Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2002
Проза актера
Олег Борисов. Без знаков препинания: Дневник. 1974—1994. — М.: Астрель; АСТ, 2002. — 384 с.
Феномен актерского писательства (если речь идет, конечно, о серьезном писательстве) связан с глубинным неудовольствием пишущего своей творческой судьбой. Актер — фигура несамостоятельная; он зависит от режиссера, от автора пьесы, от партнеров, даже от собственной внешности зависит. Журналисты традиционно спрашивают актера о несыгранных ролях, а что он может ответить? Все роли мирового репертуара, кроме сыгранных, — несыгранные. И одновременно профессия артиста — профессия публичная, артист выворачивает себя, выворачивает свою душу на потребу зрителя. Даже самый опытный лицедей, умеющий выдерживать дистанцию между собой и персонажем, в какой-то момент “играет нервами”. Общение же с листом бумаги дает ощущение власти и независимости; сосредоточенное одиночество писателя оказывается необходимым противовесом изматывающей актерской публичности.
Так оно или нет, но подобные мысли возникают при чтении дневника Олега Борисова. Его сын Юрий Борисов вспоминает в предисловии слова отца: “Самая удивительная в мире профессия — писать книжки!”. Или как писал сам Борисов: “С опозданием думаю, что лучше было выбрать другую профессию — например, профессию сочинителя, имеющего свое “подполье”. Единоличника, погруженного в Я. <…> Писать и не думать, как надо это играть, и надо ли вовсе, и уж тем более, надо ли с кем-то вступать из-за этого в отношения. В этом случае все твои невзгоды и радости, вся твоя жизнь переплавляются в творчество, а в самом процессе нет посторонних!” А в другом месте он неожиданно горько характеризует свою судьбу актера: “Такую сам выбрал профессию — не перед Богом слово держать, а перед зрителем, который покупает право смотреть тебя за рупь. Как дешевую кокотку”. И вспоминается, что одно из значений слова “позор” — зрелище.
Олег Борисов начал писать дневник в 1974 году, по совету Виктора Некрасова, с которым дружил, писал до последних дней жизни, и с самого начала дневник мыслился им именно как литература, как текст, как цепочка рассуждений, зарисовок (“этюдов”), воспоминаний, и поэтому в этой книге нет спонтанности, нет пунктирности подневных записей. Повседневность здесь выпарена, отрефлексирована и отредактирована. Причем Борисов думал не только о том, что он пишет, но и как. Хотелось писать художественно; получалось не хуже, чем у других: “Лифт работает с тяжелой одышкой — как инфарктник”; “Деревья одинокие, обнаженные — как антенны, с отрезанными ветками”. И не хуже, чем у других, получались портреты, бытовые сценки, некоторые из которых вполне могли бы превратиться в рассказы, романы, пьесы — были бы желание и хорошая наглость. Но главное не в этом.
Значительность Борисова-актера несомненна, достаточно вспомнить его роли в фильмах Вадима Абдрашитова “Остановился поезд”, “Парад планет”, “Слуга”. Дневники свидетельствуют и о человеческой значительности Олега Борисова, а из масштаба личности следует и масштаб письма. Читатель не найдет в дневниках ничего об актерском быте, ничего о водочке и адюльтерах, никакой клубнички, никакой грязцы, подаваемой под видом правды, зато многое о природе искусства, о музыке и литературе, о Гоголе и Чехове, о Пушкине и Достоевском. И, кстати, именно любовь к Достоевскому не давала Борисову относиться слишком всерьез к себе как литератору, не позволяла считать себя литератором, хотя в глубине души он понимал, что и это ему дано.
В дневнике отражена постоянная внутренняя работа Олега Борисова, постоянный внутренний рост. Известность, если не слава, пришла к нему после фильма “За двумя зайцами!”, фильма комедийного — похоже, Борисов не любил этой своей роли, от нее отталкивался, отталкивался от комедии и комедийности, он даже Хлестакова хотел бы играть без легкости неимоверной. Фотографии в книге позволяют увидеть, как лицо, озаряемое белозубой юной улыбкой, превращается в лицо напряженное, тяжелое, как исполнитель ролей “розовских” мальчиков превращается в трагического актера. И здесь уместно вновь вспомнить, что зрелище есть “позор”. Позор изживался саморазрушительным напряжением (после некоторых спектаклей Борисов по несколько дней должен был отдыхать), изживался отказом от дурных ролей в дурных спектаклях, отказом быть шутом, кривляющимся для толпы. И позор изживался в дневнике.
Андрей Урицкий