(Памяти Александра Касымова)
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2003
“Ощутить,
уже не ощущая…”
(Памяти Александра Касымова)
Превращение пишущего одиночки в полноценного автора может произойти только при помощи посредника. Литературный альманах “Вечерней Уфы”, которым заведовал Касымов, перевез с одного берега на другой достаточное количество заблудившихся в собственном неверии или в провинциальной издательской невнятице, — достаточное для того, чтобы литература здесь не заглохла, но продолжилась, преодолев постсоветский период разброда всех и вся, чтобы не потерялось новое поколение.
В середине 90-х он еще не был разочарован, питался сам и питал других иллюзиями предстоящей роскоши, отмывая в бедном песке редакционных залежей отдельные крупинки — даже не золота, но хоть чего-нибудь отличного от того песка. Та или иная крупинка покрупнее поначалу вызывала в нем возбуждение первооткрывателя, восторг, доходящий до влюбленности в текст и в автора. Он мог кричать в телефонную трубку, что напечатает этот рассказ, даже если его уволят; он мог сказать имярек в порыве первого восхищения, что тот — конвертируемый поэт, а за глаза назвать его гением. Неофиты от литературы были польщены — самоуважение усиливалось еще и тем, что Касымов был суров в оценках большинства местных маститых и просто признанных.
Он искал свежую кровь. Он не был провинциалом, потому что мерил самой высокой меркой. Он выдавал авансы за несколько строчек, ожидая полной отдачи. Собрав несколько крупиц в горсть, он говорил, что теперь можно выпускать литературный журнальчик — и выпускал его, сам верстая, ища деньги и пути к типографскому воплощению, рассылая свой продукт по городам, собирая художественный бомонд на презентации очередных номеров, увлеченно рассуждая о графомании, как об источнике литературы, о том, что сейчас литература жива вот такими проектами (и вот такими — тут следовала демонстрация испеченных на том же огне энтузиазма книжек открытых им авторов).
Он умел обижать и обижаться. К тем, которые не оправдывали его ожиданий, он терял интерес, хотя ждал долго и терпеливо. Если они продолжали надеяться на свой первоначальный капитал, не умножая его, но лишь тиражируя старое, он мог сказать с откровенным раздражением: “Не вижу здесь писателей. Писатель тот, кто пишет”. Он мог посоветовать другому издателю не печатать того или иного “из педагогических соображений”, не любил, когда пытались прыгнуть через его голову.
Сам он писал много, творил совершенно оригинальные рецензии, эссе, используя авторские материалы как отправную точку для собственной вербальной игры, договаривая за авторов то, о чем они и не помышляли. Его критическую манеру я бы определил как литературный импрессионизм. Недоумевали: о чем это он? Да обо всем, потому что ходил в своих текстах по грани, отделяющей жизнь от вымысла. Отсюда и построчная афористичность, мозаичность письма, ассоциативность слов, ведущих друг друга за руки…
Обижались: почему он так обо мне? Наверное, потому, что зажигалась его фантазия только зажигательными текстами. Номенклатурные рецензии давались ему с трудом, поскольку не видел перед собой материала для собственного творчества.
Потом все как-то сошло на нет, закончилось. Или так показалось тем, кто был вовлечен им в этот вихрь. Когда все стихло, и каждый стал пастись сам по себе, стало ясно, что именно он был той направляющей и организующей центральной силой. Может быть, он просто устал крутить ручку этой чихающей, но никак не заводящейся машины под названием “новая литературная жизнь”.
А может быть, понял, что перерос игру в бумажные кораблики, которые пускал в ручеек своей “Сутолоки”, захотел настоящих пространств и свежих иллюзий. Толстые журналы, столичные газеты, рецензии, поездки, премия журнала “Знамя” в номинации “критик года”, новые — уже московские — привязанности, новый уровень известности, тяжелые возвращения с праздника в обыденность места жительства — всего стало больше, и, скорее всего, это количество перешло для него в суррогат недостающего качества. Несколько последних лет душа и тело его жили порознь — в Москве и в Уфе соответственно — что, наверное, и даже наверняка, удручало.
Вряд ли нужен сейчас анализ пути, перечисление этапов, тем более, на посторонний взгляд. Книга под названием “Александр Касымов” опубликована. Больше ничего изменить нельзя. Недосказанное и невысказанное так тем и останется, неясности уже не будут прояснены, оправдания и извинения не принимаются. Где теперь все накопленное, весь багаж, который он собирал всегда и везде, транжиря направо и налево (был щедр на слова, поскольку знал секрет размножения знаков), презирая стрелу времени, и уважая броуновское брожение, — и ждет ли его новое жилище, облицованное теми, тускло сверкающими словами?
Оттенок сомнения в вопросе только потому, что “здесь” у него не было веры в “там” — во всяком случае, большой тяги к эзотерике и пахнущей ладаном философии наблюдатели не отмечают. Наверное, полноты жизни, ее неиспользованных возможностей ему было достаточно, чтобы верить только в эту жизнь и морщиться от разговоров о потусторонней — словно предмет обсуждения абсолютно нереален и недостижим, а, значит, недостоин траты слов. Если он был прав, то теперь ему невыносимо скучно в собственном отсутствии — это почти физическое ощущение и вызывает скорбь у пришедшего проститься.
Но есть еще и стихи, длинный свет которых, огибая углы, проникает в недоступную жесткому лучу ratio обратную сторону бытия. В стихах он проговаривается:
Биться здесь о быт,
а там избыток
ощутить предметов и идей…
Ощутить, уже не ощущая…
Пахнет липой
снежность площадей.
Значит ли это, что слова, произнесенные после, обязательно будут услышаны? Хочется верить…
Можно не видеться с человеком недели и месяцы, но знать (какие бы отношения ни были между вами сейчас) — он здесь, он существует, и все исправимо. Стоит только зайти в Дом печати, подняться на третий этаж, открыть дверь кабинета — и ты увидишь знакомую сутулую фигуру перед монитором…
Некоторое время еще будет ошибаться глаз — вон идет Касымов, — худой, по-мальчишески стремительный, с сумкой через плечо. Конечно, обознался. Теперь невозможно не обознаться — настоящего уже не увидать. Ни встретиться, ни поговорить, — ни разозлить, ни разозлиться. Теперь нельзя воплотить даже такую, как недавно казалось, малость — поднять телефонную трубку, набрать номер и сказать:
— Здравствуйте, Александр Гайсович. Я Вам очень благодарен…
Игорь Фролов, г. Уфа.