Тезисы о творчестве
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2003
Тут я навеки предпочла поэзию —
марле иных искусств.
Татьяна Бек. “Вам в привет”
Тезис первый. Ахматовское “Я научила женщин говорить” не относится к Татьяне Бек.
К ней вообще ничего не относится, кроме ее собственной жизни, — поэзия Т. Бек вся на полях ее биографии, но поля иной раз шире текста. И потому не будем об учителях. (Впрочем, иной раз переклички так и лезут в глаза — мы их отметим.)
Мне кажется, Татьяна смоделировала себя, поэта, уже порядком как.
Пожелтел и насупился мир.
У деревьев — осенняя стать.
Юность я износила до дыр,
Но привыкла и жалко снимать.
Я потуже платок завяжу,
Оглянусь и подумаю, что
Хоть немножко ещё похожу
В этом стареньком тесном пальто.
Сама поэтесса датирует эти строки 1977 годом. (А первый ее сборник, как напомнил в передаче по Радио России1 Владимир Губайловский, вышел в 1974 году. Губайловский, однако, полагает, что тогда голос поэта звучал приглушенно.)
Лично я стал отличать Татьяну Бек от других пишущих стихи с этого текста. Если мне память не изменяет, он был опубликован в “Юности”.
К жизни, к возрасту, к неопределенности социального статуса привыкаешь. Хоть немножко ещё похожу — берусь утверждать, что это признак не бедности, но богатства. Вообще Бек, может быть, — один из немногих нынешних поэтов, для которого и которых бытовая неустроенность (или недоустроенность) есть признак если не духовного богатства, то душевных исканий. Стремления к ним. Не до быта, когда речь о бытии.
И знаете, с чем для меня это сопрягается? С тем, что этот поэт никогда не стремился к ярко выраженному формальному новаторству. Формат записок на полях жизни зависит только от ширины полей. Трехстопный анапест с вкраплением хореических стоп — ну это даже не девятнадцатый, а восемнадцатый век!
В поэтическом словаре А. Квятковского2 — пример из Сумарокова (1759):
На морском берегу я сижу,
Не в пространное море гляжу…
1 Передачу “Своя колокольня” ведет Дмитрий Воденников. В. Губайловский, говоря о Бек, вспомнил, как в 1994 году Татьяна Александровна представила на вечере в ЦДЛ четырех молодых поэтов: М. Амелина, О. Иванову, Д. Полищука, Д. Воденникова.
2 См.: А.П. Квятковский. Школьный поэтический словарь. — М.: Дрофа, 1998, с. 38 — 39.2
А дальше — из Фета, а дальше — из Твардовского и Лермонтова (мы толкуем лишь о метрике, но даже и на этом примере видно, насколько глубоко чувствует наш автор традиционную русскую поэтическую технику). Сознательное неноваторство Татьяны Бек на крутых поворотах просто истории и истории поэзии может, конечно, оказаться и авангардистским симптомом, и — в другой раз — признаком ухода в технологический монастырь.
Бытовая экономность и — никаких формальных революций.
Несколько запоздавший шестидесятник с его вниманием к человеку. Причем никакого пафоса, но только некоторая почти религиозная истовость. Которой вовсе не мешает множество описаний одежды, обуви. Платок (плат?) — самая ритуальная часть туалета женщины, живущей не только бытом.
В последние годы Татьяна Бек написала и опубликовала несколько текстов почти мемуарного свойства (дивный подзаголовок, он же дивное обозначение жанра: начала). “Почти” здесь из осторожности. Многие вспоминают свое детство и юность. Героиня этих начал, то бишь “припоминаний” (вот самое точное определение жанра, тут приставка указывает еще вот в какую сторону: вспоминается легче и лучше то, что нам дорого, а точность деталей несущественна — так припоминается!), — упрямая девочка, склонная, естественно, к непослушанию, но податливая на ласку, но с тонкой ранимой душой. Вот эта ранимость существенна для понимания всего пути. Хочется взрослому поэту в своей прозе побыть диссиденткой двора, своего рода представительницей протестной отроческой субкультуры — на здоровье. За этим даже очень интересно наблюдать. Какой коктейль образуется, когда из одного источника бурно (и небурно) вытекают два потока. Порой насмешливая, порой лироироническая, всегда лирическая проза. И поэзия, где героиня — открыта всем ветрам, всем бедам. “Любовь” — слово нечастое, потому что… “Гендерный подход” — это не про нашего поэта. Татьяна Бек по-мужски точно, по-женски деликатно, по-бабьи истово и всегда экономно рисует душу страдающую, но насмешливую, гордую, но устающую (уставшую) от сиротства. Вот, например, такая поэтическая (от слова “поэтика”) декларация:
Как горькая строчка на три стопы,
Как сон, поразивший с детства,
Все чаще случаются при-сту-пы
Сиротства и самоедства1.
1 Татьяна Бек. Узор из трещин. М.: ИК Аналитика, 2002 (дальше — Узор…), с. 53.
2 В стихах это обозначено, например, так:
…Я ступила во владенья эти,
Где стеною сдавлены сердца,
Лет через семнадцать после смерти
Временем
изъятого
отца.
В стихах Бек часто причитание облекается в форму частушки. Горевать для ее героини — смеяться над собой. Смеяться до слез.
Смысл топорщится, не лезет в форму, которая порой вызывает впечатление несколько “невместной” — к гармонии поэт (или героиня?) идет, дисгармонируя со столь прозрачно проступающей традицией.
Плач, переходящий в вой (частое слово в стихах Т. Бек), вой, становящийся песнопением, романс, заканчивающийся звуком детской свистульки… Весь “мелос” детства во взрослой интерпретации. Тогда мы не боялись быть ранимыми, только плакать от боли запрещалось. Теперь другие запреты, но кодекс чести — прежний!
Говорить она училась в другом дворе.
Сама училась.
Знаменитый отец — не яркий персонаж, а словно бы добродушная тень, что всегда на, в, внутри памяти2. Татьяна Бек скромна даже и в воспоминаниях о родителях. Они тут всегда немного в стороне, даже в отдалении от детства. Сестры и брата, даже няни Грани в этих почти что детских (потому что необязательных, то есть без мемуарного занудства) записках — больше. О родителях надо и хочется писать, возможно, как-то иначе. Даже если отец — автор “Волоколамского шоссе”.
Человеческая порядочность для Татьяны Бек по сей день больше художественной одаренности. Все-таки больше… Но дар проявляет людские свойства. Ее любимые литературные герои (вот не делится поэзия на героев и авторов, не делится!) — Юрий Коваль и Евгений Рейн. Кого можно поставить рядом с ними?
Но не нам судить о человеческом — мы судим о поэтическом.
…Я не знала, что главная доблесть —
Сохраниться, с людьми не порвав.
Тезис второй. Поэзия Татьяны Бек есть бегство от зависимости.
Немного назад, чуть-чуть.
Далеко, за кустами жасмина
Юность темная, как мезозой, —
Где на все наши “вольно” и “смирно”
Отвечала я страшной грозой, —
Так боялась вмешательства,
(То есть —
Посяганий, советов, облав)1.
А тут — две строчки, которые стоят в конце предыдущей главки.
Помнится, у Эренбурга в одном стихотворении — “Темное, как человек, искусство”. Он написал это в Париже, когда немцы уже были близко… Откуда у Бек появляется мезозой? Давно прошедшее несовершенное время… В темноте мезозоя готова разразиться неискусственная гроза — элементарный человеческий взрыв. Человек рвется на свободу, которой, видимо, все-таки нет. Неправильные “посягания” страшнее правильных посягательств. Советы (советы и Советы) тоже не всегда приложимы к делу…
Отметим для себя, что перед нами — опять анапест (о, романсовая страсть к трехсложникам!). Честное слово, я не выбираю стихи по размерам. Просто кровоток у нашего поэта такой! По этому автору, лучше зависеть от сумароковской традиции, чем от прямых вмешательств шумных литературных новообразований!
В то время, когда в ход идет метафоризм/метаметафоризм, Татьяна Бек, умело вставляющая в стих мезозой (казалось бы, это более к стиху ее однокурснику по факультету журналистики Ивану Жданову), плевать хотела и на эту атаку. Смыслы для нее больше новаций!
Кстати, на том же книжном развороте у Бек:
Ночные наши дни темны и окаянны.2
Уже одной этой строчки (на фоне юности темной, как мезозой) достаточно для параллели с Фетом:
Пестреет мгла, блуждают очи,
Кровавый призрак в них глядит,
И тем ужасней сумрак ночи,
Чем ярче светоч мой горит.3
Тем более что наша современница тоже прекрасно понимает необходимость включить свет впотьмах4. Роль источника играют васильки:
Давайте же прервем напрасные труды,
Поставим васильки в граненые стаканы
И станем изучать историю беды…
1 Татьяна Бек. Смешанный лес. М.: ИВФ Антал, 1993, с. 13.
2 Татьяна Бек, там же, с. 12.
3 А. А. Фет. Вечерние огни. М.: “Наука”, 1971, с. 278.
4 Вот несколько иной подход, будто бы конфуцианский: “Темнота и тишина… избавляют от лишнего — от мощи и стремительности, от силы и быстроты…” (Александр Генис. Довлатов и окрестности. — М.: “Вагриус”, 1999, с. 279).
Еще три четверостишия. Но натюрморт останется в этом. Прекрасные своим скромным совершенством цветы. На гранях — преломление ослепительно-яркого света. И что же он освещает? Что видят блуждающие очи?
Далее поэт становится ритором. Кого из нас не коснулись трудные и местами нудные перестроечные диспуты о судьбах России.
Я как читатель невосприимчив к риторике. Но, возможно, дело не только в том, что бывают моменты, когда хочется бросить рисовать, чтобы — дорассудить, додумать.
Совершенно нелогично вспоминаю того же Александра Петровича Сумарокова:
Пляскою своей, любезна,
Разжигай моё ты сердце,
Пением своим приятным
Умножай мою горячность.
Васильки в граненых стаканах — красивый способ перехода к горячей риторичности.
После “беды” стоит запятая, а дальше следует вот что:
Которую, увы, мы знаем препаршиво.
А как сказал один непревзойдённый муж,
В китайских башмаках немецкого пошива
Россия шла и шла сквозь реквием и туш.
…Шагает и теперь по направленью к безднам
В кружении крутом откормленной мошки,
И в облаке вражды,
И с гонором болезным, —
И требуют жратвы все те же башмаки!
Однако мне ль судить,
когда я плоть от плоти
И правнучка её, и пригоршня, и пясть…
Невероятный свет,
споло’хом на болоте,
Морочит, и ведёт, и не велит пропасть.
Между прочим, тот же человек, что написал эти стихи, выступая на вручении премии журнала “Знамя”, заявляет: “Вопрос о том, должна ли (и насколько способна) лирическая поэзия отражать современную ей реальность, — никогда специально меня не тревожил. Я писала как пишется, как бог на душу положит — как диктовалось сверху и как накатывало волнами извне. “Вдохновение” (точнее сказать: лихоманка) являлось ко мне в форме боли, восторга или иного какого озноба, от переизбытка коих я просто не могла, не умела избавляться другим путем”1. А еще процитирую ее, Татьяны Бек, электронное письмо автору этих заметок. Она пишет по поводу утверждения о приглушенности ее голоса в советские годы так: “Мой голос, быть может, и впрямь звучал иначе (не приглушенней, но сдержанней), однако ж, если теперь разорался во всю ивановскую, то причиной тому не политуклады, ваучеры или социумы, а исключительно мои личные обстоятельства, как то: любовь, разлуки, смерти, возраст наконец… Ведь стиховой ритм отражает попросту аритмию, как говорится, биополя”. Дата отправления — 25 августа 2002 года. То есть уже после книги.
1 Узор…, с. 106.
Так куда шла Россия сквозь реквием и туш? Мне представляется, образ тяжело ступающей родины-матери у Татьяны Бек — действительно, не социальная фантазия, а усталость от социальных фантазирований. Никогда не бывшая эстетом, Бек под красотой, мне кажется, понимала не яркое пятно на радость взгляду и слуху, а упорядоченность, гармоничность. Причем понятия эти, скажем так, черно-белые. Красота имеет изнанку.
Кто еще в нынешней поэзии может крикнуть любимому так:
Я аскезой себя изувечу,
Замурую и выход, и вход
И не сделаю шагу навстречу, —
Если эхо в ответ не поет.
Только героиня Татьяны Бек!
Угроза изувечить себя аскезой (которая требуется, насколько я понимаю, для приближения к божественному) — отказ от движения навстречу любимому. Замуровать выход и вход — куда уж категоричнее. Однако же несвобода — путь к освобождению. Если эхо в ответ запоет, значит, шаг навстречу состоится?
Два человека, участвующих в диалоге, — уже социум. “Двух голосов перекличка” (или один голос и одно молчание) — выражаясь на языке социологов, референтная группа. Контрапункт всегда противоречив: один голос может перечеркивать другой, а может — оттенять, возвышать, подчеркивать. И только в искусстве слова возможна ситуация, когда перечеркивание и есть возвышение, перебор вариантов и есть самый точный ответ, иначе — приближение к нему. Аскеза приведет к пиру любви, если будет в ответ эхо. Обескураживающая подчас искренность героини, которая расписывается в своей несвободе от уже бывшего и от того, что еще будет, и есть свобода художника, не ведающего ограничений чисто технического, чисто творческого плана. В пределах анапеста ли, хорея ли, в пределах того, что слышит ухо (голос “разорался”), — все возможно и все прекрасно. Хотя иной раз мы начинаем с обезображивающего лица и души быта.
Платок всегда должен быть туго повязан.
Тезис третий. “Поразительна насущность этой поэзии”.
Эти слова Игоря Шайтанова вынесены на обложку последней книги Татьяны Бек “Узор из трещин”.
Лично я полагаю: в этой насущности нет ничего поразительного. Потому что поэт редко зовет нас на праздник, чаще ее героиня помещена в повседневность. Душевные искания-метания происходят всегда, и это будни.
Навряд ли будни могут поразить.
“Неразумная сила искусства” знает, что делает. Даже опускаясь на кухонный табурет перед кухонным же столом, чтобы записать что-то, пришедшее на ум в перерыве между стиркой и готовкой, варкой варенья и мытьем посуды, поэт — слуга порыва, а не домохозяйка. Не домохозяйка, но и домохозяйка. Только дом — со стенами, но подвижными. Можно их сдвинуть, не открыть на звонок, а можно, наоборот, — распахнуть в другую страну, в целый мир. И это “можно — нельзя”, несмотря на кажущуюся прихотливость, и есть та закономерность, что способствует возникновению у читателя потребности именно в этих стихах.
Я — старичье отечественной марки —
Играю в ящик по системе блиц…
Последний раз меня видали в парке,
Где я кормила баснями синиц.
Но и синицы требовали хлеба
Сначала робко, а потом грубя, —
И в результате улетели в небо,
А я ушла по лестнице в себя,
Где, подчиняясь гордому канону:
— На финише, пожалуйста, без слёз, —
Я не открою даже почтальону,
Который мне известия принес.
На фоне вечности что нового может быть в сообщении, принесенном почтальоном? Даже трагическом, убийственном…
(Замечу в скобках, Т. Бек успешно пользуется электронной почтой. Хотя один из мотивов ее писем по e-mail — то, как она технологически неумела. Будто бы. Тоже способ — оправдать нелюбезное — гм! — отношение к почтальону).
Не открыв почтальону, мы, однако, продолжаем стихотворение в тоне неотправленного письма:
А вообще, дела мои неплохи:
Из заточенья сущее видней…
Окно выходит на зады эпохи —
И в облако, и в облако над ней!1
1 Некоторые тексты Т. Бек мы цитируем по интернет-публикациям. Наиболее значительная — подборка стихов “После книги” на сайте “Квартира Х” — http://kvartx.on.ufanet.ru/gostinaya/tbeck.ntm
И только окно, выходящее на зады эпохи, свидетельствует: весь этот текст двоится, а может, даже и троится.
Совершенно в другом стихотворении:
И поздно молодеть,
и расставаться рано…1
Еще в одном:
В годы пространные, послевоенные,
В доме, который построили пленные,
Рядом с бараками, на пустыре —
Выросло племя — дыра на дыре.
Я и мои неумные сверстники,
Страшной эпохи весёлые крестники…
Помните этот — ни свет, ни заря —
Крик относительно сбора старья?
Как всегда у Бек, вещи и люди изменяются вместе. Как всегда у поэта, старые дома будто бы перестают существовать, преодолевая время. Был пустырь — и нет его. Нет простора — нет пространства. И обратите внимание на точность деталей — уже давно наши дома не строят пленные.
Иногда кажется, что возраст — пунктик этого автора.
Иногда кажется, что просто героиня, так сказать, набивается на комплимент.
Но — не то, не то! Множество событий и множество “убытий”, утрат — вот о чем идет речь… Хотя чтобы разглядеть за окном зады эпохи, требуется время. Чтобы вспыхнул свет понимания, нужны темнота и тишина.
Элегичность.
Татьяна Бек написала недавно о Камиле Икрамове: “Или же то, что он желал казаться мажорнее, было формой гордости? Или опять же давал урок: темный ужас памяти можно победить лишь светящимся вызовом души?”2
1 Смешанный лес, с. 40.
2 “Московские новости”. 2002, № 35.
Тут оказывается, кроме всего прочего, что значение слова “свет” текуче. Оно изменяется, когда луч переходит с предмета на человека, с души на душу… Возможно.
Это все — о насущности.
Не тезис, а просто заключительный аккорд. После книги — как после книг.
“После книги” — так назвала Татьяна Бек свою подборку (точнее — новый сборник!), написанную (написавшуюся?) уже после того, как вышел ее “Узор из трещин”. После книги — не пауза, не тяжкий кризис, а новая, серьезная работа. Поскольку она есть в Интернете, то мы с вами можем убедиться, что развитие продолжается. И, как всегда у этого поэта, происходит оно глубинно, смыслово, через оттачивание чувств. И пусть Татьяна Александровна говорит и сейчас о, в общем-то, психотерапевтической (для нее самой, но и для читателя, возможно, тоже) функции ее творчества. Мне представляется, эти ее искренние заявления — для отвода глаз.
Скромность украшает поэта как человека.
Художество — занятие нескромное.
…В нашем округе хворь. Но Господь не введёт карантина.
Только весело цыкнет на ропот мой:
— Думай об ангеле! —
Вон — на мусорном баке — сидит, как топо’ним, детина
И, прикончив бутыль, излагает подруге Евангелье.
Ну, потерпим-помёрзнем — и улица грянет грачами,
И очнутся небесного ведомства хитросплетения,
Прослезятся сосульки, и станут сугробы ручьями…
О, весна моя ранняя, о, моя рана смертельная!
У героини достаточно доверительные отношения с Богом, раз Он на нее цыкает. Поэтесса решительно сопрягает в одном тексте высокое и низкое (детина, излагающий подруге Евангелие, — бытовая фигура в роли богослова!). Небесного ведомства, но хитросплетения, будто бы там, наверху, — провода или трубы перепутаны (а ведь действительно перепутаны — лето 2002 года с наводнениями и пожарами чего стоит!). И весна не только как время года, но и как время жизни-бытия, возвращающееся все время к нам в новом качестве.
Евгений Рейн, которому Татьяна Бек посвятила не одно стихотворение, которого она почитает как, возможно, лучшего ныне живущего русского поэта, в предисловии к сборнику “Узор из трещин” пишет: прочитав его, “понимаешь, что поэт провел тебя сквозь чащу бытия, он сам понял и тебя научил, как —
Не отрекаясь от “презренной прозы”,
В неё вдохнуть мерцание светил”.
Я бы добавил после слова “понимаешь” — и чувствуешь. Ибо у нашего автора как ни у кого понимание связано с прочувствованием. Иногда даже кажется, что ее поэзия — безотчетное описание душевных бурь. Но нет, всегда “отчетное”!
Верность дружбе и любви (до гроба и даже за гробом, друзья ведь уходят) — верность стихии художества. И в то же время постоянное осмысление ее, снятие душевной и мировой энтропии через нелогичную логику. Героиня все берет себе, все присваивает и через присвоение — осваивает. “Меж вещью и высью” — так назывался один из разделов книги “Смешанный лес”. И это название тоже образец логики по поэту Бек. Где вещь (любая, хоть излюбленные героиней башмаки), где высь? Оказывается, рядом. Если посветить фонариком…
Все это признаки романтизма. Не демонического (Ю. Лотман толковал о демоническом романтизме М. Лермонтова), не, тем паче, революционного-реакционного. Просто романтизма, который предполагает любовь основной движущей силой мира, который предполагает в обычном человеке титана, способного на высокую страсть и поднимающего на эту высоту все окрест себя. Дистанция меж вещью и высью сокращена.
Временами кромешная гарь
Не щадит дураков и поэтов,
И отчаянно врёт календарь,
Как ему завещал Грибоедов.
Что наш опыт, накопленный впрок,
Если гибель — в любом прикасанье?
То элегию съест говорок,
То расплющит телегою сани,
То ещё — умноженье на нуль:
Прислонился — и падаешь в нети…
Но пока — не конец, а июль,
И сидит у себя в кабинете
Пересмешник, трагический враль —
Полон рот соловьиного свиста, —
Отстригая у басни мораль:
Окончательный
жест
моралиста!
Великолепная творческая декларация современного романтика, который почитает не столько собственный настрой на гибель-жизнь (в любом же прикасанье!), сколько возможность и необходимость так настроиться. Ибо это возможность продолжения существования.
Инвектива в адрес трагического моралиста — всего лишь самоирония. Вся жизнь — басня. Чего же не щелкать соловьем? Пляскою своей, любезна, разжигай мое ты сердце… Точнее — свое и читателя. И не пляска все-таки это, а обычное искусство слова. Стихо-сложение! Сложение, а не вычитание!