Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 2003
Вкус тумана
Александр Мильштейн. Школа кибернетики. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002. — 304 с.
“Бежит тень моя, ей неведомы желания, у нее нет очертаний, она принимает любые формы — вот сейчас она превращается в женские тени, и во всем Городе женщины бегут от своих теней под дождем”. Фигуры в новеллах Александра Мильштейна появляются и исчезают, словно в тумане. Давно забыто, что firm вообще-то означает “твердый, плотный”. Одна фирма пересдает помещения другой, другая их же — третьей. Сложность связей переходит в их эфемерность. Виртуальная реальность — удел давно уже не только тех, кто сидит за компьютером (хотя, может быть, компьютерщики почувствовали ее чуть раньше и острее). Речь искусствоведа об абстрактных картинах не менее иллюзорна. Призрак ходит по залу вычислительного центра и коридорам фирм. “У него крошечные глазки, кажущиеся ноздрями. Нос такой, что непонятно, где его начало и где конец. “Кто-кто? Конь в пальто”. Он белый, как штукатурка, из которой он периодически появляется, в которую он уходит”. Магазин, где продают дешевую косметику, оказывается, предназначен для украшения покойников. Теперь живой мир подражает искусственному, компьютер превращен в аквариум, и посетители сначала не верят, что золотые рыбки в нем настоящие. “На внешних стенах здания нарисованы черные птицы. Чтобы птицы — настоящие — видели, что это стекло”.
Люди потеряны. В коридорах одиночества они могут управлять друг другом, но не в состоянии соприкоснуться. Слова другого человека расшифровывают, как сигналы с далекой планеты. Не обойтись без переводчика, а тот может ошибаться — или намеренно искажать, ведя свою игру. “В сущности, ее слова можно было трактовать совсем иначе… Что я и делал…” Соприкосновение воспринимается как угроза. Снится, что сосед сверлит дыры в стенке и вытягивает через них кровь шприцем. Улыбка не приглашает к встрече, а держит на расстоянии. “Улыбка, которая при многолетнем употреблении не оставляет на лице никаких следов”. Женщина улыбается сейчас, но в голове вынуждена держать возможную улыбку кому-то еще через двадцать лет. Много ли остается от ее улыбки в настоящем? Будущее высасывает ее, жизнь превращается в вечную подготовку. Защищаешь диплом, работаешь — и вдруг понимаешь, “что еще ничего не видел в жизни, что жизнь вообще уходит мимо”. Прошлое соскальзывает в туман — не только люди или дома, но даже реки. “Дно покрыто трещинами, по нему ходят голуби и быстро перемещается моя тень”.
Душа не отмирает, она усложняется, “нет” действительно очень часто может означать “да”, но люди слишком часто не готовы разбираться в этой сложности. И стремятся прибегнуть к чьей-то помощи, упростить, игнорировать. Подруга неизвестна, как рыба в аквариуме. “А что ты обо мне знал?… Ты ничего обо мне не знал”. Занимаются любовью, соприкасаясь только кожей. “Она сидела на нем, раскачиваясь, глаза ее были широко раскрыты, и в них не было зрачков, так же как у серой статуи, стоявшей на полу в углу комнаты”. К взаимопроникновению, вплоть до отождествления себя с другим (“Надо было доказать себе, что это сон. Но какую руку я должен был для этого ущипнуть? Я сдавил ногтями кожу и почувствовал боль, хотя это была рука Кристины”), приводит, может быть, только сильная боль. Боль расставания, когда изменить уже ничего нельзя.
Мильштейн движется в этом тумане, пробует его на вкус. Путь в пустоту. “А куда мы идем?” — а второму это было настолько все равно, что он уже и не притворялся: “Никуда. Мы просто гуляем”. — “А куда гуляем?” — “Никуда. В ни-ку-да, понимаешь, Андрей, смотри, какое облако”. Но гуляющий так, без цели, может увидеть ленту ограждения на столбиках, действительно увидеть — как фотопленку, магнитофонную ленту, порванные силки или сообщение огромного телетайпа неизвестно о чем. Ночной базарчик с бабушками у станции — как храм. “На лотках среди разложенного провианта полыхали свечки”. Заметивший пустоту и принявший ее свободен от страха. “Мне ли бояться с чем-то столкнуться, тем более сейчас, когда все разбухло и пешеходы, натыкаясь на стены, прорывают их мягко и бесшумно, так что сами того не замечают”. Жизнь открыта для безумных проектов вроде перевозки куриного пуха с местных птицефабрик в Катманду или доставки камней из желчных пузырей пациентов местных больниц в Антверпен. Только неопределенность свободна от застывания, только в ней могут появиться девушки, что “растут, как грибы, которые они едят. Они жили у меня весь прошлый месяц, зашли как-то и зависли… Когда я подстригся под ноль, они стали играть в крестики-нолики на моей голове, видишь, последняя партия до сих пор не отмывается”.
Туман превращается в дождь. “Дождь висел в воздухе, бесплотный, невидимый, — робкая такая щекотка, от которой вздрагиваешь, но не смеешься”. Вообще вода очень важна для Мильштейна. Ее текучесть, уклончивость, неопределенность формы. Внутри — море, “и не то, на которое она смотрит, а настоящее, без берегов”. В море можно уплыть и исчезнуть в нем. А можно встретить там девушку и плыть дальше вместе с ней. Повторяется мотив рельс, уходящих в воду. Путь жестко определен, но ведет в никуда, вода растворяет его.
Мильштейн, конечно, не Мураками, к которому его приписали на последней странице обложки книги. Мураками для создания напряжения часто пользуется мистикой или детективными поворотами сюжета. Мильштейн обходится внутренними, а не внешними событиями. Без парапсихологии, обычнее и безнадежнее. С 1995 года Мильштейн живет в Мюнхене, и в “немецких” текстах заметно, что расширение опыта, более тесный контакт с пустотой и виртуальностью способствовали устранению некоторой искусственности и чрезмерной повествовательности, появляющихся иногда в новеллах, построенных на российском материале. Буквы, наклеенные на клавиатуру, расползаются на локти, подошвы, на стол, в постель, в ванную, на кресло в баре или кинотеатре. Рассказ дробится и, к счастью, не может быть скручен в единую нить уже никогда.
И еще, может быть, в России встреча облегчена, слишком облегчена, до нереально-печальной простоты. “Она поискала глазами и, увидев объявление на столбе, сорвала два лепестка с номерами телефонов и протянула мне. “Это твой, а на другом клочке был мой?” — спросил я. — “Ну да, я позвоню этим людям и скажу им свой телефон. И ты тоже можешь позвонить. Очень просто”. Может быть, мы еще слишком плотные, недостаточно одинокие? “Возле метро толпятся люди со сложенными зонтами, они не замечают, что идет дождь. Они не замечают и того, что их нет, они говорят: о выборах, о ценах, о конце света”. Мигель де Унамуно говорил, что человек, ни разу не усомнившийся в собственном существовании, ужасен. И Мильштейн знает, что выборов, цен и конца света нет, именно поэтому есть любимая.
“Вы спрашиваете меня, существует ли она на самом деле, а я, услышав ее имя, уже не знаю, существую ли я сам, существуете ли вы, вы меня понимаете?” Это любовь к призраку, но всякая любимая в некотором смысле призрак, и только благодаря призрачности она и может быть свободной, неожиданной и дорогой в каждую секунду своего постоянного ускользания. А фигура в своей плотности и цвете проявится из тумана, потому что даже ничто имеет запах: “как только что распакованная магнитофонная пленка”.
Александр Уланов