Публикация В.А. и О.А. Твардовских
Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2003
1968 год (январь—июнь)
1.I.68. Пахра
Встретили Новый год с младшими молодыми под знаком печального конца Куни1. Третьего дня, видя, что дело все хуже, — не ест, не пьет, только перебирается с места на место и глядит, глядит своими большими золотисто-карими глазами с горьким недоумением и виноватостью, — вызвал машину, поехал за врачом, который в свое время обрезал ей уши. Нашли его с трудом на окраине в сторону Щёлкова, за дер[евней] Колошино в одном из новых сравнительно домов. Шофер Володя — фамилии не знаю, возил меня раз или два — милый паренек, безропотно поехал из одной дали в другую — обратно на Пахру. Доктор, точнее, ветеринарный врач, полковник в отставке, симпатичнейший еврей-говорун, когда-то служивший в армии Буденного. Куня пыталась еще подняться навстречу Оле с ее Володей, глаза заблестели. Она стала было приседать, как обычно от радостной встречи приседала и мочилась, но только вновь опустилась на пол. Бедная Оля гладила ее большую добрую морду.
Понадобилась глюкоза, уротропин, еще что-то. Бросился на машине за Верейским2 (шоферу перед тем вынес перекус и оставил в его печурочке трешницу «на после дежурства»), а с ним на медпункт профилактория — там у него связи (Валя, Валентина Петровна Ерофеева, медсестра). Дома, все что требовалось, даже шприц. Подняли мы Куню на стол, с которого свисали ее беспомощные длинные ноги, и по тому, как она совершенно безразлична была к тому, что с ней делали, можно было понять, что она уже не жилица, но так не думалось. Оля настояла на том, чтобы забрали ее в город и там организовать с помощью врача уколы и пр[очее]. — Вынесли ее с Володей на том же одеяльце в машину, условились с шофером, что довезет только до Котельников, а врача Володя доставит домой уже на такси. — Я пошел погулять, завернул к Антокольскому, занес ему книги, к Бакланову, чтобы увидеть там Бредихина и сказать ему о нашем сидении в неотапливаемой даче, Дементьеву — просто так; потом он меня проводил еще, вернулся я домой около 10 ч. вечера3. Маша, вся в слезах, встретила меня сообщением, что Куня скончалась (как-то не скажешь иначе) еще на Ленинском проспекте. Врач отвез ее на вскрытие (сам вскрыл в пустой лечебнице): отравление какими-то химикатами, — ясно, что от газовщиков — нализалась какой-то дряни. Помочь можно было только в первые два часа. Прожила она эти четверо суток с полным поражением всех внутренностей. Оля говорит вчера, что она, Куня, ждала ее по своему собачьему расчету времени, до субботы, и дождавшись, перестала, — перестала тянуть, сдалась. М[ожет] б[ыть] и так. — Кажется, возьмем внуковскую сироту — он все не идет у меня из головы со своим собачьим одиночеством на пустой даче. Валя с Сашей не понимают, что это никакой не сторож, а узник, пребывающий день и ночь в неотступном собачьем ожидании, тоске и страхе, не говоря уже о холоде и голоде4. —
О Солженицыне думал-думал и додумался, что не буду его склонять к написанию письма, которое имелось в виду5. И не буду уходить из журнала, буду тянуть до конца, т.е. до снятия. — Нахожусь в добром здравии.
6.I.68. Суббота. П[ахра]
В среду позвонил Воронков1: нет ли каких новостей по Солженицыну. — «Нету». — «Надо бы повидаться». — Условились на завтра. Приезжаю, звоню: К.В. <Воронков> будет вам звонить в 2 ч. — (Накануне или в тот же день у меня была Нат[алья] Алексеевна с письмом от Ал[ександра] Исаевича?)2. Звонит Федин, который, оказывается, все это время (после солженицынского секретариата) провел в Карачарове, м[ежду] пр[очим], Ив[ана] Сергеевича еще не собрался навестить на новоселье — от меня узнал адрес. «Вот мы здесь сидим втроем — я, Марков, Воронков, хорошо бы быть четвертым при обсуждении известного вам вопроса». — «Всегда готов».
Это было пятое или шестое (если считать широкие и узкие) заседание Секр[етариа]та по Солженицыну.
Застал я их в чулане, где в тайне от народа, как я обычно это говорю, подается икорка черная и красная, а также отбивные из ресторана Клуба, за кот[орые] платить не нужно. Доставляются они тем подземным ходом, назначение коего я не вдруг постиг, впервые воспользовавшись этой коммуникацией на похоронах Эренбурга. — Шла речь о том, кому быть председателем тургеневского ком[ите]та. Оказывается, на поверку, члены бюро Секр[етариа]та, романисты, облеченные высшими знаками гос[ударственного] признания, не годятся (Чак[овский], Кож[евников], Барузд[ин])3.
Предложил Сок[олова]-Мик[итова] — даже обрадовались. По главному вопросу совещались в кабинете Воронкова. От лица троих Федин начал мне «докладывать» — путанно, затрудненно, с видимым смущением и фальшивой убежденностью, подогревая себя и двоих своих соратников.
— Ясно, что он (Солж[еницын]) хочет поставить Союз писателей на колени, пользуясь своим «рычагом».
Нет сил опять пересказывать всю его жалкую «аргументацию», за которой — мелкая и завистливая душа этого «комиссара собственной безопасности» (при отсутствии какой бы то ни было опасности).
Основное на этот раз было в том, что выявилось вполне: все в Федине, — остальное очевиднейшим образом присоединилось бы к его положительному (печатать!) решению, оставляя, м[ожет] б[ыть], при себе свое лукавое неодобрение («Мы говорим, но что сделаешь со стариком») про запас, я не преминул этим воспользоваться и на этом сосредоточиться в беседе, обратив всю ответственность, т.е. весь предстоящий позор и невыгоду отрицательного решения (не печатать, молчать), на него лично. Ни К[онстантин] В[асильевич], ни Г[еоргий] М[океевич] не прерывали меня: они были явно рады, что дело так локализуется. Если Федин скажет «да», с ним согласится бюро, а если бюро, то и весь Секр[етариа]т. «Федин — это Горький сегодня». «Верха» тоже будут рады, что не им решать («не те времена, когда руководители П[артии] и Пр[авительства] вмешивались в столь специфические и деликатные дела), как, впрочем, еще более рады будут отрицательному решению («вы — сами»). Я имел основание быть немного довольным собой, своей ясной и недвусмысленной позицией, несмотря на объективно печальный результат (впрочем, никакого еще результата нет) переговоров председателя и членов бюро со мной. (Ой, ой, какой я беспокойный гвоздь у них в сапоге, ибо где-то в глубинах их душ они понимают, что я прав.)
— Употребите ваше влияние на Солж[еницы]на. Ведь вы так хорошо формулировали его заявление Секр[етариа]ту: «Сожалею, что мое письмо послужило поводом клеветнической антисоветской кампании», и т.д.
— Да, мне казалось тот раз, что С[олженицын] может, не теряя достоинства, не употребляя стыдных слов, написать нечто такое. Но я упустил из виду, что, если такую «отповедь» можно адресовать врагам, то как быть с друзьями, ком[мунистиче-ской] печатью, по-своему отозвавшейся на письмо С[олженицына]?
Молчание, смущение.
— Мое положение лучше, яснее вашего: я попытался сделать то, что считаю единственно правильным — сдал в набор первые 8 глав <«Ракового»> «Корпуса». «Н[овый] М[ир]» пытался предупредить выход романа за рубежом (Н. Ильина сама читала в одной фран[цузской] газете: «Выходит в свет «Павийон корсе»)4.
— Я осуждал и осуждаю «поступок» С[олженицына], но говорил и повторяю, что дело уже не в поступке, не в том, хорош или плох С[олженицын], а в самом деле, в последствиях того решения, которое вы, К[онстантин] А[лександрович], берете на себя. Если мы напечатаем <«Раковый»> «Корпус» и сделаем все попутное (книга рассказов, мое предисловие к ней, опубликование в «Л[итературной] Г[азете]» отрывка из романа, а затем и моего предисловия, в кот[ором] будет дезавуирована брехня о сол-женицынской биографии]) — это будет хорошо во всех смыслах, это разрядит ужасную нынешнюю атмосферу, даст жизнь и свет лит[ерату]ре (за <«Раковым»> «Корпусом» в затылок стоят Симонов, Бек, Драбкина и др.). Это не вопрос судьбы С[олженицына], моей или даже «Н[ового] М[ира], но вопрос вопросов судьбы сов[етской] лит[ерату]ры. Если случится то, что предлагает Федин, — мы низвергаемся во тьму.
— Я осуждал и осуждаю поступок, но под содержанием письма С[олженицына] подписываюсь обеими руками. Я в этой комнате под стенограмму говорил о цензуре резче, чем С[олженицын], и о его собств[енной] судьбе больше, и не только здесь, но, как вы все помните, в кабинете П[етра] Н[иловича], где тоже, надо полагать, запись была. И т.д. и т.п.5
Сегодня с утра охвачен решительным намерением писать большое письмо Федину, видя в этом больший смысл, чем в письме непосредственно наверх, — оно все равно там будет6, но это будет обращение писателя к писателю на нашем писатель-ском языке. (любимая моя фраза!).
Это единственно, что должен и могу сделать, не теряя времени и безотносительно к результату такой акции. Пусть все главное выйдет из мира «узких» разговоров, устной трепотни в кругу друзей и сочувствующих — станет документом. —
За работу!
Вчера подбил остатнее по Маршаку и Исаковскому в Гослите7.
В нынешнем «ловуировании» Федина сочетаются странным образом две взаимоисключающих тенденции. Одна — стремление всяческим «извитием словес» показать, что он исходит из личных убеждений, что он переживает обиды и оскорбления, причиненные Солженицыным «коллективу», как свои личные, что честь и совесть велят ему быть твердым (Мокеевич и Воронков — те больше налегают на то, что «нужно считаться с обстоятельствами, мнениями, сложившимися понятиями»). Другая — «А что я могу сделать?», как он ответил мне на мое: «Помирать-то будем, К[онстантин] А[лександрович]», сказанное ему на ухо во время главного заседания, когда он всячески пытался меня завербовать на свою сторону.8
Не забыть в новой корректуре «Маршака» ввести слова о том, что признаком конгениального перевода является впечатление, что иного перевода быть не может, иной немыслим. И здесь назвать — помимо языка, что-нибудь из Блейка, Китса, Стивенсона («Вересковый мед»)9.
13.I.68. П[ахра]
Все эти дни — Федин. Уже второй раз переписан на машинке (дал Кондр[атовичу] и Дем[ентье]ву)1. Но еще будут вкрапления, уточнения и заострения. Все более — с чувством абсолютной необходимости этого моего слова и удачи выбора адреса. Это мой прямой долг, — никто так не обязан постоять до конца. Солженицын — он уже давно не сам по себе (именно!), хотя и сам по себе он стоит немало. Но С[олженицын] сейчас это, действ[итель]но, «вопрос вопросов». Это и «Н<овый> М<ир>» (за вычетом С[олженицына] там не так много бы осталось!), и моя «вина» за него, и сам я, и — более всего этого — порог, — переступит или не переступит через него лит[ерату]ра, — показатель исторический. — Выполнить этот долг сейчас важнее чего бы то ни было «своего», да это и есть свое, мое больше, чем чье-нибудь, м[ожет] б[ыть], больше мое, чем солженицынское. —
Вчерашний звонок полковника Колесня из Гослита: «Поймите меня правильно» (имена С[олженицын] и Х[рущев] в т[оме] 5: — Позвонил Косолапову — хороший и неглупый, но в тисках2.
<вклейка>
Многоуважаемый т. Твардовский!
Вам будет странно и трудно вспомнить от кого это поздравление, но я часто вспоминаю Вас, когда вспоминаю годы войны, это было 28 лет назад во время войны с белофиннами. Мы шли, танкисты, в наступление. Подойдя к заминированному лесному завалу, в это время Вы подъехали к нам, я был комиссаром 161-го отд[ельного] танкового батальона 40-й мототанковой бригады, проверив кто Вы такой, передал с Вами политдонесение и позже Вы написали о «Казбеке», когда под Киркой Муола, в моем танке мех[аник]-водитель старшина Дегтяренко был убит, а заряжающий Лебедев попросил у меня закурить «Казбек», я ему отказал во избежании опасности курить в танке, Вы об этом писали, правда! т. Лебедеву не суждено было жить, в другом бою он повис на танке сраженный пулей врага. Вот кратко я напомнил Вам кто я такой, а эту 2-ю войну, после прорыва блокады Ленинграда прошел с боями до Берлина. Сейчас в отставке. Вот пока и все.
Желаю Вам долгих лет жизни, успеха в Вашей огромной работе на блага нашего народа, нашей Великой Родины3.
С Ком. Приветом
М.И. Ламнусов
Штемпель: 1.I.68.
Адрес: Л-д, М.199, Кузнецовская ул., 44, кв. 71
Письмо залежалось в почте, обнаружил 1.II. «28 лет назад!».
До сих пор, до этого солженицынского рубежа Вы были в глазах наиболее прогрессивной и требовательной части Вашей паствы, в некотором смысле, простите меня, чем-то вроде «многоуважаемого шкафа». На Ваш счет не относились ни «деятельность», ни бездеятельность Союза писателей. «Он не вникает» — так считалось, и в этом не было даже упрека или осуждения. Но сегодня, когда в силу кулуарной гласности уже становится известной Ваша позиция на последнем широком Секр[етариа]те, уже отчетливо слышится то самое гудение голосов, которого ничем не заглушить, никак не унять. (Заходят, напр[имер], люди в редакцию, спрашивают, уточняют данные «сарафанной почты»).
Покамест это лишь смутные, недостоверные отголоски, одними подтверждаемые, другими отвергаемые. Благодарите небо, как должен был бы благодарить М.А. Ш[олохов], что его ужасное (позорное) письмо <о Солженицыне>, кот[орым] он приравнивает себя к Семичастному4, спрятано в сейфе у Воронкова. Никакие заслуги в прошлом не дают права на гадости в настоящем. Ш[олохов], подвергая сомнению психическое здоровье [Солженицына] («злобный сумасшедший»), решительно позволяет предположить, что сам он нуждается в лечении. Памятник ставить будем за первую половину жизни, но из-за второй он будет стоять криво.
О Солженицыне так нельзя («рычаг» и т.п.). С[олженицын] заплатил за каждую свою страницу и строку как никто из нас, судящих и рядящих сейчас — что с ним делать. Война, тюрьма, смертельная болезнь — высшие испытания человеческого духа. А ныне еще четвертое — организованное гонение, внелитературные средства борьбы против него (невольное признание его неуязвимости в литературном плане). И он переносит его с завидным достоинством.
Все это не нужно понимать так, что я не вижу в С[олженицыне] никаких изъянов.
Но он сегодня уже не сам по себе, хотя и сам по себе он стоит немало, —
он в историческом перекрестии.
Две черточки, делящие одна другую пополам — верт[икально] и горизонт[ально]. Это две борющиеся (глухо, подспудно, но неукротимо) тенденции сегодняшнего общественного сознания — туда или сюда. С[олженицын] — сюда. Вы — помимо, м[ожет] б[ыть], своей воли — туда.
2.II.68.П[ахра]
Когда надолго отрываешься от записей, то уж кажется безнадежным и скучным восстанавливать связь, и откладываешь еще день за днем, — всегда есть чем заняться более неотложным, чем эти показания перед неведомым судом, — записи «на потом». И вместе — привычка — томишься этим перерывом связи, которой чаще всего — свидетельство неблагополучия, дурного настроения, нерабочего состояния. И уж нужно бывает хотя бы формально отписаться, оставить хоть малую отметку времени, которое несется или тянется, подходит и утрачивает свои приметы. —
Письмо Федину было отправлено — вот уже и не помню числа, — так все набегает одно на другое: числа 15.I.(?). До сих пор — ни звука, даже уведомления о получении (это при его-то подчеркиваемой самим им обязательности!).
Читать давал наличным членам редколлегии, Архангельской, Карагановой (с разрешением прочесть и Караганову); иногородним членам посылать пока воздержался. Еще дал Лифшицу1. И все, если не считать своих домашних — Машу и дочерей. — Ни звука. Прокрадывались только слушки, что Федин был у Л[еонида] И[ильча], — я было связал это с письмом моим, не ожидая ничего доброго от такой возможности, но потом, прослушав бибисейскую передачу Стивена Спендера (Б. Рассел, И. Стравинский, Иегуди Менухин и др. — самый маленький Пристли с женой), — произвела очень большое впечатление сама по себе2, — решил, что именно этот грохот по поводу нового процесса мог быть предметом встречи. Был еще слушок, что Федин кому-то рассказывал об этой аудиенции и будто бы в плане моего письма (цензура, «Раковый корпус») но уже от себя, — впрочем, все это по особым «каналам» С[офьи] Г[ригорьевны]. И будто бы Л[еонид] И[льич] отнесся весьма понимающе («да, да, мол, всем этим мы будем заниматься, необходимо, — я вот читаю сейчас дневники Симонова», — все это будто бы)3.
На этот срок пришлась смерть Е.Ф. Усиевич, провожать ее пришлось мне — открыть митинг в Малом зале <ЦДЛ> и проводить до крематория. (Потом пришлось уступить М.А. Лифшицу — соглашаться председательствовать в комиссии по наследию4, — вряд ли забуду, как он, заполучав меня для дела, тут же прочел мне лекцию о том, что я «болен и убиваю себя» — в таком мерзком духе — как о чем-то давно решенном без меня, в каком-то своем кругу.) —
Правда, с похорон, — впрочем, еще и до похорон отчасти, — чуть было опять не увяз по-серьезному, но быстро справился сам, хотя Л[идия] Дм[итриев]на5 приезжала-таки, но это было уже без нужды.
Потом была смерть бедняги Овечкина (27.I.68.), наши с Лакшиным хлопоты по организации минимума благоприличия, отвратительный опыт соприкосновения с «аппаратом» (Сартаков) по этой, казалось бы, уж такой части, где нечего «бдительничать», — ан нет — как раз — самое время.
Мои попытки через Хитрова и от себя предложить мою заметку об Овечкине «Известиям» (через Хитрова), «Правде» (звонил Зимянину), даже «Литгазете» (звонил Кривицкому)6.
Живет у нас внучка Ариша — странноватое, диковатое, но милое существо, безболезненно подчеркивающее наш с Машей стариковский этап (мыслей о возрасте и прочем слишком много — они как-то не отпускают).
Прилично отметили день 28.I., хоть и омраченный известием об Овечкине. Оля со своим Вольдемаром в Риге — замужняя Оля (27 лет).
3.II.68. П[ахра]
С утра не садился за стол — спихивал снег с крыльца, куда поверх того, что было на его едва отлогой крыше, съехал весь снег с крутого ската крыши дома — по ширине крыши. После обеда немного читал Каждана (книжка наивная по форме, с детгизовскими приемами беллетризации научно-популярного повествования, но из нее вдруг узнаешь, кто такой Иисус Навин, Иосиф Флавий и т.п. имена, которые знал на слух и зрительно в тексте прочитанных книг, но толком не знал; «верблюд» — «канат» и т.п.1, и немного дремал, а потом зачищал проходы от сброшенного снега. 1о тепла, снег мягкий, легкий, хорошо берется на лопату и хорошо лепится на отвале. — День отдыха, хорошее настроение, м[ожет] б[ыть], гл[авным] об[разом] потому, что вчера не стал больше откладывать военкомат, к которому и будучи полковником запаса, еще сохранил в душе юношескую трусость и отвращение, — заехал, дождался очереди, сдал гнусные <фото>-карточки, указал 2 добавочных ордена Ленина и «припомнил», что присягу принимал в 41-м… —
Ив[ан] Сер[геевич] прислал письмо с выдиркой из «Звезды» очерка «На своей земле» («Карачаевские записи»), где в конце описано наше с ним путешествие на Петровские озера в Калининской обл[асти], памятное и мне. Назван я там «Москов-ским гостем моим, имя которого вам всем известно».
Письмо, как обычно теперь, грустное — тяжело «без поводыря» (секретаря). Каракульки более разборчивы — навык.
В письме, между прочим, жаль, что именно м[ежду] пр[очим]»:
«Недели полторы-две назад был у меня Федин. Выпили две-три рюмочки (самые малые). Он приехал с какого-то заседания в Союзе. Привез нераспечатанный пакет с Вашим большим письмом, я оказался первым слушателем этого Вашего письма. Как пошло дальше, не знаю.
Не забывайте меня»2.
Очень интересно, — не менее, м[ожет] б[ыть], чем письмо В. Каверина Федину, оставленное В[ениамином] А[лексеевичем] для меня (копия машинописная). Хотя письмо Каверина — замечательный документ, тем более что он не знал о моем письме (я по-звонил ему и предложил прочесть, если захочет, зайдя в редакцию, и поблагодарил его).
Но то, что Федин, по-видимому, в тот же день, как получил мое письмо, кинулся с ним к Ив[ану] Сер[геевичу], которого до того и не навещал еще на московском новоселье… М[ожет] б[ыть], заеду к Ив[ану] Сер[геевичу] порасспросить.
«Доклад» Марьямова о похоронах Овечкина; сообщение Колосова о бумагах покой-ного, разговор с Сартаковым — 250 р. единовременное <пособие> семье, даже не 300!3 —
4.II.68. II[ахра].
Из письма В. Каверина к Федину
«Мы знакомы сорок восемь лет, Костя. В молодости мы были друзьями. Мы вправе судить друг друга. Это — больше, чем право, это — долг.
Твои бывшие друзья не раз задумывались над тем, какие причины могли руководить твоим поведением в тех, навсегда запомнившихся событиях нашей литературной жизни, которые одних выковали, а других превратили в послушных чиновников, далеких от подлинного искусства.
Кто не помнит, например, бессмысленной и трагической, принесшей много вреда нашей стране истории — с романом Пастернака. Твое участие в этой истории зашло так далеко, что ты был вынужден сделать вид, что не знаешь о смерти поэта, который был твоим другом и в течение 23 лет жил рядом с тобою. Может быть, из твоего окна не было видно, как его провожала тысячная толпа, как его на вытянутых руках пронесли мимо твоего дома?»
О затоптании «Лит[ературной] Москвы».
«Не буду удивлен, если теперь, после того, как по твоему настоянию запрещен уже набранный в «Новом мире» роман Солженицына «Раковый корпус», первое же твое появление перед широкой аудиторией писателей будет встречено свистом и топаньем ног. Конечно, твоя позиция в литературе должна была, в известной мере, подготовить этот поразительный факт. Придется шагнуть далеко назад, чтобы найти тот первоначальный сдвиг, с которого начались душевная деформация, необратимые изменения…
Но что толкнуло тебя теперь на этот шаг, в результате которого снова тяжело пострадает наша литература? Неужели ты не понимаешь, что самый факт опубликования «Ракового корпуса» разрядил бы неслыханное напряжение в литературе, подорвал бы незаслуженное недоверие к ней, открыл бы дорогу другим книгам, которые обогатили бы нашу литературу. [Бек, Симонов «каждый серьезный писатель»]*…
Неужели ты не видишь, что громадный исторический опыт требует своего воплощения и что ты присоединяешься к тем, кто ради своего благополучия пытаются остановить этот неизбежный процесс?
Но вернемся к роману Солженицына. Нет сейчас ни одной редакции, ни одного литературного дома, где не говорили бы, что Марков и Воронков были за опубликование романа и что набор рассыпан только потому, что ты решительно высказался против [не от меня ли это, хотя я не говорил, что Марков и Воронков были за, этого и не было на самом деле, — была лишь их готовность присоединиться к тому или иному мнению Федина, освобождающему их в любом случае от ответственности].
Возможно, что в руководстве Союза писателей найдутся люди, которые думают, что они накажут писателя, отдав его зарубежной литературе? Они накажут его мировой славой, которой наши противники воспользуются для политических целей.
Или они надеются, что Солженицын «исправится» и станет писать по-другому? Это смешно по отношению к художнику, который представляет собой редкий пример поглощающего призвания, пример, который настоятельно напоминает нам, что мы работаем в литературе Чехова и Толстого. Но твой шаг означает еще и другое. Ты берешь на себя ответственность, не сознавая, по-видимому, всей ее огромности и значения. Писатель, накидывающий петлю на шею другого писателя, — фигура, которая останется в истории литературы независимо от того, что написал первый, и в полной зависимости от того, что написал второй. Ты становишься, может быть, сам этого не подозревая, центром недоброжелательности, возмущения, недовольства в литературном кругу. Измениться это может только в одном случае — если ты найдешь в себе силу и мужество, чтобы отказаться от своего решения.
Ты понимаешь, без сомнения, как трудно было мне написать тебе это письмо. Но промолчать я не имею права.
В. Каверин».
Собственно, это все письмо «с небольшими сокращениями»1.
8.II.68. П[ахра]
Третьего дня (понедельник, 5.II) заехал до редакции к Ив[ану] Сергеевичу. Обрадовался старик до слез, перецеловался со мной, точно с первого раза еще не узнал как следует. И, целуясь, шепнул мне баском своим, что он «уже сходил», но и без того уже было ясно, что он уже сходил в свой «ларечек». Послали за коньяком, но принесена была бутылка хереса — к его огорчению, но не к моему, — нужно было являться на люди и вообще не хочется соступать с доброй тропы.
Расспрашивал, как и что было с чтением моего письма.
Была, оказывается, с ним и мадам, Ольга Викторовна. — Много со старика не возьмешь, но все же сказал, что Федин, вскрывая пакет и начиная чтение, видимо, предполагал — что это за письмо, — иначе зачем такая акция — громкое чтение? — Но не предполагал его содержания в полной мере, а потом уж не мог прервать чтение, читал до конца, сделал лишь небольшой перерыв, чтобы подкрепиться рюмочкой.
— Что же мадам?
— Да так — хрюкала.
— В смысле, что, мол, яйца кур учат?
— Вроде того.
Собственно, это почти все, что Ив[ан] Серг[еевич] мог сообщить.
Добавила Лидия Ивановна1:
— Федин прочел, помолчал и сказал: «Ну что ж, письмо достойное».
Ив[ан] Серг[еевич] добавил, что на вопрос его Федину — видел ли он Солженицына и понравился ли он ему, тот ответил после некоторого раздумья, что не понравился.
А.С. Берзер2, как обычно краснея и робея, предложила прочесть Записки вдовы Мандельштама Надежды Яковлевны (просьба или пожелание автора, не рассчитывающего, мол, ни в малой мере на опубликование). Взглянув на папку — наша большая — для рукописей свыше 500 стр. — я сказал, что буду читать с полгода. Нет, возразила, прочтете дней за пять.
Прочел дня за три, следом читает М[ария] И[лларионовна]. Это действительно серьезная и полная огня работа — вовсе не просто хроника страданий О[сипа] М[андельштама] вместе с автором записок. И вовсе не женское изложение, рассчитанное только на жалость. В ряду с тем, что мы знаем о мрачных годах известной практики — это не может не выглядеть «вегетарианской» (выражение Ахматовой) историей ареста О[сипа] М[андельштама] в 34-м году за стихи о Сталине («усища-голенища») и высылки его на три года. Голод, холод, несвобода и т.п., но этого не сравнить с «художествами» 37-го и последующих годов. Второй арест и смерть О[сипа] М[андельштама] в пересыльной тюрьме опять-таки в ряду других фактов — с заключением в лагерь жены и устройством детей в детдом — не могут сами по себе поразить наше воображение. Но вся эта несложная история рассказана на таком густом фоне исторического слома понятий «абстрактного гуманизма», нравственного онемения и глухоты общества, его подавленности не только страхом, но и «авторитетом идей» («так надо для революции, для великой цели»), и с такими неотразимо правдивыми наблюдениями над деформацией общественной психологии, условиями и т.д., что история эта приобретает неизмеримо более широкое звучание, чем сами по себе трагические обстоятельства биографии поэта.
И написано все это с огромным подпором всего обдуманного, передуманного, пережитого, перечувствованного — «одним дыхом». Это не повествование, нанизывающее эпизод за эпизодом в хронологической последовательности, которое могло бы быть построено и иначе, полнее или экономнее. Это — как ночной разговор — признание друга, полное силы, несмотря на отступления, забегания вперед, отвлечения, казалось бы, самыми общими мыслями, рассуждениями «на эту тему», где, однако, ничто не кажется лишним, маловажным, все нужно, все важно и необходимо, и за всем этим — ни корысти, ни тщеславия, ни стремления покрасоваться, ни «беллетристики», как, напр[имер], у Гинзбург-Аксеновой, с которой это даже сравнивать нельзя, хотя там личный тюремный опыт и т.п.3
Еще до конца рукописи явилось ощущение, что это, в сущности, куда больше, чем сам Мандельштам со всей его поэзией и судьбой. Вернее, здесь и бедная судьба этого крайне ограниченного, хотя и подлинно талантливого поэта, — с крайне суженным диапазоном его лирики, бедного кузнечика, робкого (умершего, в сущности, от страха еще задолго до самого конца) и продерзостного — приобретает (судьба эта) большое, неотъемлемое от судеб общества значение. Конец, где все уже сосредоточено на нем самом (различные «версии» его конца и т.п.) уже беднее других страниц. М[ожет] б[ыть], соберусь написать автору. А[нне] С[амойлов]не сказал, что «это больше самого Мандельштама», и она решительно согласилась, сказала, что она точно так же думает. Сказал ей, что я не считаю вовсе безнадежным делом опубликование этой вещи в перспективе, если суждено нам дождаться «подвижки льдов» (Солженицын и все с ним связанное и накопившееся).
Статья М. Лифшица в «Вопросах философии».
Очень здорово и диво, как ему позволили тон и всю его словесность. Только в таком захолустье, как «В[опросы] ф[илософии]», могло это случиться — у нас бы ни за что. Дымшица он не убил (да и не в этом там суть), но пришпилил его булавкой к картону — будет жужжать еще долго, но не полетит. — Позвонил М[ихаилу] А[лександровичу], сказал об этом, но и о том, что местоимение «я» могло бы быть не столь, он (<неразборчиво>!) согласился. —4
9.II.68. П[ахра]
Набросал письмо вдове Мандельштама, отписал Косте и Дусе насчет его 60-летия (возможности моего приезда)1.
Встал опять в пятом часу и уже налакался кофе и накурился — что-то складываются нездоровые навыки.
Еду перегружать из стола и шкафа свое добро в перевезенные вчера новый шкаф и стол (580+30 р. перевозка-погрузка-разгрузка).
Даже такая — вроде бы приятная канитель не очень радует. Маша вдруг заметила третьего дня по поводу переполненного моего городского шкафчика, как много меня уже издано. Еще бы, ведь я уже старый писатель, сказал я. А самому все еще не хочется привыкать к тому, что я таки — да, старый, хотя и довольно уже знаменитый писатель.
Есть некая эфемерная услада упорядоченности хозяйства в том, что здесь у меня будет городской стол с ящиками и шкафчик с откидной дверцей, а там монументальный, поместительный шкаф и такой же стол, правда, низковатый, — придется подложить.
Но как подумаешь о незащищенности этой упорядоченности не только от злой и бездумной воли, способной вдруг перекопать, разбросать и растоптать всю эту упорядоченность, не только от войны, которая враз может все это испепелить и похоронить, но и просто от безжалостного времени, которое выбросило же этот «кабинет» из какой-то неведомой мне квартиры, вдвинуло в кладбищенскую тесноту комиссионного магазина, а потом доставило ко мне на квартиру.
Невольно подумалось сейчас, что не зря, например, Ив[ан] Серг[еевич] возит с собой, — страшно подумать об этих хлопотах и трудностях, почему-то особенно пугающих меня, — какой-то допотопный, кисловский еще хлам2. Спрашиваю, показывая на громозд-кий комод с зеркалом в углу его средней комнаты (так теперь уж мебель и не ставят, закрывая угол — добрых 1/2 метра пропадает «площади») зачем он привозил это —
— А это — приданое моей матери. Т.е. комод, который старше самого Ив[ана] Серг[ееви]ча.
Вон оно что! —
11.II.68. П[ахра]
Что с тобой делается изо дня в день неуклонно под воздействием происходящего и не происходящего, невозможно с точностью определить в самом этом процессе. Одно ясно, что все еще продолжается освобождение от иллюзий и всяческой «мифологии». Грубо: все делится на «аппарат» и «неаппарат». Первое довольно ясно прочерчивается, как говорят, второе много расплывчатее, зыбче.
Интересен язык некрологов, форма политики в искусстве и литературе, все более приобретающая употребление. Она, эта форма, исходит как бы из традиционного «о покойниках говорят только хорошее». Однако, помнится, некролог Эренбурга начинается с характеристики его ошибок.
Некролог Овечкина прячет «Районные будни» среди других, совсем иного значения очерках.
Не говоря уже о табели о рангах. Усиевич одно, Овечкин другое, Пырьев третье. Пырьев, оказывается, создатель новой кинематографии («Куб[анские] казаки» и др. его вещи, давным-давно служащие синонимом подло-лакировочной стряпни, называются, как будто он умер еще до смерти Сталина). Что же это такое, спросил Дементьев Караганова, не ты ли сочинял. Нет, говорит, это коллективное творчество, — т.е. ясно, что именно он, по должности, «набросал», а его, м[ожет] б[ыть], лишь подправили. А ведь Караганов числится в «прогрессивных»1.
Редакционные огорчения: Дорош (позавчерашний день деревни вперемешку с размышлениями доброго еврея о судьбах православной церкви и верующих хрис-тианах)2.
Панова В. Историческая драма «Третяковский и Волынский» — ума не приложить, как и ответить опять отказом, — говорят, что она серьезно больна3.
В. Некрасов — «Дедушка и внучек». Написал ему письмо, наверно, резковато и обидно получилось, но что за легкомыслие и пижонство заявлять, что его взгляды совпадают со взглядами американского «парня» (почему это русское слово стало прорывным, м[ожет] б[ыть], с песни «Если бы парни всей земли», что звучит, как перевод, не по-русски), который «ненавидит войну и умоляет не расспрашивать его о Вьетнаме, ибо он — «не Пентагон, не госдепартамент» и т.д.4
Казалось, что старый мой замысел насчет дома на полозьях так и останется замыслом, но сегодня вдруг опять возник во многих деталях и вдруг ясно совпал с понятием «скачка» в маодзедуновском, хрущевском и собственно сталинском смысле. Но смогу ли я, влача «бремя журнала», как-то засесть за напряженную серьезную работу, хоть и купил стол и шкаф?5 —
13.II.68. П[ахра]
Еще находясь под большим впечатлением только что прочитанной книги «Советская военная политика» Гартгофа1 (170-я книга на эту тему, изданная в Америке), прочел письмо генерала в отставке Григоренко в редакцию ж[урна]ла «Вопросы истории КПСС» по поводу помещенной там рецензии на книгу Некрича, — того самого Григоренко, которого забирали в милицию из толпы возле здания, где судили Ал. Гинзбурга и др., и, по всему, того самого, что приходил ко мне в редакцию раз и другой, о чем я, кажется, записывал (б[ывший] генерал, работающий грузчиком в магазине, побывавший уже в тюрьме и в психиатрической больнице в результате его противохрущевского выступления на райпартконференции (при Хрущеве).
Второй раз он заходил ко мне накануне XXIII съезда, полагая, что я делегат, или зная, что я еще имею право присутствовать там, и предлагая мне распространить среди делегатов его обращение к ним, от чего я, конечно, отказался, после чего он прислал мне письмо, обличающее меня в трусости, непоследовательности и т.п. Тогда мне показалось, что он таки больной человек, хоть и повихнувшийся на правдоискательстве и не отступающий уже ни перед чем2.
Сейчас, читая его письмо, глубоко взволновавшее меня, я не вижу признаков болезненного расстройства — изложение здравое, связное и полное глубокой боли, хотя с литературной стороны небезупречное, — да бог с ней, с лит[ературной] стороной. —
14.II. 6 ч. утра
Вчера уже сам слышал по «Г[олосу] Ам[ерики]» не только информацию о непоявлении в № 12 «Н[ового] М[ира]» романа Солженицына «Р[аковый] к[орпус]», «обещанного ранее и с нетерпением ожидавшегося читателями», но и «декабрьское письмо Солженицына Секретариату С[оюза] п[исателей]» (ответное на запрос К. Воронкова относительно «принятых им (Солженицыным) решений» после критики на Секретариате. (Оно есть в моем «досье» С[олженицына] и Воронкова тоже).
Письмо С[олженицына] приводится полностью, Воронкова — цитируется, хотя, помнится, оно и вообще-то небольшое.
В письме С[олженицына] особо острый момент о выступлении в Лен[ингра]де Зимянина. Вспоминаю, как, по рассказам, Зимянин был до крайности обеспокоен, не оставила ли Т. Литвинова, написавшая ему по этому поводу и вызванная им, копии своего письма (не попадет ли оно за границу)1.
Как теперь все это может обернуться?
Но, прежде всего, как эти документы попали за границу? Предположить, что это «утекло» из сейфов Воронкова, — просто невозможно. Опять «легкомыслие» Солженицына? Это — худо, это подшибает сбоку пафос моего письма К. Федину.
Или же опять сделан будет всеми вид, что никто ничего не слыхал?
Еду сегодня в город, м[ожет] б[ыть], что-нибудь прояснится.
Характер подачи письма С[олженицына] показывает, что этому «матерьяльцу» придается значение немалое: объявляют, что «будет передано наперед», все отодвигают и ставят в конце «Обзора международных событий» («События и размышления»).
В «Последних известиях», правда, сходный материал о процессе Яноша Шпотаньского (?) в Варшаве.
Джонсон «делает все возможное для приличного и честного человека» в смысле готовности к переговорам и, между прочим, отправляет во Вьетнам еще 10 500 военнослужащих.
Франция (!) продает «континентальному Китаю полмиллиона тонн пшеницы». Вторая огромная коммунистическая страна обращается за хлебом к капиталистиче-ской, м[ежду] пр[очим], кажется, покупавшей хлеб у царской России2.
Среди таких событий находит место информация о Солженицыне.
«Сокрытие исторической правды — преступление перед народом». («Письмо в редакцию ж[урна]ла «Вопросы истории КПСС»).
По поводу статьи в № 9, 1967 «В идейном плену у фальсификаторов истории» — о книге А.М. Некрича «1941 год. 22 июня».
Авторы: Г.А. Деборин (профессор) и Б.С. Тельпуховский (генерал), которые давали оценку книге Некрича в феврале 1966 года на обсуждении, организованном отделом истории ВОВ «Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС», «диаметрально противоположную всему содержанию нынешней их статьи»3.
«1. Общий анализ статьи».
«Ни одного опровержения приведенных в книге фактов… ни одной цифры… ни одного… опровержения выводов, имеющихся в книге».
Рецензия в «Н[овом] М[ире]» доктора истор[ических] наук Г. Федорова «Мера ответственности».
«Автор этой статьи, оставаясь вполне объективным… дает положительную оценку ее (книги) политической значимости, научному уровню и литературным качествам»4.
«Во всех тех случаях, когда рецензенты (в «Вопросах <литературы>»)… пытаются изложить свое понимание вопроса, мы легко устанавливаем, что это «свое» не что иное, как переписанное своими словами из рецензируемой книги».
Передержки:
В «Вопросах»:
«На заключительных страницах книжки А.М. Некрич бросает чудовищное обвинение советским воинам, объявляя, что «Фашистские армии не встретили серьезного сопротивления на границе…».
У автора, если цитировать всю фразу до точки:
«Фашистские армии не встретили серьезного сопротивления на границе, хотя советские воины сражались героически до последнего патрона, до последнего вздоха».
И следующая фраза:
«Здесь, на границе, уже в первые часы боев родился тот героизм, который позволил Красной армии выдержать тяжелые удары и превратности войны и закончить свой освободительный поход в поверженном Берлине».
«II «Коротко об авторах»,
«…которые хорошо известны в военно-научном мире… уменьем всегда «соответствовать».
«Им невдомек, что войска можно поставить в такое положение, когда никакой героизм не спасет».
Концовка их статьи:
«…А.М. Некрич, оказавшись в идейном плену у буржуазных фальсификаторов истории, изменил научным принципам марксистской историографии, а следовательно, исторической правде. <…> его книжка оказалась находкой для идеологов империализма и принята ими на вооружение…».
III. «Что же произошло в первые дни войны?»
«Кто об этом забыл или этого не знает, тот никогда не поймет величия подвига нашего народа, сумевшего перешагнуть через страшный моральный надлом…»
«Первыми успехами гитлеровцы обязаны не только, а может быть, не столько внезапности своего нападения, сколько крушению в нашей армии и в нашем народе иллюзии о будто бы высокой обороноспособности нашей страны. Но об этом мы получили возможность говорить лишь много лет спустя».
IV. «Были ли совершены серьезные ошибки при подготовке страны к войне?»
Объяснения Сталина: 1) наша неотмобилизованность, вероломность фашистов; 2) «заинтересованные в войне агрессивные нации… и должны быть более подготовлены к войне, чем нации миролюбивые… Это, если хотите историческая закономерность…»
«На приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной армии 24 мая 1945 г. он вынужден был, хоть и в присущей ему демагогически-лицемерной форме, все же признаться:
«У нашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941—1942 гг., когда наша армия отступала. Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь… Но русский народ не пошел на это… Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!»
«Забудем на минуту, что в это время, когда в Кремле по предложению Сталина пили за здоровье русского народа, по его же приказу лучших сынов этого народа, телами своими затормозивших сокрушительный бег фашистской военной машины в 1941—1942 гг., десятками и сотнями тысяч гнали в сталинские лагеря»…
«Гениальное сталинское учение об активной обороне» («заманивание» по примеру древних парфян и Кутузова, в глубь страны для разгрома).
«V. Общая характеристика обороноспособности к началу войны».
Рой обещал подарить мне потом этот экземпляр письма* Григоренко, но покамест забрал его у меня. Рассказал, что редакция «Вопросов [истории КПСС]» получила около 200 писем в защиту Некрича против их рецензии, в том числе академиков Струмилина, Дружинина, Нечкиной, Конрада. Редакции предложено дать «обзор писем»5.
15.II.68. П[ахра]
Только что позвонил Хитров, что меня разыскивает (!) Воронков. Не иначе, что в связи со вчерашними и предыдущими отзвуками дела С[олженицына] по «Голосу [Америки]» и Би-Би-Си. — Хитров по моему предложению позвонил ему и спросил, не нужно ли мне приехать. Нет, он хотел поговорить по телефону. (Почему бы не попытаться дозвониться). Игриво спросил у Хитрова: ну, что, мол, у вас слышно, печатаете «Раковый корпус»? — Нет, покамест. — Ага, а то радио мировое надрывается, — в таком тоне.
Вчерашнее бибисейское радио с явной натяжкой приплетает к судьбе Солженицына судьбишки Евтушенко и Вознесенского, — не понять, что там в отношении первого и к чему говорить о втором, если он уже покаялся и отмежевался от ЦРУ1.
В этой передаче цитируется мое предисловие к «Ив[ану] Денисовичу»:
«Эта суровая повесть — еще один пример того, что нет таких участков или явлений действительности, которые были бы в наше время исключены из сферы советского художника и недоступны правдивому описанию»2.
Интересно, спрашивает автор всего этого сообщения, повторил бы Твардовский сегодня эти свои слова?
Только и делаю, что повторяю, углубляю и заостряю, да кто меня слышит!
Того же дня.
В предвидении того, что завтра не отвертеться от вечера в Мин[истерстве] обороны (аппарат), стал вспоминать «В тот день, когда окончилась война». Сбился, достал книжку и обнаружил, что, как и полагается, сбиваешься не на лучших местах, хотя эти стихи, написанные 20 лет назад, показались мне и теперь вполне достойными. На прогулке и за столом сделал следующие исправления:
Длинный период «и с теми, и с теми» естественно сокращается за счет невнятной строфы (такой она была и 20 лет назад):
Что, умирая, даже не могли
Рассчитывать на святость их покоя
Последнего, под холмиком земли,
Насыпанном не чуждою рукою.
Имеются в виду те, что похоронены на оккупированных землях, не своими, но это не прочитывается. Здесь могла быть речь о тех, что погибли за проволокой лагерей военнопленных, но какой уж там холмик, там не холмики, а рвы. Холмик — это забота, дань внимания своих к своему. И далее — тогда уж говорить бы и о жертвах концлагерей, но сейчас о тех концлагерях уже не скажешь, не имея в виду и этих, т.е. наших, но в то время, когда писалось стихотворение, такой расширительный смысл не был еще доступен поэтическому сознанию автора. —
Строфа, что над этой, уже не могла остаться в прежнем виде хотя бы из-за конца последней строки ее — «и с теми». Да и «под Москвой», «в ее предместьях» — повторение без нужды. И «зимою 41-го» — лишнее.
Перелепил ее и оставляю в таком виде:
И с теми, что под самою Москвой,
В декабрьской мгле морозной и метельной,
Остались на своей передовой,
И с теми, что до них еще — под Ельней.
Здесь не вполне сильна (но терпима) лишь вторая строка. А Ельня очень хорошо усиливает «за далью даль» ретроспективного времени войны.
В строфе «Что ж, мы — трава?..» и т.д. забеспокоила последняя строчка, вернее, слово стало. И потом — неподсудно, а через строфу: Суда живых не меньше мертвых суд. Останавливаюсь на такой:
Что ж, мы трава? Что ж, и они трава?
Нет, обоюдной связи мы причастны.
Не мертвых власть, а власть того родства
Что даже смерти не вполне подвластно.
И чтобы выше избежать словечка «счастье», перекроил строфу:
Смогли б ли мы, оставив их вдали,
Прожить одни беспамятно, безбольно,
Глазами их не видеть их земли
И слухом их не слышать мир окольный?
И наконец, заменить еще одно «счастье»:
За наше дело на земле суровой.
Случай с этим стихотворением кладет, м[ожет] б[ыть], серьезное начало подготовке исподволь нового собр[ания] соч[инений] с основательным (чего не было в нынешнем) просмотром всего и внесением поправок, не противоречащих данности старых вещей. Раньше я осуждал за это Бунина (он таки делал это не всегда хорошо), теперь вижу, что это доброе стариковское дело, которое, конечно, ничего не решает в большом смысле, но зато освобождает совесть от бремени дурных строк, которые иначе будут за тобой числиться и после смерти. Их все равно останется довольно, но пусть хоть не торчат те, что давно на виду или за невниманием к ним притаились и возобновляются с каждым новым изданием.
Обдумать о «сталинистских» стихах, их нужно включить без изъятия (кроме особо очевидных случаев вынужденных концовок и т.п.).
Новое собр[ание] <сочинений> построить по принципу первого издания; стихи вместе с поэмами, которым они сопутствуют или предваряют их, т.е.:
1. Сельская хроника и Страна Муравия.
2. Василий Теркин и Фронт[овая] хр[оника].
3. Дом у дороги и послевоенные стихи.
4. За далью даль и Т[еркин] на т[ом] св[ете] + «Приложение» об этих вещах.
5. Проза.
6. Критика.
17.II.68. П[ахра]
Вчерашняя поездка в город. — Получение «автоматики» <газовой> на «заводе» Сем[ена] Еф[имовича] Кутника: обычная или неизбежная мука «сований»1.
Редакция. Югославский посол Добрывое Видач, которого тем более было приятно принять, — что он проявил эту инициативу вместо того, чтобы приглашать меня в посольство. Вручил мне два экземпляра «В[асилия] Теркина» в переводе Пуньши Перовича (его друга), хотя книгу эту переводчик мне уже прислал непосредственно. Седоголовый, юношески легкий, подтянутый, без тени надутости или важничанья, умный, знающий, о чем говорить и о чем спрашивать и сколько времени уделить визиту. Надписал военгизовского «Теркина» для П. Перовича и для него самого — «Кн[игу] лирики».
Перед послом. Заменяющая С[офью] Х[анановну] Нат[алья] Львовна2 сказала, что звонил подполковник Сокол (насчет вечера, на кот[орый] он меня приглашал) и оставил телефон, но я звонить ему не стал — и без того как-то совсем расхотелось туда идти. В ЦДЛ 20.II., пожалуй, пойду для отбытия.
Позвонил Воронкову — «Вы мне звонили?» — «Да я так, хотел вам сообщить, что в день получения вашего письма насчет волокиты с книгой Лакшина мы тут как раз приняли уже решение («обязать издать»), был как раз и К[онстантин] А[лександрович], очень возмущался». — «Как вы (т.е. я, «Н[овый] М[ир]») живете?» — «Живем, хлеб жуем, в неопределенности ожиданий пребываем. А вы как?» — «Да мы с Г[еоргием] М[океевичем] только что вернулись из поездки. А тут вот «Голос Ам[ерики]» заставил проглотить лягушку», — лицемерно вздохнул он, сам ликует по случаю безопасности вхождения в систему зарубежной информации. — Посетовали по поводу новой «утечки» документов за границу, условились встретиться («я бы очень хотел» — не знает ли он о моем письме К[онстантину] А[лександровичу]?) в понедельник или вторник. —
Слава богу, что хоть с Лакшиным вроде бы дело наладится, хотя все еще впереди. Решительно присоветовал Лакшину вновь составить книгу в полноте первоначальной, т[о] е[сть] с классиками и Солженицыным: по первым изд[ательство] теперь не сможет препятствовать («раз уж я вынужден был обратиться в Секретариат»); по второму много будет зависеть от судьбы моего пятого тома, задерживается (все еще?) Косолаповым как раз из-за Солженицына3.
Вчера же пришел бледный, бедный, донельзя расстроенный Дорош: в этот день ему назначил Сартаков час приема по такому же вопросу (издательскому); Д[орош] прождал его в приемной порядочно, потом тот вышел, дожевывая, из чулана, где в тайне от народа поедается бесплатная икра и лососина, «положенная» рук[оводящему] составу, и, не извинившись даже, заявил, что он уезжает в Гослит.
Присоветовал расстроенному Дорошу написать этому скопцу язвительное интеллигентное письмо. —
Был наш эмиссар по наследию Овечкина, вернувшийся из Ташкента. Привез папку неопубликованного, — кажется, интересно, во всяком случае — можно будет сделать обширную публикацию, подключив к ней кое-что из воспоминаний об Овечкине (вчерашнее письмо Троепольского — набросок, который он мог бы развить — пишу ему), м[ожет] б[ыть], из его писем в редакцию4. — Не забыть выписать «Н[овый] м[ир]» для семьи Овечкина на 68 г.
21.II.68.
Вчерашний день изготовления «индивидуализированных» приветствий ж[урна]ла авторам-фронтовикам и военным.
У Воронкова. Говорю с ним и все не могу отвлечься от того факта, что он теперь живет в квартире, «бывшей товарища Шелепина», ходит в тот же нужник и т.п. Как же по струнке нужно держаться, лишнего не сказать, а где надо не промолчать, быть все время настороже. Эта квартира — ценз, уровень, в соответствующих кругах — это главный, наиболее понятный знак веса, положения, принадлежности. «Воронков? Это который живет в квартире, бывшей тов. Шелепина?»
А между тем, говоря со мной, он может позволить себе и юмор, вольность шутки в известных пределах («10 дней как приехали из Румынии, тов. Шауро не может нас принять, не то что Демичев»)1.
— Известно вам, К[онстантин] В[асильевич], мое письмо К[онстантину] А[лександровичу]?
— Да, он говорил, что такое письмо есть, обещал показать, дочитав нам ваши слова о том, что вы не возражали бы. Но не показывал.
Зашел Марков из противоположного «фадеевского» кабинета, скучно, тихо, болото.
— У вас тут не секреты?
— Нет, наоборот.
— Да, обещал показать, но все то ли забывает, — я ему напомнил однажды, — то ли пишет ответ, чтобы показать и то, и то вместе.
— В письме я, между прочим, пишу, что, по-моему, ни Воронков, ни Марков не перечили бы ему, Федину, если бы он принял другое решение, т.е. в духе моего первоначального «коммюнике».
Воронков:
— Да, он принял твердое решение по этому вопросу. — Ушел! Не сказано ни да, ни нет по существу, но опять-таки это подтверждает мое.
Звонил по вертушке Вал[ентину] Ив[ановичу] Афанасьеву — Свердл[овский] райисполком — насчет кв[артиры] Кондратовича2, — вроде благожелательно обещал «внимательно посмотреть».
В редакции, Б. Можаев3. Весьма говорливый и несколько развязный, кокетничающий тем, что живет авансами под пьесы и сценарии, — пусть себе не идут. Но коснулись деревенских дел, его статьи в привезенной мною из Союза «завтрашней» «Л[итературной] г[азеты]» — о сселении деревень. 700 тысяч с чем-то деревень свести к 120, кажется, тысяч поселков с этажными домами. Это мне прямо в точку — рассказ нужно писать безотлагательно, как только оборудую по плану «рабочее место». (с деревней предлог!). — Игрушечная запруда в «парке культуры» Ив. Прокоповича (?) мне сперва показалась детским сооружением. Но таких детей у Ив. Пр[окоповича] нет — это он сам. Взрослые, изготавливающие будто бы только для детей какие-нибудь штучки (дудки, змеи, планеры и т.п.) или сооружения (мельницы, скворечницы и т.п.), чаще всего или даже всегда не меньше, а то и больше детей увлечены этим.
Бытие журнала в неопределенности «молчанки», уже становящейся привычной. Приспущенность вожжей, безответственность, непродуманность, неряшливость до безграмотности (Горьковские материалы, из кот[орых] пришлось выбросить статью Горького 25—23 гг. Чудовищная сноска — неизвестно чья — к фразе Горького о «достоевщине» как предтече духовного максимализма — «большевизма»: «Так утверждают буржуазные…»4.
Штопаю, затыкаю дыры, держу в голове и рассовываю бездну мелочей журнального хозяйства и неизменно возвращаюсь к мысли: а не прибежище ли это мое от подступающей собственной непродуктивности?
Письмо Кости: «Вот мы с тобой и настоящие старики». — Решено непременно поехать к нему на 60-летие. Еще не говорил Маше.
30.III.68. Пахра
У берегов безвестной речки Гжати
Родился он в простой крестьянской хате
При княжеской фамилии своей,
Когда уж духу не было князей.
Фамилия — ни в честь она, ни в почесть,
И при любой — обычная судьба.
Подрос в семье колхозный хлеботочец,
А там и время на свои хлеба.
Снабженный скудной снедью
— деревенской,
Что вместе с материнскою слезой,
Вспорхнул птенец, поднялся над
Смоленской
Родной и в меру ласковой землей.
А дальше уж вовсе мелкотравье пересказа биографии героя:
В ремесленной шинелке запоясан —
— горе не беда,
— часом с квасом —
— как когда.
Поначалу показалось, что «отковырнул» нечто в «княжеской фамилии» (о том, что она княжеская, он знать не знал), но теперь вижу, что, пожалуй, это больше для прозы. — Нашел набросок 62 г., предшествующий «Космонавту». Там хороши две строчки о втором празднике (Титов), что
был еще торжественней и шире,
И только первым быть уже не мог1.
А в общем-таки давно ничего не пробовал. Пашня не на той глубине.
За последний месяц, помимо переживаний, связанных с очередным задутьем, бы-ло еще:
1. Раздумья в связи с «событиями».
2. Статья Н. Бердяева о фанатизме.2
3. Письмо Якубовича Ген[еральному] прокурору СССР по поводу пережитого им процесса «Союзного бюро меньшевиков». (Оказывается, уже и в 31 г. были «методы» и «приемы», которые, казалось, начались позднее, — нет, позднее они только получили дальнейшее развитие.)3
Слава богу, не пропущу опять весну — вполне здоров, и не только не тянет, но как всегда, когда здоров, странно и жутко думать.
Обычное, неотступное «обостренное чувство смерти», вернее, старости, вдруг — и вовсе не вдруг! — вступающей прямо на порог. «Две ступеньки», как говорил Ив[ан] Сергеевич, до 60. А там что уж.
Вечер памяти Горького. Встреча с Фединым (жалок). Гагарин, о котором хочу написать, пренебрегая запозданием, — пусть.
Дай бог. — Оля — одуванчик.
31.III.68. П[ахра]
Ах, этот день торжественный в апреле
Семь лет назад, — как он вступал в сердца.
Казалось, мир невольно стал добрее
Встречая с неба своего гонца.
Какой гремел он музыкой вселенской,
Тот праздник всех народов и племен,
Когда безвестный сын земли смоленской
Землей — планетой был усыновлен.
Он повидал ее, с той небывалой,
Бездонной высоты следя за ней.
В тот день она как будто меньше стала,
Но стала людям, может быть, родней.
Ах, этот день. Невольно да и вольно
Стучалась мысль, что за его чертой
На маленькой Земле, зачем же войны?
Зачем же смерть? Зачем же спор пустой…
Оркестры стихли, приумолкли речи,
До срока свернут флагов стройный фронт,
И этот гром неповторимой встречи,
Как гром грозы, ушел за горизонт.
И новый подвиг совершился в мире,
И новый праздник грянул на порог.
Он был еще торжественней и шире,
И только первым быть уже не мог.
Тот, первый, гостем обходил державы,
В огнях сиял и утопал в венках.
Что может смерть с такой поделать славой?
Да только утвердить ее в веках.
Да только наделить нетленной силой,
Что подвигам грядущим не избыть.
Но где ты сам, наш товарищ милый,
В стене Кремлевской или, может быть,
В той глубине, в ничейности Вселенной,
Куда ты первым поднялся с земли?
Земной апрель шумит водою пенной,
Усталые курлычат журавли.
Ни полсловечка, ни рукопожатья,
Ни той улыбки с ласковым кивком.
Цветет ветла в кустах над речкой Гжатью,
Где он мальчишкой лазал босиком.1
Вечером.
Две речи — Гомулки и Брежнева на партконференциях обеих столиц. Но у того, при всем том, что он вертится и не справляется, сводя все к тому, что евреи и студенты нехороши, у того хоть поначалу намерение говорить начистоту, называть вещи своими именами («Об этом больше молчать нельзя…»).
А тут «Итоги»: столько-то участвовало в партконференциях (7 с чем-то миллионов членов партии), столько-то вступило (до 25%). «Это и есть демократия»…2
Весна воды на полном ходу. Третий день вычерпываю воду то из канализ[ационного] колодца (частично), то из котельной (полностью), где бог меня надоумил при закладке устроить водосбор — ямку, где свободно действуешь ведром.
Вчерашний затеянный Баклановым неприятный мне разговор о том, что я должен себя беречь. Ах, люди, без вас я так-таки и не знал бы о своей беде. Хороший парень, и все же что-то оборвалось в добрых наших отношениях. Жалею, что я все же что-то «объяснял» ему — съешь!3
О Бунине
Среда дворянского оскудения, к которой так часто обращался Бунин… была мне знакома с детских лет. В ней я вырос на поколение позже тех людей, среди которых вырос Бунин и которых он описывает.
И все же в этом писателе, так мне понятном и близком, я всегда ощущал какой-то роковой изъян.
При всем огромном таланте, при всем блеске его языка, когда я читаю Бунина, я ни на минуту не забываю, что сижу на стуле или лежу на диване и читаю прекрасную книгу искушенного лауреата. Когда же я обращаюсь к его непосредственным предшественникам в смысле литературной преемственности — Толстому, даже Тургеневу, то я уже не листаю прекрасную книгу, я просто живу среди близких мне людей, о которых она рассказывает. В самом деле, какой-то последней силы художника Бунин как будто лишен. Вот почему описательная сторона, блистательно выполненная, неповторимо искусная, все же преобладает у него над непосредственным художественным воплощением. В этом его глубокое отличие от любимого учителя — Толстого, перед которым он, человек непокорный и гордый, не страдавший излишней скромно-стью, преклонялся до конца и безраздельно.
…Лично мне кажется, что момент известного бессилия, — как раз в точке наивысшего напряжения творчества… не случаен…
…Может быть… этим своим каким-то словно органическим недостатком последней силы… (он) символизирует ту социальную среду, тот слой и класс людей, из которого он вышел. (Дмитрий Мейснер. Широта и действительность. Изд-во АПН, 1960)4.
Вчера и сегодня — утром:*
5.IV.
7.IV.68. П[ахра]
Вчера вновь положил на листы, опять была правка, но все еще есть слова или обороты, которые вполне хороши для редакторов («доблестный Серегин»), но трудно произносимы в своем кругу1.
Рассказывают, что, принимая финскую делегацию, пред[седатель] Ленсовета, покойный (?) Смирнов, на вопрос о смертности в городе ответил:
— Смертности в нашем славном городе нет, — она ликвидирована. — И после небольшой паузы: — Почти полностью. Конечно, есть еще отдельные случаи. Не сразу. Но мы боремся…
Дальше он стал придумывать, что на дальнейший вопрос настырного гостя, — как же, мол, так, ведь существует великий и вечный закон, по которому люди стареют, а затем и умирают, отец города разъясняет, что старые и безнадежно больные вывозятся в загородные пансионаты, расположенные в живописной местности, где полное обеспечение и всякие блага отдыха, где все время проигрываются пластинки с доброй жизнеутверждающей музыкой (мы туда столько-то затейников бросили) и т.п.
— Ну, а если кто-нибудь все же задумает драпануть из живописной местности?
— Охрана. Причем не милиция, — дружинники из самих же обитателей (которые ходячие) и т.п.
— А у нас стопроцентная смертность.
7.IV.*
10.IV.68.
Оставил вчера пакет со стих[ами] о Гагарине в редакции на случай, если позвонит Куницын. С утра сегодня, кажется, хорошо «укрепил» стихи, даже «Эмпирей» ввел в современный поэтический оборот. Звоню С[офье] Х[анановне], чтобы задержала пакет, — уже забрали. Попросил ее вернуть и сказать, что завтра привезу сам1.
Записать:
1) «Всесоюзный список» (подписывавших письма насчет Синявского и др.)2.
2) «Солженицын запустил новую вещь» (Рой).
3) Солж[еницын] в редакции третьего дня («Я не придавал этому значения»)3.
4) Студентка Галина Волина.
5) Вчерашний рассказ Бакланова о том, как Ю. Яковлев, будучи представлен Михалковым Л[еониду] И[льичу] (на кремлевском банкете), был удостоен поцелуя в губы и 10-минутного задержания руки в руке Генерального.
6) Угроза митинга в защиту греческой интеллигенции («Я звоню от имени Георгия Мокеевича». — «Он мне сам позвонит».)4
7) Мое письмо Багрицкому от 33 г. и мой первый колхозный очерк 30 г. (найти)5.
10.IV.**
Памяти Гагарина
11.IV.
<…> Какая дурь, по счастью, ненадолго, западает в голову — вроде этого «эмпирея», за смыслом которого сам заглянул в словарь. «Пятую ногу» в начальных строфах опустил, — почти в любое четверостишье можно вставить пятую строчку, но это нужно делать только по необходимости и очевидной выгоде. — Вчера — Исаковский1.
12.IV. П[ахра]
Радость за радостью.
1) Во вчерашней «Правде» — «Сообщение» и Постановление пленума ЦК «Об актуальных проблемах международного положения и борьбе КПСС за сплоченность мирового коммунистического движения».
«Пленум отмечает, что современный этап исторического развития характеризуется резким обострением идеологической борьбы между капитализмом и социализмом…
В этих условиях непримиримая борьба с вражеской идеологией, решительное разоблачение происков империализма, коммунистическое воспитание членов КПСС и всех трудящихся, усиление всей идеологической деятельности партии приобретает особое значение, является одной из главнейших обязанностей всех партийных организаций. Наш долг состоит в том, чтобы вести наступательную борьбу против буржуазной идеологии, активно выступать против попыток протаскивания в отдельных произведениях литературы, искусства и других произведениях взглядов, чуждых социалистиче-ской идеологии советского общества. Партийные организации должны направить все имеющиеся средства идейного воспитания на укрепление коммунистической убежденности, чувства советского патриотизма и пролетарского интернационализма у каждого коммуниста и советского человека, идейной стойкости и умения противостоять любым формам буржуазного влияния»1.
2) Приезжаю с последним вариантом «Гагарина» в ред[акцию], где ждет гранка из «Правды» (просили поторопить меня). Никто не звонит. Звоню сам — Куницын уже уехал (по времени — 2 ч. — обедать) и уже не звонил в этот день. Над[ежда] Алексеевна вызвалась разыскать Кошечкина — он, кажется, у главного. Вдруг: Зимянин. Можно было предположить, что он хочет меня поблагодарить за стихи, но я, правда, этого не предположил, к тому же был раздражен безобразным набором длиннострочных стихов на одну колонку — все строки загнуты, и текст выглядит, как бурная разбивка, понуждает читателя делать не те паузы и т.д.
— Стихи очень искренние, трогающие, не говорю уж о мастерстве, — что тут говорить, — я преклоняюсь (и т.д.). Но с политической стороны… Недостаточно чувства патриотизма, не сказано даже, что это партия послала его в космос, советская родина. Стихи, извините меня, беспартийные…
— Хорошо, снимите их…
— Что же вы сразу с позиции обиды. Я вам по-товарищески, а вы (и т.д.)
— Не с позиций обиды, а с позиций достоинства серьезного автора, которому говорят детские вещи. Если вы не усматриваете в этом стихотворении патриотического чувства, то, повторяю, не затрудняйтесь, снимите.
— Вот вы как…
— Да, я старше вас возрастом, а в литературном деле — опытом.
— С позиций обиды…
— Да никакой обиды. Вы меня вовсе не обидели, вы себя обидели (так!).
— Что же вы меня шпыняете такими словами.
— Какими «словами»? «Слов» я не говорил, а только говорил то, на что вы меня вызывали своими «словами». Снимите стихи, тем более что я над ними еще работал и внес значительные поправки… — Это он — мимо ушей. —
— Хорошо. — Т.е. снимаю.
Может быть, прав Кондратович, что судьба стихов «в свете вчерашнего решения» была предрешена: Зимянин просто счел немыслимым на другой день после такого пленума напечатать Твардовского, у которого всегда что-нибудь… А Куницын, пославший в набор стихи, потом смылся, не считая нужным хотя бы извиниться, — не в моей, мол, власти…2
3) Софья Ханановна подает телеграмму — русский текст латинкой:
«Ставим в известность, (что) из госбезопасности через Виктора Луи (?) переслали на Запад еще один экз[емпляр] «Ракового корпуса», чтобы этим заблокировать появление его в «Новом мире». Поэтому мы печатаем это произведение сразу. Редакция журнала «Грани».
Советуюсь с замами и Хитровым3. Говорю, что в этом случае Солженицын должен немедленно послать запретительную телеграмму [«Граням»] и соответствующее письмо в редакцию «Литгазеты» — пусть оно так и не будет напечатано. Звоню Воронкову — нет, но есть Марков, прошу его.
— Мне нужно поговорить с вами по очень серьезному вопросу.
— Да, но я сейчас уезжаю…
— Повторяю: по очень серьезному. Речь идет о Солженицыне.
— А! Ну, тогда сделаю отсрочивающий звонок…
Показываю телеграмму, излагаю свои соображения, — ни звука по существу их с его стороны.
— Надо писать, докладывать.
— ?
— В ЦК.
— Кому?
— Ну, Демичеву. Если хотите, мы доложим — завтра же напишем.
— Нужно не завтра, а немедленно.
Набираю номер Демичева по вертушке. Его нет, у телефона Ген[надий] Алексеевич Сазонтов (?), прошу его принять письмо для П[етра] Н[иловича] не через экспедицию, а прямо, — привезет Кондратович.
Еду в редакцию, пишу письмо на одной странице, привожу целиком телеграмму, и от себя:
Мне представляется, что Солженицын в данном случае — пусть это мистификация или провокация — должен то-то и то-то.
На даче, где за обедом еще не успел рассказать Маше все эти радости, звонит помощник этот, соединяет с П.Н. <Демичевым>.
— Спасибо (?) за письмо. — Голос его обычный нарочито тихий, телефон ужасный, но все же слышу:
— Это, конечно, мистификация.
— Вы думаете?
— Я проверял. (По-видимому, он хотел сказать, госбезопасность (не посылала).
— Так что же — наплевать и забыть, по Чапаеву?
— Да, но нехорошо, что телеграмма пришла в адрес «Нового мира».
— А что же сделаешь, раз пришла, — не запретишь.
— Да. Гм…
— Но Солженицын, я думаю, должен поступить так.
— А это уж пусть он решает… — Все.
Я поблагодарил за быстрый ответ на письмо и хотя знал уже, что сегодня, т.е. вчера, он получил орден Ленина по случаю 50-летия, не поздравил почему-то.
А там еще радости с самим Солженицыным. Софья Х[анановна] звонит этой таинственной Виктории4, та говорит, что он не в Рязани, связаться нельзя, но она попытается что-то узнать. Узнает (каким образом?), что он болен. Начинается! Вы как хотите, а меня нет).
С[офья] Х[анановна] знает, что у него есть в Рязани телефон, но нам он его не дает. Есть реальная опасность, что он не станет посылать телеграмму. Тогда — концы, — мы больше ему не сможем помочь ничем.
Легкоморозное чудное утро, снега уже почти ни крошки, кроме остатков тех сугробов-отвалов, что из-под лопаты. Но вода в котельной не слабеет. Вчера выбрал на ночь, сегодня ямка опять была полна. — Был у Бакланова (у него Хейфец5), говорили обо всем с унынием. Хорошо, что я хоть не коснулся ни эпизода с [«Правдой»], ни телеграммы. —
14.IV. П[ахра]*
<…> Позавчера прочел Сацу1 предыдущий вариант скорее для того, чтобы рассказать о стычке с Зимяниным в результате его идейных претензий к этим стихам.
— Хорошо, — сказал упавшим голосом Сац, но я еще при чтении вполне ощутил, как мучительно произносить некоторые «готовые» слова и обороты («дерзкий», «небывалый» и т.п.), которые так явно несостоятельны, когда они не у тебя. Странное дело, сколько такого, что обнаруживаешь с первого взгляда и решительно отвергаешь во вне, у других, из-под чужого пера, то у себя до поры представляется вполне правомерным и выразительным.
Покойный Маршак обладал редким чутьем на плохие строчки из-под чужого пера, но был лишен этой зоркости (или гасил ее по свойственной ему привычке и самообману) в отношении своих строк. Никогда не проявлял готовности сразу согласиться, обрадоваться.
У меня она, пожалуй, есть.
16.IV.68. П[ахра]
Стоит начать эту запись с новой страницы после вчерашней информации Лакшина о пленуме (со слов участника) и вокруг. —
«Этот вопрос у нас решен: Твардовского мы снимем», — сказал Кириленко (?) в беседе с одним из членов Пленума ЦК, спросившим: как же теперь быть с «Н[овым] М[иром]»?1
Что это, по-видимому, наконец-то — реальность, подтверждается косвенными показателями:
1) Исчезновение Комиссии горкома по обследованию парторганизации редакции (Девитияров, Абалкин и др.). Уже начавшая свою работу, беседовавшая с Архангельской, Кондратовичем, присутствовавшая на нашем партсобрании, назначившая беседу со мной на прошлую пятницу, не явившаяся и не заявившая о себе более никак.
2) Новый характер обхождения со мной со стороны Маркова Г.М., который оторвался от беседы с Лесючевским2 и «вышел» ко мне и принял в пустом кабинете Воронкова. И его слова: «Я думаю, вам не стоит ездить на это вигорелевское совещание в Венецию. Вы уж потом поедете — в Лозанну». И в связи с этим, не сразу мной расчуханное симоновское объяснение со мной: «Если ты не поедешь, я поеду, но, конечно, лучше — ты». — Зимянин о «Памяти Гагарина».
Позвонила С[офья] Х[анановна], приехал Солж[еницын], еду в Москву.
17.IV. П[ахра]
Показал ему телеграмму и копию моего письма Демичеву.
— Ну, что ж, это уже поздно, — «Р[аковый] к[орпус]» вышел в «Таймсе» (в приложении, потом, оказалось, что вышла только глава).
Терпеливо объясняю с помощью Лакшина и Кондратовича, что это необходимо.
Упирается, возвращается к своим претензиям, доказывает то, что не нужно нам доказывать, — вина Союза писателей и т.д. Показывает копию своего нового послания 40 писателям (членам Секр[етариа]та?), пробегаю ее, не улавливая чего-либо нового, вообще как-то не воспринимая ее под давлением нынешней ситуации и нынешней, особой задачи. Нашел время, когда само слово «письмо» — жупел, а тут даже не письмо «наверх» в одном экземпляре — «апелляция к общественному мнению».
— Вы уже разослали это письмо.
— Да, начал. —Ясно, что разослал1. Как и с обзором писем по «Ив[ану] Ден[исовичу]», как во всех случаях, не счел нужным ни посоветоваться, ни поставить в извест-ность. Для него мы, т.е. «Н[овый] м[ир]» и я, — одно из звеньев враждебной ему системы, которое ему удалось прорвать и которому он не чувствует себя сколько-нибудь обязанным.
Наконец, соглашается послать запретительную телеграмму. Пытаюсь ему подсказать: «Как мне стало известно»… Идет изнурительная торговля за каждое полуслово. Не желает написать, что рукопись неизвестными ему путями оказалась в «Гранях». В «Литгазету» вовсе не хочет писать. Объясняем, что телеграмма «Граням» без этого теряет смысл, что ради письма в «Литгазету», где наверняка его и не напечатают, — пусть! — ради этого письма и посылается телеграмма; что нет худа без добра, и это, м[ожет] б[ыть], счастливый случай, позволяющий ему, ничем не поступаясь, не употребляя стадных слов, сказать, что он советский гражданин и писатель, которому не все равно, где и как быть напечатанным. — Удаляется в отдельную комнату составлять телеграмму, минут через 40 является с текстом из трех слов: запрещаю печатать мою повесть. — Почему вы не хотите написать: «Неизвестными мне путями оказавшуюся в вашей редакции»?
Жмется, вспыхивает, мнется, проговаривается, что ведь и во все другие места, где есть эта рукопись, она попала неизвестными ему путями. Это будет расширительное значение.
— И отлично. Ведь вы не знаете, где она еще имеется и имеется ли, и про «Таймс» этот можете не знать, — вы знаете теперь только про «Грани».
И поймите, без этих «расширительного значения» слов ваше запрещение можно толковать как угодно, даже как результат неприемлемости их ставок гонорара. Начинаю все более резко ставить вопрос: не хотите нас слушать — как хотите, пишите что хотите или вовсе не пишите, но знайте, что это случай из ряда вон, что здесь не уйти от необходимости называть вещи своими именами.
— Надо подумать, нельзя же так вдруг…
— Очень жаль, что вы считаете, что здесь еще надо думать, как будто возможны иные, чем предложенное, решения. — Говорю прямо, что если он не даст недвусмысленного ответа на этом рубеже, мы уже не сможем ему ничем в дальнейшем помочь, — тогда уж берите все на себя. Крутель-мортель — никакого толку. Даю понять, что его молчание в данном случае может ему обойтись дорого в нынешней обстановке, которой он в самозабвении своем просто не учитывает. Он повторяет, что ему ничего не страшно, он готов ко всему и т.д.
— Допустим, но неужели вам так-таки не приходит мысль, что речь идет не только о вас лично, но и о ваших друзьях, о журнале, которому вы подносите такую дулю. Ведь получается на радость демагогам, что «Н[овый] м[ир]» сошелся в оценке вещи с «Гранями», пытался напечатать ее и напечатал бы, если бы не бдительность Союза писателей и лично К.А. Федина.
Кое-как соглашается вставить «неизвестные пути».
Подсказываю: «и приму все необходимые меры к недопущению опубликования моей рукописи на страницах «Граней».
Ни в какую. А когда дело доходит до письма в «Литгазету», решительно отказывается назвать «Грани» западногерманским, неоэмигрантским ж[урнал]ом открыто антисоветского направления. — Нет, это я не могу. Я ведь не знаю, что это за журнал. Чтобы через 20 лет не было стыдно.
Вскипаю, почти кричу, почти не выбираю слов, зачем-то говорю, что, наконец, я и сам — писатель и т.д.
Тогда он встает, начинает успокаивать меня, гладит по плечу и просит дать ему подумать до завтра. Сегодня ребята позвонят, передадут его текст и — нет так нет — пусть сам выкарабкивается. —
В редакции — атмосфера подавленности. Зловещая тишина. Говорят, что и посетителей нет уже два дня, а обычно — отбоя нет. И вообще: отсутствие всякого присутствия. Ни звонков, ни вызовов, ни знака жизни от комиссии.
Оно, оно, и — пусть! Еще немного терпения и выдержки. —
18.IV.68. П[ахра]
Кондратович вчера позвонил, что С[олженицын] был, ничего решил не писать, мол, мистификация, надо мол, разузнать, откуда пришла телеграмма (разузнали — оттуда) и т.д. Расстались, говорит К[ондратович] — не весьма дружественно. Оставил для меня письмишко (мне К[ондратович] прочел его по телеф[ону], то же самое, что на словах, и пакет с «Обзором писем по «Ив[ану] Ден[исовичу]». Беда, но что делать, — не хочет он утопить себя в глазах «Запада», потерять интерес, питаемый к нему там.
Вчера же позвонили, что сегодня в 3 ч. совещание главных редакторов в отделе культуры (судя по подъезду № 5). Громкое чтение, по-видимому, по итогам пленума и задачам печати. Тоска; там я узнаю, что мне из того, что я уже знаю, положено знать, а что следует забыть. Но не могу не отметить, что вроде и рад, что переезд на новую квартиру со старой, хоть и постылой, но привычной, м[ожет] б[ыть], еще «откладывается». Но, м[ожет быть], после сегодняшней информации что-нибудь прояснится.
Прочел часть автобио Исаковского — хорошо, но слишком правильный «слог» деревенского грамотея, множество паразитических, но импонирующих ему оборотов: «Вообще говоря», «таким образом» и т.п. — нужно — портрет матери; замужество сестры; врач с «пальцем».
19.IV.68. П[ахра]
«…чтобы ознакомить вас с сокращенным вариантом доклада т. Брежнева на пленуме ЦК КПСС 9—10 апреля…»
Только что не сказано было, что этот вариант вполне, мол, доступен вашему, главных редакторов московских газет и журналов, пониманию и вполне достаточен для выполнения ваших задач.
Впрочем, я не вдруг понял, почему нет многих известных мне главных редакторов — Чаковского, Кожевникова, Грибачева… Оказалось, что они в эти самые часы слушали из уст самого т. Брежнева новый его доклад в полном варианте. Там же был и выступал при обсуждении того доклада Мих. Алексеев, заверивший Политбюро, что журнал «Москва» сосредоточит все свое внимание на главном герое — рабочем классе.
От «Нового мира» на активе Московской парторганизации была, естественно, Ирина Павловна. Я же на своем совещании встретился только с Софроновым в буфете да издали видел Кочетова с его узкой лысой головой (лысина, вернее — плешь с нитями черных волосенок на ней, не достигающих, впрочем, венчика таких же, но еще сплошных волосенок за макушкой), которую он все время поглаживал, грустный. И прений у нас никаких не было. Некто за столом президиума (зам. Степакова), объявив чтение, в конце сказал, что с записями мы должны обращаться бережно, имея, так сказать, в виду тех, кому и сокращенного варианта много1.
Утром пришла мысль, что стоило бы при этом объявлении громкого чтения сокращенного варианта встать и выйти: меня, мол, сокращенный вариант не интересует. Это было бы так естественно и вполне согласно с понятиями о человеческом достоинстве идеологического работника. В сущности, это было оскорбление и унижение. Но тут же подумал, что эти люди не заслуживают проявления уязвленности их к тебе отношением. А кроме того — какая бы радость была по поводу этого «ЧП» в пятом подъезде (это, оказывается, агитпроп, а в отдел культуры еще будет особое наставление), какая возможность для «оформления дела». Нет-с, дудки-с, мы будем сидеть 21/2 часа, будем записывать и бережно обращаться с записями.
Все же сказал сидевшему рядом С. Преображенскому2 по окончании чтения, что мы узнали, что из того, что мы знали до чтения, мы должны знать, а что забыть и не вспоминать. —
Солженицын принес еще одно письмо, предупредив через С[офью] Х[анановну], что сперва я должен читать это, последнее, а потом уж то (которое мне прочел по телеф[ону] Кондратович. Письмо противноватое, но уже не в новость. Хотя, может быть, и оно, как и другие его «козеки», — проявление «свободы» в Бердяевском смысле: не заставляйте меня делать, чего я не хочу делать, не угрожайте «общественной» необходимостью.3 —
Поеду в город — больше по своим делам: помыться, купить кое-что, позвонить из редакции Исаковскому, м[ожет] б[ыть], зайти к нему поговорить о его записках; в Гослит и Лифшицу насчет усиевических дел4. —
Вчера с ночи — утренник осенней жесткости.
Воду в бочках схватило ледком, березовик едва капал — сосулька. И сегодня холодно.
Осенней жесткости ледок,
Забит сосулькою лоток
Подсеченной березы,
— в стихе не скажешь, хоть и рифма легкая наготове, об этом старинном признаке весеннего заморозка, — как мало уже людей, знающих, что такое березовик, подсечка.
21.IV. П[ахра]. Пасха
Опять утренник осенней сухости.
День вчера был солнечный, но «знойкий» — холодный, —вспотеешь за лопатой, а присесть покурить в одной рубахе не располагает, — накинуть что-нибудь на плечи. Пересаживая кустики бульдонежа, воткнутые как-то без меня Машей «не в линию», — подготовил добрую яму, «зарядил» ее и поместил все 4 кустика (пусть один, а то — прутики) в виде купы на полянке за большой елью. Отсаживал от ругозы намеченные еще летом отростки. Вечером ходил к Дементьеву, по пути — Ю. Семенов с Полянкиным (тем, киевским) у машины. Предлагали поехать с ними ко всеношной в Вороново. Соблазн был, и я уже согласился, но вдруг вспомнил, что оба евреи, и показалось, что есть тут некая неловкость. Сказал, что хочу поехать, но чтобы не задерживались из-за меня. А может быть — просто подсказала усталость и нежелание потом «разговляться». Рад, что отдал ему должок, — теперь уж у меня только один, хотя и наиболее конфузный должок натурой Каплеру1, но две столичницы заготовлены в кульке.
Приехала Оля с Вольдемаром, приедет, кажется, Валя за Иринкой, которая, по правде, изнурила бабку до крайности, — странный, труднейший ребенок, хоть и очень милый и жалконький иногда, — маскирующий застенчивость и боязнь быть смешным упрямством, капризами, натянутым смехом и прочими «козеками».
На глазах со всей очевидностью отменяются явочным порядком XX и XXII съезды — со всем их существеннейшим содержанием и духом. Отменяются без таких слов, конечно, что отменяются, мол, по причине их ошибочности, но так последовательно, как будто там где-то наверху есть уже и документ об отмене, только секретный, — все секретно, все безгласно. Все секретно, все безгласно, даже то, что ясным ясно. Делается это какой-то частью (не малой!) с упоением, а все опять по возрождающейся инерции, одобряют, аплодируют, — нет, даже не по инерции, а по глубокой усталости и безразличию, — все встают, встану и я, чтобы не быть взятым на заметку. — Серия исключений с грубейшим попранием демократии. Первичная — 26 чел[овек], из них 24 против исключения, но райком исключает и рекомендует администрации уволить с работы («Энциклопедия» — Воробьев(?)). И невдомек, что комсомол при этом теряет не одного, а тех 24, кот[орые] были против исключения. Есть уже апелляция и к прошлому (учитель Айхенвальд, печатался в «Н[овом] м[ире]», кажется, писал мне, один из образцовых преподавателей московских школ). «А вас в 51 г. высылали? — Да, но по навету, потом это было отметено. — А в 46 (?) стоял ваш вопрос там-то? — Стоял, но потом было установлено, что я прав. — Гм… Все-таки это у вас цепочка». Айхенвальд этот2 — беспартийный, его исключили из профсоюза, — эта из мертвых мертвейшая, номинальнейшая из номинальных организация, и та — к услугам. — Во всем этом, помимо общих факторов, действует и личный, эмоциональный (целование <неразборчиво> в Праге во время отстранения Новотного).
Худо, хуже, кажется, и быть не может, но нет, еще не самое худо, — еще за исключением не следует автоматически арест. И все не то, как бы ни старались «деятели, неуклюже напяливающие на себя мантию деятеля, уже сделавшего свое дело» («трагедия» и «фарс»), «воображающие, что верят в себя, и требующие от мира, чтобы и тот воображал это»; «стремящиеся обмануть себя насчет своего собственного содержания».
Конечно, нужно уходить из журнала, уходить из круга, где ты на виду, но оставляя в стороне все другие, м[ожет] б[ыть], и более важные соображения, нельзя бросить ребят, нельзя такой ценой обрести свою свободу. Ведь это я их завел в такие фиорды. Нужно дотерпеть до снятия — и совесть будет спокойна.
При всем, это — странное дело — внутреннего отчаяния нет, желание жить есть, и есть надежды на работу и вкус к этим преобразованиям природы на участке. И сон такой, что без надобности лесные избушки, стога сена или скирды соломы в поле под снегом, хотя по привычке еще привлекаю их, засыпая. Но сплю не более 4—5 ч. подряд, редко досыпаю или задремываю днем. —
Много нечитанных версток. Можно читать, а можно и не читать, — все равно — ничего нельзя или «проходит» само собой.
Выше цит[ированные] строки — по верстке статьи Фризмана «Ирония истории», — наверняка не пройдет, хотя вся на Марксе—Энгельсе. Но слишком уж очевиден объект «иронии», — отнести ее к одному Китаю невозможно3. —
23.IV. П[ахра]
Бусинки ночного малого дождика на проклюнувшихся березовых почках. Первое утро за эти дни, что удержался — не ввязался в преобразовательные дела на участке. Два года назад, с напряжением сил и строительной догадки, возводил «павильон» для угля, время от времени достраивая, совершенствуя его, — он и служил отличным укрытием уголька от зимних вьюг и заносов. Третьего дня с зятем, вызвавшимся помочь, с великим усердием и отрадой разбирали эту халабуду, относили часть хлама прямо на дровосеку, сортировали и выкладывали «годящее», удачно устроили обе воротницы б[ывшего] гаража, служившие фасадной стенкой «павильона», подвесив их — в длинь — на штакетник, чтобы заслониться от слишком близкого жилья соседа с его пинг-понговым столом, в длинь же выложили годящие доски, а потом я вмонтировал «в липки» и коробку собачьего ящика, подгреб к месту уголь, прибрал все (еще не все), — опрятно, культурно. Часть дня вчера наламывал спину и руки, подчищая сучкорезом елки слева от моего балкона, — на всю высоту сушья не мог дотянуться, но все же приопрятил этот уголок. Вчера перекладывал поленницу дров, чтобы освободить навесец сторожки под «тент с[ельско]-х[озяйственных] орудий». — И все с охотой, увлеченьем, таким, что закурить забывал по часу.
А в области идейно-политической и вообще интеллектуальной — мрак, апатия и безнадежность. Дозвонился по тел[ефону] Верейского до редакции, Лакшин сообщил, что молчаливо задержанный № 4 уже попадет на машину только 15 мая, если даже и будет наконец разрешение1. Все, что бы ни делалось в ущерб журналу, давно отмеченному как главный «протаскиватель», молчаливо одобряется, само собой разумеется как необходимое в свете решений и указаний. Жаловаться не для чего и некому, — по крайней мере, свобода от самоупреков. (Но это состояние не способствует продуктивности на приусадебном участке, только в буквальном смысле этих слов). Уж делали бы свое черное дело окончательного «оформления» журнала скорее. Воображать, что и в нынешних условиях мы сможем еще оставаться «Н[овым] м[иром]» — в голову не приходит не только мне, — это уже все понимают в редакции. —
Режиссер Любимов снят2. Собственно, об этом можно было легко догадаться по той картине, кот[орую] передавал Кондратович, придя с прогона (ген.реп.) «Федора Кузькина» в его театре (Директор: «Я вам запрещаю, п[отому] ч[то] в зале есть посторонние». Боже мой, высший интерес и награда для театра — интерес к нему «посторонних» — это стало бедой, опасностью!). Еще два м[еся]ца назад такое было невозможно, теперь все со всеми возможно, не исключая, конечно же, и «Н[овый] м[ир]».
Шолохов в Дании (или Норвегии) о С[олженицыне] и обо мне.3
25.IV. П[ахра]
У Коненкова (23.IV.)1
Чудо-юдо. Смесь внешней живописности вдохновенного старца со стариковским тщеславием и неуемной болтливостью. Накануне просмотрел присланную им книжицу, смонтированную кем-то из его автобиографии, детство, юность, — и статеек, в разное время подписанных им, — пришлось ее воспринять еще и в изустном изложении.
Пресерьезно говорит о неотложной задаче человечества решить вопрос о жизни вечной, об отмене смерти (с прекращением дальнейшей рождаемости, но возвращением жизни, воскрешением всех умерших до сих пор). Разрабатывает этот вопрос, по его словам, президент Академии наук БССР Купревич, чей скульпт[урный] портрет он сработал.
Возлагает большие надежды на 3-ю мировую войну, после которой, по Библии, — ссылается на нее поминутно, — наступит окончательное благоденствие рода человеческого.
Сочетание кичливой веры в бога, Христа с бездумным, дремучим сталинизмом.
— Сталин — сын божий. А что кровь — так это он выполнял волю божью. А его выбросили из Мавзолея.
Статеек своих он не только не писал, но и не читал: «Мало ли что я подписываю». Цитировал «Теркина», показывал обвязанный «объект» — «белого Теркина», но когда дошло до бога и Сталина и я кое в чем возразил, обозвал меня дураком и заявил, что не будет делать «Теркина». — Воля ваша, С[ергей] Т[имофеевич]. Выпил он около бутылки портвейна, а мы с Гришей Анисимовым бут[ылку] коньяка.
Ной, Авраам, даже Адам — для него лица исторические. Себя открыто считает доверенным лицом бога: «Что я говорю, тебе никто не скажет — мне бог одному поведал…».
После выпил я еще с Лакшиным и Хитровым и приехал хорошенький, — утром позывало обратиться к четвертинке, откупоренной уже для промывки авторучки, — воздержался, и то слава богу.
Корчевал вчера березки с Евг[ением] Ант[оновичем]2, жег свежий со взбухшими почками хворост, — в огне лопались почки.
Занимаюсь с душой только зем[ляными] работами и т.п. Вроде бы у меня уже и нет ж[урна]ла. Все запустил, ничего ни думать, ни предполагать уже не приходится. Привыкаю. Завтра Секретариат по вопросу о зарубежных лит[ературных] связях. М[ожет] б[ыть], скажу там, что какие же, к черту, связи, если, не говоря о другом, взять хоть такой «узел связи» как «Н[овый] м[ир]» и что с ним делается. Вообще говоря, их не касается — что там с журналом, ни разу не осведомились — почему, мол, он так запаздывает, делают свои «политической важности» закрытые дела, куда-то ездят, где-то совещаются о чем-то, а где литература? Д[ементьев] говорит: «Ничего, в Китае тоже нет литературы, а живут». —
27.IV. П[ахра]
Свежо, и ветер, прочнейшие ели в своем вечнозеленом одеянии страшно раскачиваются, березы и осины, еще голые, — менее заметно. Самая тоскливая весенняя погода, когда хочется сидеть или дремать взаперти или хотя бы в затишке где-нибудь. Встал в 5, но не пошел на земляные или надворные работы, написал письмишки, одно — Г.Т. Сиводедову1 по поводу разысканных им в Ленинской <библиотеке> уточнений моих ранних «публикаций».
То, на что я трачу массу труда, сил и к чему то и дело и с наибольшей охотой обращаюсь в мечтаниях и предположениях, не только не имеет существенной ценности, но и замечено бывает не всегда даже Машей, разве что с отрицательной оценкой моих преобразований природы на участке («грибницу разрушаю пересадками елочек в линию» и т.п.). Но и сейчас, записав кое-что о вчерашнем дне и еще кое-что с листков разновременных, пойду выкладывать доски вдоль забора, продолжая «защитную линию» от соседа и очищая место под березками, где они зимовали в штабельке, прикрытом толем. —
Г.М. Марков в сообщении о пленуме и его пожеланиях и указаниях Союзу заявил как о чем-то установленном, что наша цензура, мол, больше не вмешивается в вопросы о пригодности для печати тех или иных произведений. Отсюда, естественно, возрастает ответственность редакторов и редколлегий, — хватит, мол, полагаться на то, что там где-то поправят, не проглядят. Написал ему записку, хотя сидел рядом, выразив удивление и недоумение: когда это произошло. Вот, мол, с 4-й кн[ижкой] «Н[ового] м[ира]» дело обстоит так и так. Он наклонился ко мне и сказал:
— По-видимому — в виде исключения… — И больше его ничего не интересовало, как будто речь шла не об органе Союза, а о каком-нибудь чехословацком или румынском журнале, который почему-то запаздывает с выходом на 2 с лишним м[еся]ца. —
Федин, Михалков, Грибачев, Кочетов, Сурков, — нет, не хочу и в такую погоду описывать их хари и их натужно фальшивые речи или реплики. Суркову, тот даже в кулуарах между двумя пустыми анекдотами умеет, так чтоб слышно было, ввернуть вдруг, что капризы Румынии, хотя он и не великодержавный шовинист, вызывают в нем чувство оскорбленности своего нац[ионального] достоинства, — в этом роде что-то.
Вчерашнее сообщение по бибисейскому радио о развенчании культа Георгиу-Дежа очень примечательно. Это мероприятие явно «полемическое»: вы реставрируете культовый режим, а мы начинаем с самого начала его ворошить. —
Сидел там около трех часов, ушел, не дождавшись конца доклада Озерова о связях и контактах с зарубежными коллегами2. В редакции подписывали первомайские квитки-приветствия, штук 250, смеялись, что много, но, может быть, в последний раз раздаем автографы. Потом прибыла комиссия и «беседовала» (Девитеяров, другого не запомнил) со мной, И[риной] П[авловной], — с замами и Хитровым.
1. Как вы реагировали на цензуру?
2. Как вы даете отпор Западу, который считает вас либеральным журналом? —Уф!
27.V.68. П[ахра]
Накануне отъезда в Италию.
Еще до праздников споткнулся, а там и пошел было на полную катушку, но, слава богу, как-то вдруг выбрался из ямы.
Сильнейшее впечатление последнего времени — новая рукопись Роя, — вступление к книге о неосталинизме. По отдельности, по частностям как будто все знал, но здесь все поставлено в довольно стройный логический ряд и неотвратимо овладевает умом: да, так не иначе, понятно, наконец, а раз понятно, то уже и легче, хотя понятое ничего доброго не сулит не только на ближайшее время, но и вообще.
Еще изложение В.Я. Лакшиным некоей работы (эпоха писем, манифестов и т.п.) академика Сахарова — о запасах атомно-водородных игрушек, превышающих количество, потребное для обращения в небытие всего сущего, о несостоятельности противоракетных средств, о том, что правительства (мн[ожественное] ч[исло]) не отдают себе отчета в том, насколько все серьезно и зловеще; об угрозе голода на зем[ном] шаре. —
Ужасное собрание московской парторганизации «об итогах» (Ильин, Мдивани и пр.)1. Сбежал после перерыва. —
Болезнь Марьямова (многосторонний инфаркт и еще многое другое). Написал ему в больницу.
С[офья] Х[анановна]: — Просили еще написать Яшину. Потом рассказ Симонова, навещавшего его, Яшина, распоротого от прямой кишки до желудка включительно. Потом Левитанский с плохими стихами и опять же просьбой написать Яшину, рассеявший мои опасения, что мое письмо человеку, с кот[орым] я никогда не был близок, будет означать для него, что дела его — хана2.
— Нет, он все знает, но жадно впитывает все знаки внимания, оценки и т.п. С утра спрашивает, нет ли писем, не звонил ли кто, не придет ли. Вчера написал и послал Левитанскому для передачи письмо, поневоле натяженное, не вполне искреннее, но изо всех возможностей ободряющее, льстящее. После рассказа Симонова заснуть не мог, отогнать эту ужасную картину.
— Выезд в Рим назначен на 27.V. Уже все оформлено. — Инспирированное мною посещение делегацией Петра Нилыча, — он все тот же. Еду без охоты, не без страха стыда и муки, даже 240 долл[аров] не утеха.
27.V.68. П[ахра] В ожидании машины* .
Встал — еще не было пяти, но вместо тетради взялся за лопату, чтобы довести площадь вспаханной части до 2/3 огорода за сторожкой.
А записать следовало.
1. Об осине, с которой борюсь 3-й год.
2. О жимолости, посаженной поздно, уже с цветочками — к концу дня она с верхушек обвядает, нежные нынешние погончики склоняются, как побитые морозом; утром смотрю — бодра. Сегодня подрезал маленько.
3. Историю с «Большевиками»1.
4. О рукописи Роя пошире.
5. О работе акад[емика] Сахарова со слов Лакшина.
6. О переживаниях ж[урна]ла.
7. О видах на работу (свою, «приусадебную»)2.
8. О Солженицыне.
9.
Примечания
1.I.
1 Гибель дога Куинн (Куни). Об этом см. в Рабочих тетрадях декабря 1967 г. («Знамя», № 10).
2 Орест Георгиевич Верейский — народный художник РСФСР, академик Академии художеств, иллюстратор русской классики, а также книг А.Т. Сосед по даче на Пахре.
3 П.Г. Антокольский — поэт, Г.Я. Бакланов — прозаик, — авторы «Нового мира», соседи по даче на Пахре. Бредихин — инженер газовой конторы. Александр Григорьевич Дементьев (Демент) — зам. гл. редактора «Нового мира» с 1958 г. до декабря1966 г., когда вопреки воле А.Т. решением ЦК был выведен из редколлегии. См. о нем в Рабочих тетрадях 1961—1967 гг. («Знамя», 2000—2002 гг.).
4 Овчарка Рекс на даче во Внукове, находившаяся под присмотром соседей в отсутствие хозяев.
5 Имеется в виду письмо, в котором А.И. Солженицын должен был определить свое отношение «к антисоветской кампании», поднятой вокруг него в зарубежной печати. (Письмо Секретариата Союза писателей (СП) А.И. Солженицыну 25 ноября 1967 г. // Слово пробивает себе дорогу. Сб. статей и документов об А.И. Солженицыне.1962—1974. М., 1998. С. 337). В зависимость от этого заявления Солженицына ставилась судьба его «Ракового корпуса».
6.I.
1 К.В. Воронков — секретарь правления Секретариата СП.
2 В письме, переданном с женой — Н.А. Решетовской, Солженицын писал, что не приедет, т.к. тяжело болен. Новомирцы догадывались о том, что это не так (А.И. Кондратович. Новомирский дневник 1967—1970. М., 1991. С. 157, 160—161; А.И. Сол-женицын. Бодался теленок с дубом. // «Новый мир». 1990, № 7. С. 84, 87 и след.) А.Т., борясь за публикацию «Ракового корпуса», связывал с ней оздоровление обстановки в литературе, возможность напечатать и другие задержанные цензурой произведения. (См. подробнее Рабочие тетради декабря 1967 г. // «Знамя», 2002, № 10).
3 Секретари правления СП — К.А. Федин (член редколлегии «Нового мира»), Г.М. Марков (далее — Мокеич). О послесъездовских заседаниях Секретариата по делу Солженицына см. в Рабочих тетрадях за июнь-декабрь 1967 г.(«Знамя», 2002, № 10). И.С. Соколов-Микитов — писатель, друг А.Т. О нем и их совместном отдыхе в Карачарове см. в Рабочих тетрадях 1961—1967 гг. В конце 1967 г. Соколов-Микитов переехал из Ленинграда в Москву. А.Б. Чаковский — гл. редактор «Литературной газеты», В.М. Кожевников — гл. редактор журнала «Знамя», С.А. Баруздин — гл. редактор «Дружбы народов». Об антисолженицынских выступлениях этих секретарей правления СП см. в Рабочих тетрадях за июнь-декабрь 1967 г.
4 Н.И. Ильина — критик, прозаик, автор «Нового мира».
5 О задержанных цензурой военных дневниках К.М. Симонова «Сто суток войны», романе А.А. Бека «Онисимов» («Сшибка»), повести Е.С. Драбкиной «Зимний перевал» (о последних годах В.И. Ленина) см. в Рабочих тетрадях 1965—1967 гг. О многочасовой встрече с секретарем ЦК П.Н. Демичевым см. запись 23 ноября 1966 г. («Знамя», 2002, № 5. С.155—156).
6 О письме А.Т. К.А. Федину (датированном 7—15 января 1968 г.) председатель КГБ Ю.В. Андропов информировал ЦК 31 января. Информация, содержавшая отрывки из письма А.Т., «полученные оперативным путем», была разослана членам Политбюро и секретарям ЦК. (Кремлевский самосуд. Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне. М., 1994. Док. № 21).
7 Имеется в виду работа над вступительными статьями к собраниям сочинений М.В. Исаковского и С.Я. Маршака. См. об этом в Рабочих тетрадях 1967 г.
8 Речь идет о заседании Секретариата 22 сентября 1967 г., где антисолженицын-ская позиция К.А. Федина проявилась с полной определенностью.
9 Ср.: А.Т. Твардовский. О поэзии Маршака. // Соч. в 6-ти томах. Т 5. М., 1980. С. 163, 181—182.
13.I.
1 Алексей Иванович Кондратович— зам. гл. редактора «Нового мира».
2 Н. Колесня — редактор издательства «Художественная литература»; В.А. Косолапов — директор издательства. Т. 5 Собр. соч. А.Т. (Статьи и заметки о литературе) задерживался из-за отказа автора снять имена А.И. Солженицына и Н.С. Хрущева, упоминавшиеся в ряде выступлений.
3 В письме М.И. Ламнусова речь идет о стихотворении «В подбитом танке» (А.Т. Твардовский. Соч. Т. 2. М., 1977. С. 7), впервые напечатанном в газете «На страже родины» (1939, 21 декабря) как «Рассказ танкиста». Письмо Ламнусова А.Т. опубликовал в «Записках с Карельского перешейка (Из фронтовой тетради)» как примечание к дневниковой записи 6 декабря 1939 г. («Новый мир», 1969, № 2). А.Т. снял лишь пожелание «долгих лет жизни» и «успехов в Вашей огромной работе на благо нашего народа».
4 В.Е. Семичастный — председатель КГБ в 1961—1967 гг. Речь идет о письме М.А. Шолохова в Секретариат СП в сентябре 1967 г., где он предлагал исключить А. Солженицына из Союза писателей (Кремлевский самосуд. С. 59). Здесь и далее — наброски письма К.А. Федину. Опубликовано М.И. Твардовской («Нам решать вопросы литературной жизни». Письма А.Т. Твардовского к К.А. Федину. // «Октябрь», 1990, № 2).
2.II.
1 Софья Григорьевна Караганова — зав. отделом поэзии редакции «Нового мира», Ирина Павловна Архангельская — зав. отделом зарубежной литературы. Александр Васильевич Караганов — критик, искусствовед, секретарь правления Союза кинематографистов. Михаил Александрович Лифшиц — философ, искусствовед, критик, автор «Нового мира», друг А.Т. со времен ИФЛИ, где А.Т. учился, а Лифшиц преподавал. См. о нем в предыдущих Рабочих тетрадях. О судьбе письма А.Т. к Федину см. примеч. 6 к записи 6.I. и далее.
2 Речь идет о протесте деятелей культуры Запада против процесса Ю. Галанскова, А. Гинзбурга, Ю. Добровольского, В. Лашковой в январе 1968 г. См. сб. Процесс четырех. Сост. П. Литвинов. Амстердам, 1971.
3 Л.И. Брежнев резко отрицательно воспринял военные дневники К.М. Симонова. По словам Генсека, «Симонов заводит нас в какие-то дебри» («Из рабочих записей Политбюро». // «Источник», 1996, № 2, С. 111). Тем самым судьба подготовленной «Новым миром» публикации, уже разрешенной Главлитом, была предопределена. См. Рабочие тетради ноября 1966 г. («Знамя», 2002, № 5).
4 Елена Феликсовна Усиевич — критик, литературовед, одна из первых откликнувшаяся на поэму А.Т. «Страна Муравия». В конце 1950-х гг. Е.Ф. Усиевич признавалась, что «не без некоторой гордости» перечитывает свою статью о ней: «Это была первая статья, утверждавшая, что А. Твардовский — огромный талант, развивающий великую реалистическую и демократическую традицию в нашей литературе». Ее статья об А.Т. появилась, когда в периферийной печати его пытались втиснуть в узкое цеховое определение «крестьянского поэта», а столичная критика о нем молчала. (Е.Ф. Усиевич. Пути художественной правды. М., 1958. С. 3—4. Подготовленный комиссией по наследию Е. Усиевич сборник ее статей (под ред. М.А. Лифшица) остался неизданным.
5 Л.Д. Морозова — лечащий врач А.Т. Еще на похоронах Е.Ф. Усиевич А.Т. почувствовал себя плохо. Процедура прощания основательно запоздала, но он отстоял ее до конца, сильно при этом простыв.
6 Валентин Владимирович Овечкин — писатель, очеркист, член редколлегии «Нового мира». У истоков своего журнала А.Т. видел «Районные будни» В. Овечкина, первым в советской литературе заговорившего о неблагополучии деревни. Многолетняя (с 1946 г.) переписка А.Т. и В. Овечкина, где обсуждались злободневные проблемы советской литературы и действительности, — свидетельство дружбы в ее высоком смысле. («Север», 1979, № 10; 1980, № 2). Письма А.Т. к Овечкину проникнуты постоянной заботой о нем и отражают действенную поддержку А.Т. этого писателя в его нелегкой судьбе. (А.Т. Твардовский. Соч. Т. 6. С. 422—459).
С.В. Сартаков — секретарь правления СП. Владимир Яковлевич Лакшин — критик, литературовед, член редколлегии «Нового мира», Михаил Николаевич Хитров — ответственный секретарь. М.В. Зимянин — редактор газеты «Правда». Евг. Кривицкий — зам. гл. редактора «Литературной газеты». Заметка А.Т. «Памяти В. Овечкина» опубликована в «Новом мире» (1968, № 1).
3.II.
1 Речь идет о книге А.П. Каждана «Византийская культура» (М., 1968). Автор неоднократно выступал в «Новом мире» с рецензиями на исторические исследования.
2 Очерк И.С. Соколова-Микитова «На своей земле» («Звезда», 1968, № 1) рассказывал о путешествии автора и А.Т. по Тверской (тогда Калининской) обл. с остановками в селах и деревнях, попадавшихся на пути. «Спутник мой неизменно заходил в колхозные кузницы», посещение которых «напоминало ему далекое его детство, наши родные смоленские места».
3 Александр Моисеевич Марьямов — член редколлегии «Нового мира», зав отделом публицистики, ездил в Ташкент на похороны В.В. Овечкина как представитель журнала. М.М. Колосов — писатель, друг Овечкина, член комиссии по его литературному наследию.
4.II.
1 Письмо В.А. Каверина К.А. Федину опубликовано в сб. «Слово пробивает себе дорогу» (С. 311—314) — рядом с письмом А.Т.
8.II.
1 Ольга Викторовна — секретарь и домоправительница К.А. Федина. Лидия Ивановна — жена И.С. Соколова-Микитова.
2 Анна Самойловна Берзер — старший редактор отдела прозы «Нового мира».
3 Рукопись книги «Крутой маршрут», предложенная Евг. Гинзбург «Новому миру», была отклонена А.Т. Сама Гинзбург признает, что, уничтожив первый вариант своих воспоминаний, где была «раскованность и абсолютная исповедальность», писала уже с надеждой на опубликование, под контролем внутреннего редактора, что, по ее словам, отразилось на книге (Е. Гинзбург. Крутой маршрут. М., 1990, С. 394).
4 В статье «Либерализм и демократия» в № 1 «Вопросов философии» за 1968 г. М.А. Лифшиц подверг язвительной критике «марксизм Дымшица», с его «сомнительной ортодоксией, воинственными общими местами», с его подходом к искусству «с точки зрения паспортного режима, а не общественной мысли». А Дымшиц явился здесь, по сути, истинным представителем казенного марксизма, претендующего на монополию и в оценке искусства. Мысль о необходимости демократии для развития художника высказана М. Лифшицем со всей определенностью, однако его противопоставление демократии либерализму несостоятельно.
9.II.
1 Костя и Дуся —старший брат А.Т. и его жена.
Письмо А.Т. Н.Я. Мандельштам близко дневниковой записи, что по-своему подтверждает глубину и искренность впечатления А.Т. от ее воспоминаний. «Книга эта явилась как выполнение Вами глубоко и благородно понятого своего долга, — писал. А.Т. вдове поэта. — Именно так нужно расправляться со всем, что есть трудного и горького в жизни — делиться им с добрыми людьми, а они всегда есть на свете и все поймут и будут признательны за то, что им помогли понять. Правда, это — привилегия таланта, бог Вас наградил им, но всякий читатель, взволнованный талантливой книгой — как бы соавтор ее». Благодаря за отклик, Надежда Яковлевна писала А.Т.: «Я принадлежу к людям, глубоко уважающим вашу деятельность. Именно потому я и хотела, чтобы вы прочли «записки»… Спасибо за все, за вашу деятельность, за ваши живые слова и за то, что вы верите в существование добрых людей». (Переписку А.Т. и Н.Я. Мандельштам см.: «Дружба народов», 2003, № 1). Воспоминания Н.Я. Мандельштам вышли в свет в 1970 г. в Нью-Йорке. В 1988 г. опубликованы в «Юности».
2 И.С. Соколов-Микитов рассказывал, что дорогие ему вещи, «сохранившиеся от далекого детства», перемещались вместе с ним. Так, письменный стол из мореного черного дуба он перевозил из смоленской деревни Кислово в Гатчину, затем в Ленинград, оттуда в Карачарово, а затем в Москву. (И.С. Соколов-Микитов. Моя комната. Письменный стол. // Соч. в 4-х томах. Т. 4. С. 243—244).
11.II.
1 Некролог И.Г. Эренбурга, подписанный правлением СП СССР, начинался с заявления, что его путь «был сложен, иногда противоречив». В перечне романов писателя не названа антисталинистская «Оттепель». («Правда», 1967, 3 сентября). В некрологе Е.Ф. Усиевич, подписанном «Группой товарищей», нет оценки ее деятельности, сказано лишь, что «вся ее жизнь неразрывно связана с историей нашей литературы». («Литературная газета», 1968, 17 января). В некрологе В.В. Овечкина, подписанном Правлениями СП СССР, РСФСР и Узбекской ССР, в перечне книг писателя очерки «Районные будни» оказались, через запятую, между забытой повестью «С фронтовым приветом» и незаметным сборником «На переднем крае». О том, во что обошлась писателю преданность правде, сказано, разумеется, не было, зато говорилось о его «беспредельной преданности ленинской партии». Напечатанный мелким шрифтом в «Правде» 30 января некролог Овечкина перепечатан более крупным шрифтом «Литературной газетой» 31 января. В обширном некрологе И.А. Пырьева, сопровожденном портретом и подписанном видными деятелями культуры и партийными чиновниками, «неоценимый вклад» покойного в развитие советской кинематографии отмечен самыми высокими эпитетами, а его искусство названо подлинно народным и партийным («Правда», 1968, 8 февраля).
2 Ефим Яковлевич Дорош — автор «Нового мира», где в 60-е гг. печатался его «Деревенский дневник», с 1967 г. член редколлегии, зав. отделом прозы журнала. Речь идет о статье Е. Дороша «Образы России», опубликованной в № 3 «Нового мира» за 1969 г.
3 В.Ф. Панова — давний автор «Нового мира». В 1966 г. А.Т. напечатал ее пьесу «Сколько лет, сколько зим!», но отказался от исторических повестей «Лики на заре». Отклоняя драму «Тредьяковский и Волынский», А.Т. писал автору: «Журналу, обязанному своей популярностью и своей особой, пусть нелегкой, долей главным образом произведениям, обращенным к современной жизни, — в том числе и Вашим, Вера Федоровна, — этому журналу в нынешних сложившихся обстоятельствах обратиться вдруг к эпохе Анны Иоановны… решительно не с руки». Редактор просил автора «не гневаться». (А. Нинов. Беседы с В. Пановой. // Воспоминания о В. Пановой. Сб. М., 1988. С. 271).
4 Рассказ В.П. Некрасова «Дедушка и внучек» появился в № 9 «Нового мира» за 1968 г.
5 О давнем замысле А.Т. рассказа «Дом на буксире», а также наброски к нему см. в Рабочих тетрадях 1961—1967 гг.
13.II.
1 Раймонд Л. Гартгоф. «Советская военная политика. Исторический анализ». М., 1967. Пер. с англ. (Нью-Йорк,1966).
2 О знакомстве А.Т. с П.Г. Григоренко см. запись 22 марта 1966 г. («Знамя», 2002, № 4. С. 161). По поводу их второй встречи и посланном ей вслед своем «резком, злом» письме А.Т. П. Григоренко писал: «Прошло время, и я понял, как ужасающе не прав был я… Я навлек угрозу на журнал… Интересы журнала для него были выше моих, да, вероятно, и Ваших». (Письмо П.Г. Григоренко А.И. Солженицыну 26 июня 1975 г. // «Общая газета». 1995, 19—25 января). А.Т. имеет в виду рецензию П. Григоренко на кн. А. Некрича «1941 год. 22 июня» (опубликована в сб. «Отрешившийся от страха. Памяти А.М. Некрича». М., 1996).
14.II.
1 Письма К.В. Воронкова и А.И. Солженицына см. в сб. «Слово пробивает себе дорогу». С. 337—339. Солженицын обращает внимание секретариата СП, что гл. редактор «Правды» М.В. Зимянин, выступая в Ленинграде, повторил «надоевшую ложь» о пребывании писателя в плену. Т.М. Литвинова — известная правозащитница.
2 Януш Шпотаньский — молодой польский писатель, участник протестов польской интеллигенции против партийного вмешательства в культуру. За сатиру на политику властей, квалифицированную как «реакционный пасквиль», приговорен к 3 годам тюремного заключения. См. о нем в выступлении В. Гомулки на встрече с партийным активом Варшавы («Правда», 1968, 22 марта). Линдон Джонсон — президент США, при котором началась война во Вьетнаме.
Франция покупала 2% зерна, вывозимого Россией в Европу. Основными потребителями его были Германия и Англия. Значительную часть зернового экспорта России составляло неочищенное кормовое зерно. (М.Т. Киняпина. Хлебная торговля России в 1875—1914 гг. Л. 1978. С. 275 и след.).
3 Г.А. Деборин поначалу положительно оценил книгу А. Некрича, хотя и не согласился с ее выводом о неподготовленности СССР к войне. См. запись обсуждения книги в феврале 1966 г. в сб. «Отрешившийся от страха…».
4 Цитируемая А.Т. рецензия Г. Федорова («Новый мир», 1966, № 1) осталась единственным положительным откликом в советской печати на книгу А. Некрича «1941 год. 22 июня».
5 Письма академиков С.Г. Струмилина, Н.М. Дружинина, М.В. Нечкиной и Н.И. Конрада опубликованы в сб. «Отрешившийся от страха…». В числе историков, подписавших письмо в защиту книги А. Некрича, были выступавшие в «Новом мире» с рецензиями А. Монгайт, Л. Зак, А. Каждан, А. Тартаковский, К. Тарнов-ский (Там же).
15.II.
1 О конфликте А. Вознесенского с властями, не выпустившими его за границу, и последующем его «покаянии» с отмежеванием от ЦРУ в поэме «Зарев» см. в Рабочих тетрадях 1967 г. («Знамя», 2002, № 10. С. 167, 175).
2 Предисловие к повести «Один день Ивана Денисовича», в котором А.Т. представлял произведение тогда никому неизвестного автора — бывшего зека, беря тем самым ответственность за публикацию на себя («Новый мир», 1962, № 11).
17.II.
1 Директор газового завода.
2 Н.Л. Майкапар. Звонок из Министерства обороны с приглашением выступить на вечере, посвященном Дню Советской армии.
3 За книгу В.Я. Лакшина А.Т. пришлось хлопотать и далее. В декабре 1968 г. он обращается в секретариат СП, требуя дать ход рукописи Лакшина, с декабря 1964 г. лежавшей в издательстве «Советский писатель». Ссылаясь на положительные рецензии, А.Т. возмущался изменением позиции редактора, первоначально одобрявшего рукопись, и последовавшей за этим задержкой издания (Архив А.Т.). Книга вышла лишь в 1990 г. (В. Лакшин. Пути журнальные. Из полемики 60-х гг. М., «Сов. писатель»). О задержанном 5-м томе собр. соч. А.Т. см. запись 13.I. и примеч. к ней.
4 «Эмиссаром» «Нового мира» был писатель М.М. Колосов. Задуманная А.Т. публикация появилась в № 9 «Нового мира» за 1968 г. Она включала очерки и рассказы В. Овечкина из непечатавшихся, выдержки из его записной книжки, воспоминания о нем Г.Н. Троепольского и заметку С.П. Залыгина.
21.II.
1 А.Н. Шелепин — в ту пору секретарь ЦК КПСС. В.Ф. Шауро — зав. Отделом культуры ЦК.
2 В конце февраля 1968 г. А.И. Кондратович получил квартиру и разрешение оставить комнату, в которой жила семья, дочери (А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 195).
3 Б. Можаев. Где и кому жить.(«Литературная газета», 1968, 21 февраля). Вопрос о жилищном строительстве в деревне для автора «не только экономический, но и социально-нравственный». Можаев выступает против гигантомании в строительстве на деревне, за возможность выбора для сельских жителей целесообразного для их местности типа жилья. А.Т. снова вспоминает свой, также связанный с «социально-нравственными проблемами», давний замысел рассказа «Дом на буксире», неодно-кратно упоминавшийся в Рабочих тетрадях 60-х гг., так и оставшийся невоплощенным.
4 Речь идет о статье М. Горького «О личном», запрещенной за субъективизм, и об изъятиях из писем писателя, подготовленных к публикации в № 3 «Нового мира» к 100-летию Горького. В итоге переговоров с Отделом культуры ЦК, давшим «указания» по поводу «горьковских материалов», в № 3 осталась редакционная статья «Великий художник» и воспоминания В. Ходасевич «Таким я знала Горького» (см. подробнее: Кондратович А.И. Новомирский дневник. С. 207).
30.III.
1 Первый набросок стихотворения «Памяти Гагарина», сделанный под впечатлением гибели космонавта 27 марта 1968 г. А.Т. вспоминает строки, написанные в 1961 г., после полета Г.А. Титова, вошедшие в стихотворение «Оркестры смолкли, отзвучали речи…» (1961), впервые опубликованное в 1969 г. («Новый мир», № 1). См. запись 17.VIII. 1961 г. («Знамя», 2000, № 6. С. 157).
2 А.Т. в те дни пристально следил за событиями в Чехословакии и Польше, где интеллигенция начинала протестовать против партийной политики в области литературы и искусства. Неясно, какая статья Н. Бердяева имелась в виду: о фанатизме речь идет в ряде работ философа.
3 В 1931 г. был сфабрикован процесс членов мифического «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)». 14 бывших меньшевиков обвинялись во вредительстве и связях с контрреволюционными организациями в стране и за рубежом. Бывший нарком торговли М.П. Якубович, в 1952 г. освобожденный из заключения, в мае 1967 г. в заявлении Генеральному прокурору рассказал о применявшихся в ходе следствия методах, принудивших подсудимых к самооговору. Действуя на обвиняемых насилием, их одновременно призывали во имя долга перед партией содействовать показаниями ее борьбе с меньшевизмом, обещая, что приговор не будет исполнен. Письмо М.П. Якубовича, циркулировавшее в самиздате 60-х гг., опубликовано в кн.: Меньшевистский процесс 1931 г. Т. 2. М., 1999.
31.III.
1 Первоначальный вариант стихотворения «Памяти Гагарина». Опубликовано в № 4 «Нового мира» за 1968 г.
2 Владислав Гомулка — первый секретарь ЦК ПОРП — в речи перед партийным активом в Варшаве говорил о трудностях, которые «замалчивать нельзя». Осуждая антисоветские и антипартийные настроения, он признал их распространенность и серьезность. Подтверждая справедливость репрессивных мер против инакомыслящих, Гомулка говорил о неготовности партии дать глубокий анализ движению протеста в стране. («Правда», 1968, 22 марта). Речь Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева на ХIХ конференции Московской городской организации КПСС состояла из общих мест об успехах в развитии промышленности, науки, культуры. Брежнев напомнил, что идеологическая борьба остается «острым фронтом классовой борьбы», и «в области идеологии не может быть мирного сосуществования, как не может быть классового мира между пролетариатом и буржуазией» («Правда», 1968, 30 марта).
3 Об отношениях Бакланова и А.Т. см также: Г.Я. Бакланов. Остановись мгновенье. // Сб. Воспоминания об А. Твардовском. М., 1982. С. 305—325.
4 А.Т. следил за тем, что появлялось в литературе о Бунине — одном из его любимых писателей (см. заметки о Бунине и выписки из книг и статей о нем в предшествующих Рабочих тетрадях). Данная выписка — из воспоминаний русского эмигранта в Чехословакии Д.И. Мейснера, на книгу которого журнал А.Т. отозвался рецензией (Л. Шкаренко. Дела и судьбы белой эмиграции. // «Новый мир», 1967, № 7).
7.IV.
1 Продолжение работы над стихотворением «Памяти Гагарина». Имеются в виду строки черновика. Серегин — летчик-испытатель, погибший вместе с Гагариным во время тренировочного полета.
10.IV.
1 Г.И. Куницын — член редколлегии газеты «Правда» по отделу литературы и искусства, куда переведен в 1968 г. из Отдела культуры ЦК, где курировал «Новый мир». Упоминается в предшествующих Рабочих тетрадях. С.Х. Минц — редакционный секретарь А.Т.
2 Записано под впечатлением пленума ЦК КПСС, проходившего 9—10 апреля (см. о нем запись 12.IV). В редакцию поступали сведения, что на пленуме ставился вопрос о коллективных письмах как проявлении враждебной партии групповщины. Среди 62 писателей, подписавших письмо в защиту А. Синявского и Ю. Даниэля, более половины — авторы «Нового мира» (см. сб. «Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля». М., 1989. С. 27—29). Записи о процессе Синявского и о «подписантах» см. в Рабочих тетрадях 1966 г. («Знамя», 2002, № 4).
3 Р.А. Медведев принес А.Т. ходивший уже по рукам очерк А. Солженицына «Читают «Ивана Денисовича» — обзор читательских откликов на повесть. А.Т. без разрешения автора читать отказался. А. Солженицын, 8 апреля посетивший редакцию, объяснил А.Т., что к распространению обзора не причастен, но в воспоминаниях пишет, что сам запустил его в публику («пусть гуляет») (А. Солженицын. Бодался теленок с дубом. // «Новый мир», 1991, № 7. С. 88).
4 Личность Г. Волиной пока не установлена. Ю.Я. Яковлев — писатель, автор рассказов о Ленине для детей. С.В. Михалков — писатель, секретарь правления СП. Имеется в виду звонок от Г.М. Маркова с приглашением А.Т. выступить в защиту демократии в Греции, дни солидарности с которой проходили в Москве. На общегородском митинге 16 апреля с требованиями освобождения греческих политзаключенных выступили представители интеллигенции (скульптор Е. Вучетич, академик Б.А. Рыбаков и др.) и рабочего класса.
5 Письмо А.Т. Э.Г. Багрицкому 9 сентября 1933 г. впервые опубликовано в 1983 г. (А. Твардовский. Соч. Т. 6. С. 7). Благодаря положительной рецензии Э. Багрицкого вышла в свет поэма А.Т. «Путь к социализму» (М., Молодая гвардия, 1931). А.Т. просил поэта поддержать новую книгу его стихов, собранных за два года работы. Ответа не пришло: Багрицкий был уже тяжело болен (умер в феврале 1934 г). «Не будучи поклонником, ни тем более подражателем Багрицкого, всегда с благодарным чувством вспоминал о нем, — писал А.Т.— По-видимому, он обладал и добрым сердцем, и той обширностью взгляда в литературных делах, которая позволяла ему отмечать своим вниманием работу, казалось бы, совершенно чуждую ему по духу и строю» (Письмо А.Т. В.Б. Азарову 17 сентября 1947 г. // А. Твардовский. Соч. Т. 6. С. 22—23).
Первым колхозным очерком А.Т. можно было бы считать «Слово о пятидесяти», написанное в декабре 1930 г. в результате командировки в Клинцевский район Смоленской (тогда Западной) обл. — о работе 50 партийцев, посланных в деревню райкомом («Западная область, 1931, № 1. Подпись А.Т.). Однако у самого автора мог быть свой отсчет в собственной библиографии.
11.IV.
1 11 апреля 1968 г. М.В. Исаковский писал А.Т.: «Как мы условились, я посылаю тебе свои автобиографические записи — не как редактору «Нового мира» (мол, пойдут или нет), а как товарищу и другу совершенно частным образом» (М.В. Исаков-ский. Соч. в 5-ти томах. Т. 5. М., 1982. С. 263—264). А.Т. призывал Исаковского расширить автобиографические страницы, предназначавшиеся для его собр. соч., которые, по словам самого М. Исаковского, местами вышли похожими на анкету (там же. С. 261). Так появилась книга М.В. Исаковского «На Ельнинской земле», начавшая печататься в «Новом мире» (с № 4 за 1969 г.), а после ухода А.Т. — в «Дружбе народов».
12.IV.
1 Выписки А.Т. из резолюции пленума («Правда», 1968, 11 апреля).
2 Когда мы с сестрой готовили к публикации Рабочие тетради 1968 г., Павел Никифорович Пропалов — директор музея С. Есенина в г. Вязьме (в котором он открыл и экспозицию А. Твардовского), прислал нам ксерокопию верстки стихотворения «Памяти Гагарина», набранную для «Правды». Он обратился к нам с недоуменным вопросом: почему же стихи А.Т. не были напечатаны в газете? В ответ мы послали ему ксерокопию записи А.Т. 12.IV.68.
3 С А.И. Кондратовичем и В.Я. Лакшиным, который, не будучи утвержден в должности заместителя гл. редактора, фактически выполнял его обязанности.
4 Имеется в виду Вероника Штейн (Туркина) — родственница жены Солженицына Н.А. Решетовской.
5 И.М. Хейфец — кинорежиссер.
14.IV.
1 Игорь Александрович Сац — критик, искусствовед, переводчик, член редколлегии «Нового мира». См о нем в предыдущих Рабочих тетрадях.
16.IV.
1А.П. Кириленко— член Политбюро ЦК КПСС.
2 Н.В. Лесючевский — директор издательства «Советский писатель». Речь идет о совещании Европейского сообщества писателей (КОМЭС), вице-президентом которого был А.Т., а Джанкарло Вигорелли — генеральным секретарем.
17.IV.
1 Из мемуаров А. Солженицына можно понять, что копию письма А.Т. Демичеву ему не показали, а он сам в пустом кабинете редакции обнаружил ее черновик. Солженицын рассказывает, что рассылать свое письмо к этому времени еще не начал, но, отвечая на вопрос А.Т., «Вру: Да!». (А. Солженицын. Указ. cоч. С. 90).
19.IV.
1 Н.М. Грибачев — гл. редактор журнала «Советский Союз», А.В. Сафронов — гл. редактор «Огонька», В.М. Кочетов, — гл. редактор «Октября», М.Н. Алексеев — гл. редактор «Москвы», В.И. Степаков — зав. Отделом пропаганды ЦК.
2 С.Н. Преображенский — зам. гл. редактора журнала «Юность».
3 Это весьма близко тому, что пишет о себе Солженицын, ощутивший себя в эту пору «свободным человеком» и воспринимавший призывы А.Т. подумать о журнале, о литературе как посягательство на свою свободу. (А. Солженицын. Указ. соч. С. 90).
4 «Усиевические дела» — дела, связанные с литературным наследством Е.Ф. Усиевич (см. запись 2.II. и примеч. к ней).
21.IV.
1 Ю.С. Семенов — прозаик, сценарист, А.Я. Каплер — сценарист, киновед — соседи по даче на Пахре; Г.И. Полянкер — прозаик, гость Ю. Семенова.
2 Возможно, А.Т. имел в виду Л. Айзермана, учителя литературы, выступавшего в «Новом мире» по проблемам ее преподавания в школе. Ю. Айхенвальд — критик, автор «Нового мира».
3 О судьбе статьи Л.Г. Фризмана «Ирония истории» (Из политического словаря К. Маркса) см. далее в записях мая—июня, а также: Фризман Л.Г. «Ирония истории, или Эпизод из биографии «Нового мира». // Русская филология. Украинский вестник, 1994, № 1. Здесь же приводятся отрывки из этой не вышедшей в свет статьи, которые (как и выписки из нее А.Т.) делают понятными предчувствие А.Т., что она «не пройдет». «Ирония истории» проявляется, по Марксу, как результат несовпадения хода общественного развития с субъективными стремлениями. Горчайшая ирония истории, по словам автора, в том, что «революция вообще была бы невозможна, если бы не стремления, усилия и жертвы людей, ничего от нее не получивших и даже пострадавших на ней» (С. 45—47).
23.IV.
1 Из № 4 «Нового мира» по указанию Отдела культуры ЦК изымались: «Деревенский дневник» Е. Дороша, рассказ В. Некрасова «Дедушка и внучек», заметка К.И. Чуковского о повести И. Грековой «На испытаниях», полемизировавшая с ее критиками, письма читателей в защиту этой повести, опубликованной в «Новом мире», а также рецензии Ю. Буртина и Г. Березкина. См. подробнее: А.И. Кондратович. Новомирский дневник. С. 232—236. Заново сформированный № 4 подписан к печати 19 мая, рассылался подписчикам в июне.
2 Слухи о снятии гл. режиссера театра на Таганке Ю.П. Любимова возникали с той же периодичностью, что и об отставке А.Т. Спектакль «Живой» был поставлен по повести Б. Можаева «Из жизни Федора Кузькина» («Новый мир», 1966, № 7).
3 Выступление М.А. Шолохова о Солженицыне за рубежом в советской печати не публиковалось.
25.IV.
1 С.Т. Коненков — скульптор, земляк А.Т. Моделью для задуманной им скульптуры В. Теркина должен был служить А.Т. Академик В.Ф. Купревич — биолог. Г.А. Анисимов — искусствовед.
2 Е.А. Беляков — помощник по дачному хозяйству на Пахре, местный житель, сторож детского санатория.
27.IV.
1 Г.Т. Сиводедов — земляк А.Т, историк, как и его брат — товарищ юношеских лет А.Т. См: В.Т. Сиводедов. И письма, и встречи… // Сб. Воспоминания об А. Твардовском. М. 1982.
2 Общественно-политическая обстановка в Румынии, по-своему приближавшаяся к сложившейся в Чехословакии и Польше, в советской печати не освещалась — А.Т. знал о ней по передачам зарубежного радио. В.М. Озеров — критик, секретарь правления СП, председатель Иностранной комиссии СП. Далее речь идет об уже упоминавшейся в записях комиссии МГК, проверявшей работу парторганизации «Нового мира».
27.V.
1 Собрание обсуждало итоги апрельского пленума ЦК КПСС. В.Н. Ильин, Г.Д. Мдивани — секретари Московской парторганизации. В докладе В.М. Кожевникова и прениях говорилось о необходимости усилить идеологическую дисциплину в ответ на «подрывную деятельность империалистической пропаганды». Г. Мдивани как пример идейной беспринципности и потери бдительности приводил 9-й том Собр. соч. И.А. Бунина (М., 1967), где был помещен отрывок из воспоминаний об А.Н. Толстом. А.Т. — один из редакторов издания — немало сделал, чтобы отстоять фрагмент о «Третьем Толстом».
2 А.Я. Яшин печатался в «Новом мире» и как поэт, и как прозаик. В № 1 журнала за 1968 г. опубликованы «Новые стихи» А. Яшина. О нападках на его «Вологод-скую свадьбу», защите Яшина А.Т. см. Рабочие тетради 1962—1963 гг. Письмо А.Я. Яшину 25 мая 1968 г. см.: А. Твардовский. Соч. Т. 6. С. 575. Ответ написан с явным трудом, нетвердой рукой: «Дорогой Александр Трифонович. Сердечно благодарю Вас <за> сердечное письмо. Ваш Александр Яшин». (Архив А.Т). Ю.Д. Левитанский — поэт, автор «Нового мира».
27.V. 2-я запись
1 Спектакль «Большевики» — часть театральной трилогии «Драмы революции», поставленной театром «Современник»: «Декабристы» (Л. Зорин), «Народовольцы» (А. Свободин), «Большевики» (М. Шатров). Против постановки «Большевиков» выступили Отдел пропаганды ЦК, Главлит и ИМЭЛ. Спектакль был показан с разрешения министра культуры Е.А. Фурцевой. «Новый мир» откликнулся на трилогию «Современника» статьей В.Я. Лакшина «Посев и жатва» (1968, № 9).
2 «Приусадебным участком» А.Т. называл собственное литературное хозяйство.
Публикация В.А. и О.А. Твардовских.
Подготовка текста О.А. Твардовской.
Примечания В.А. Твардовской.
(Продолжение следует)