже никогда не умрём. Чаепитие у Зайченко с телефонным звонком и снегопадом Звонок. «Опять, наверное, меня», — Марина вышла. Пахла валерьяна и тмин. «Скучаешь?» — я спросил Татьяну. «Сижу, как кошка, греюсь у огня», — в ответ она сказала. Снегопад невозвратимый, мартовский, последний дымился за окном, и дом соседний, казалось, плыл над палисадом, над двумя автомобилями в углу гаражном и над запертой конторой, над сутолокой уличной, в которой ночные фары вспарывали мглу. Чуть по┬┬одаль блестело казино, а дальше, за незримою горою, во тьме тысячелетие второе ложилось на неведомое дно. * * * Когда одиноким бреду тротуаром, Душе сообщается некий настрой: Мне хочется быть ослепительно старым. Подошвами шаркать, трясти головой. Друзей навещать, приходя на кладбище, Бояться коварства морозной слюды, В гостях отвергать незнакомую пищу И требовать тёплой, без газа, воды. Детей донимать бестолковым участьем, Шпионить за кознями зятя, снохи. И осознавать перед светлым причастьем: Тем исповедь тягче, чем легче грехи. Места избегать, там, где много народу. Вино отпивать по чуть-чуть, не до дна. И душу во сне отпускать на свободу, В надежде, что не возвратится она. * * * Спасаясь от неимоверных тоск, Выбрасываясь, как киты, на сушу, Мы по ошибке помещаем душу В раздвоенный парнокопытный мозг. Или в четырёхкамерный насос, Что сотрясает костяную полость. Хотя душа, быть может, просто голос Или вот этот завиток волос. Пятое письмо Михаилу Ляшенко Опять пишу тебе издалека. Скорей с тоски, чем исходя из долга. Есть некий смысл в природе пустяка — в Саратове не говорят «река», а произносят безразлично — «Волга». Но безразличье это есть понты. Поскольку гордость, ревность, удивленье присутствуют. И в каждом поколенье саратовцев есть общие черты, воспитанные рыбами в воде, травой на берегу, песком обрыва, гниющей тиной топкого залива, икрой сазаньей на сковороде... Как тошно, Миша, родину любить, особенно в ямбическом размере. И, признаваясь в простодушной вере, в какой-то истерической манере вотще прервать повествованья нить. Саратов