Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2003
Татьянин день
Татьяна Толстая. День: Личное. — М.: Подкова, 2002. — 416 с.
После бледного успеха романа “Кысь” Татьяна Толстая издала малую прозу последних лет.
Недостатки и впрямь продолжение достоинств. Нет, здесь наоборот: достоинства фельетонов и эссе писательницы проистекают из свойств ее художественной прозы. (Теперь, правда, говорят по-другому: fiction, non fiction… тьфу! Мы же неприличными словами не выражаемся.) Излишняя, точнее — заметная выстроенность (скелет, держащий текст, со всеми своими ребрами, косточками и позвонками ощутим с первой страницы до последней), насмешка над читателем вместо любви и доверия к нему и прочие раздражающие в рассказах и романе свойства Татьяны Толстой в ее “публицистике” оказываются уместны и желанны.
Сама писательница, вероятно, не желала бы иметь с “публицистикой” ничего общего, ведь газетный лист пачкает краской, но… пора пришла, она влюбилась… и с перестроечных пор в тогдашних “Московских новостях” зазвучал, загремел, словом, донесся из-за океана голос, который не мог молчать. Тогда несколько смущало, что именно из-за океана голос начал несколько поучать соотечественников, как им следует жить, но ведь время-то было какое, очарованное было время, всем тогда казалось, что ведают, как именно увести страну от пережитков большевизанства к светлым идеалам рынка и демократии. Тогда-то, наверное, и приохотилась до той поры подающая надежды носительница громкой фамилии к стальному перу публициста.
Эссе и фельетоны, собранные в новой книге, объединяют несколько для их автора равновеликих свойств: злость, талант, отчужденность от “местной” жизни. Не думаю, что последнее можно объяснить лишь тем, что большую часть года Т. Толстая жила в США. И в СССР она жила и выросла в специфическом закрытом мире старой ленинградской интеллигенции, обладавшей особым, отличным и от провинциального и от московского, сознанием собственной кастовой исключительности. Хочет Толстая того или нет, но о чем бы она ни писала — об американском судопроизводстве, журнале для мужчин или путевых впечатлениях, — суждения ее хоть немного, но свысока. Даже пиететная статья памяти Иосифа Бродского, где Толстая делится воспоминаниями о встречах с поэтом, резко отличается тональностью от общего хора. Что ж, тем, как говорится, и интересна.
“Если бы мне пообещали, что я всю жизнь буду жить только в России и общаться только с русскими, я бы, наверное, повесилась”. Такой вызывающей фразой начинается эссе “Русский мир”, полное тонких и метких наблюдений над тем, что называется “русский характер”. Не менее примечателен и конец его: “Когда очень уважаемый мной человек спросил меня, как я определяю свое место в этом сумасшедшем русском доме, я ответила ему, что считаю себя патриотом без национализма и — одновременно — космополитом без империализма. “Вот потому-то, — заметил он, — все вы русские одновременно и шовинисты, и империалисты…” Печально. Он не понимает меня, я — его. А поймет ли меня кто-нибудь, если я скажу, что если бы мне пообещали, что я никогда не вернусь в Россию и не встречусь ни с одним русским, то я бы, наверное, повесилась?”.
В публицистике Толстой замечательно соединение общелиберальных принципов с постоянным нежеланием плыть по течению. Толстая легко покушается на знаковые фигуры (ироническое развенчание “Черного квадрата” Казимира Малевича), но она бывает и откровенно восторженной там, где пишет о Фазиле Искандере или фильме Александра Сокурова “Телец”. Лишь однажды она выходит из себя и прямо-таки мечет громы и молнии, дойдя до прямых оскорблений “объекта”. Угадайте, кого — и приз в студию! Да, Леонид Якубович со своим “Полем чудес” вызвал у писательницы приступ ярости. Уподобив потребление передачи миллионами зрителей таковому же вынужденному употреблению отравленной воды или дешевого спирта с дешевой закуской, она предлагает за его мерзкие загадки и шутки взять “грязного старикашку за жирный затылок и рылом, рылом тыкать в вертящееся и сверкающее колесо. “Человек, по Якубовичу, есть алчное, жадное, полупьяное животное, ежеминутно желающее лишь жрать да трахаться. Человек не хозяин своей судьбы — он раб колеса. <…> Загляните в его глаза, голубые, как яйца дрозда, — в них не светится ничто человеческое. Можете плюнуть в них. Ничего ему не сделается”. Признаться, мне мало доводилось глядеть угадайку Якубовича, ее поклонников мне понять трудно, но степень обличений меня поразила: неужто “Поле” и впрямь столь вредоносно?
Ругательная стезя тем удивительнее для Толстой, что она редкостно владеет убийственной иронией. Чего стоит ядовитое изложение истории о том, как Зураб Церетели, отдыхая на греческом острове Родос, воспылал идеей воссоздать легендарную статую Колосса Родосского (“Дедушка-дедушка, отчего у тебя такие большие статуи?”). Ирония Татьяны Никитичны непринужденно адресуется как соотечественникам, так и американцам. Скажем, “Николаевская Америка” о борьбе с курением в США. Если запрет на курение на улицах в николаевской России был мерой вынужденной, “скорее противопожарной, нежели проистекающей из тиранического характера режима”, то американские антитабачные “загибы” возмущают и веселят русскую писательницу: “Стоит закурить в кафе, как к тебе немедленно обернутся несколько человек чаще женского пола и “золотого” возраста (т.е. попросту старух, как ни некорректно звучит), <…> “почему вы курите и отравляете мое здоровье своей сигаретой?!”, хотя сами они только что навернули по смертельно опасному гамбургеру из химически отбеленной муки и искусственного маргарина, с гидропонным помидорчиком, бледным, как промокашка, облученным салатом и жирно-тяжелой котлетой из мяса коровы, рожденной и убитой на конвейере, а стало быть — насыщенного химией печали, запив адский конструкт адским же конкоктом из синтетического кофе с заменителем молока и канцерогенным сахарином, безошибочно вызывающим у мышей саркому. “А вы что, хотите умереть здоровыми?” — удивляетесь вы, чтобы насладиться взрывом гневного клокотания, вызванного неприличным словом “умереть”.
Порой она просто предлагает вообразить чисто американскую ситуацию у нас, как, например, всеамериканское празднование 70-летия Микки-Мауса: “Высадка американцев в Нормандии в 1944 году проходила под секретным кодовым названием “Микки-Маус” (представим Иосифа Виссарионовича, склонившегося с трубкой над планом операции “Буратино”); 50-летие Мыши праздновалось в Белом доме (вообразим Чебурашку в Георгиевском зале, Суслова с Крокодилом Геной под блицами фотовспышек)”.
Порой ей достаточно процитировать опрометчивые интервью знаменитостей, что она проделывает, параллельно цитируя интервью Бориса Березовского и Юрия Башмета журналу “Культ личности”: “плоть от плоти сограждан усталых, я горжусь, что в их тесном строю в магазине, в кино, на вокзалах я последняя в кассу стою, — строчки Беллы Ахмадулиной, под которыми я готов подписаться” (Березовский), “Когда мой старенький “мерс” дребезжит по Москве” (Башмет).
Мастер, мастер эта Татьяна Толстая. И мастер того рода, что не романы с повестями ей только сочинять, а выдавать свою жесткую, умную, веселую, “личную” эссеистику.
Сергей Боровиков