Опубликовано в журнале Знамя, номер 8, 2002
Трудности, переживаемые Россией в течение всей ее бурной истории, вряд ли могут быть объяснены только наличием неблагоприятных внешних условий — “враждебного” цивилизационного окружения, например, сознательно или бессознательно препятствующего нормальному развитию российского государства. Это было бы слишком простое и ни к чему не обязывающее объяснение. Скорее всего, существует еще и нечто особенное в самом сознании русской нации, некая доминанта, уже изначально деформирующая ее психологическое состояние. Иначе нельзя понять странную тягу России к различным историческим экстремалиям и парадоксальную склонность к самоубийственным поворотам судьбы.
Одна из таких доминант вполне очевидна.
В каждой национальной литературе помимо стихов, поэм, рассказов, повестей и романов, которые ее составляют, обязательно возникает еще одно довольно-таки необычное произведение, не принадлежащее, вроде бы, ни к одному из классических жанров, но оказывающее на общество и государство воздействие, по крайней мере не меньшее, чем самые гениальные книги.
Это — типовая литературная биография, проще говоря, жизнь прозаика или поэта, очищенная от случайных подробностей и показывающая, что именно представляет собой писатель в данной культуре.
Создается литературная биография, как правило, одним человеком, хотя лепту в ее окончательное утверждение вносят многие, и затем проживается каждым последующим творческим поколением, становясь определенным стереотипом, с которым соотносят себя и литература, и общество.
Так рождаются модели общественного поведения.
Первую русскую литературную биографию создал, естественно, А.С. Пушкин. Ни у Тредиаковского, ни у Ломоносова, ни у Державина собственно литературных биографий еще не было. У них были только отдельные “литературные жесты”, может быть, и значительные, но недостаточные для того, чтобы возникло целостное произведение. Пушкин же создал литературную биографию во всей ее полноте, сразу пройдя все необходимые точки жизненного сюжета. Это: признание — слава — любовь — конфликт с властью — гибель поэта.
Одновременно, только уже в европейском сознании, точно такую же литературную биографию создал Байрон.
Оба этих произведения представляют собой романтическую трагедию и повествуют о фатальном противостоянии поэта и мира.
Данный трагедийный стереотип и был исторически закреплен. В элитарном сознании это тогда же выразил В. Кюхельбекер: “Горька судьба поэтов всех племен”, а в сфере массового сознания и, конечно, уже значительно позже — Владимир Высоцкий: “Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт”, утвердив тем самым трагедию как главный критерий поэтической подлинности.
Далее это жанровое состояние биографии, фактически, уже не менялось. Разные авторы могли по-разному проходить один и тот же литературный сюжет, но трагедийный характер его сохранялся в течение всей последующей истории.
Немного варьировала только сценическая окраска событий.
Лермонтов повторил романтическую трагедию А.С. Пушкина — правда, в более темных, насыщенных, концентрированных тонах. Мистическую трагедию собственной жизни создал Александр Блок. Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Гумилев, Пастернак, Маяковский образовали уже реалистическую трагедию — разумеется, в разных ее жизненных версиях. И наконец, последний пока из великих поэтов, Иосиф Бродский, частично, по-видимому, сознательно, частично влекомый событиями, разыграл на подмостках истории грандиозную драму, возродившую исходный биографический стереотип и привлекшую вследствие этого внимание всего мира.
Некоторое снижение пафоса — от трагедийного к драматическому — здесь, вероятно, объясняется тем, что впервые в российской истории поэт, вроде бы заведомо обреченный на поражение, фактически выиграл схватку с политической тиранией.
Эта литературная биография еще долго будет служить примером для подражания.
Так обстояло дело в поэзии. В прозе ситуация выглядела немного иначе. После первых произведений А.С. Пушкина — “Повестей Белкина”, “Капитанской дочки”, “Дубровского” и остальных — следовало, по крайней мере теоретически, ожидать, что в России появятся “звезды” типа Диккенса или Вальтера Скотта, то есть авторы, у которых качества литературы художественной и литературы коммерческой еще не разъединены, что и обеспечивает их книгам необычайную популярность.
Однако ни Диккенс, ни Вальтер Скотт почему-то в России не появились. Вместо них возник Гоголь — писатель таинственный и, по-видимому, не имеющий четких аналогов в других национальных литературах. Исключительная специфика Гоголя не позволила ему создать “типовую” литературную биографию — Гоголь был для этого слишком странен — и поэтому первым автором произведения такого рода стал именно Достоевский.
Именно Ф.М. Достоевский обозначил все те сюжетные координаты, по которым обычно развивается биография любого прозаика:
первый успех, который принес ему роман “Бедные люди”;
головокружение от успеха, когда, согласно легенде, автор требовал, чтобы его роман был напечатан в особой рамочке;
трагедия — арест по делу петрашевцев и каторга, что, по-видимому, спасло Достоевского от литературного угасания;
бедность, поскольку именно Ф.М. Достоевский стал первым в России писателем, действительно живущим на литературный заработок;
любовь, сопровождающаяся претворением в жизнь, а значит, и разрушением идеала;
тотальный кризис, когда после смерти жены, брата и полного разорения представлялось, что жизнь закончена и больше уже ничего не будет;
главные романы, которых автор мог бы и не написать;
признание, то есть окончательное утверждение в современной литературе;
переход к публицистике, свидетельствующий об усталости от художественного видения мира;
литературное завещание — имеется в виду знаменитая Пушкинская речь Достоевского;
и, наконец, прощание с автором, поскольку похороны, ставшие событием общественной жизни, становятся, в свою очередь, и непременным фактом литературы.
Явная избыточная сюжетность этой биографической версии обусловлена, вероятно, чисто жанровыми различиями между поэзией и прозой. Проза всегда избыточна по сравнению со стихами. Ничего удивительного, что жизнь прозаика более отягощена фабульными подробностями.
Здесь интересно совсем другое.
Эта типовая “прозаическая” биография также имеет отчетливо трагедийный характер. Она представляет собой именно “трагедию жизни”, и в дальнейшей истории литературы ее бытийный сюжет уже практически не менялся. Все последующие поколения российских прозаиков с неизбежностью проходили одни и те же драматические коллизии, и отличия между ними — биографические, разумеется, а не художественные — заключались лишь в степени выраженности разных сюжетных моментов.
И точно так же, как типовую “поэтическую” биографию почти во всей ее полноте осуществил в конце XX века Иосиф Бродский, в области прозы это сделал Александр Солженицын — едва ли не дословно повторив жизненный путь Ф.М. Достоевского.
Это свидетельствует о том, что первоначальные биографические стандарты действенны и в настоящее время.
Итак, можно, по-видимому, с определенной долей уверенности утверждать, что в русской литературе сложился весьма однозначный биографический стереотип, с которым, вольно или невольно, соотносит себя каждое новое литературное поколение.
“Поэтическую версию” этого стереотипа создал А.С. Пушкин, и она имеет явственный трагедийный характер. “Прозаическую версию” биографии, в свою очередь, создал Ф.М. Достоевский, и ее драматизм также имеет явственный оттенок трагедии.
Наложение обеих модельных версий высвечивает вполне очевидный факт: центральным конфликтом, который и переводит литературную биографию в регистр трагедии, является неизбежный конфликт автора с государственной властью. Именно он придает личному жизненному сюжету общественный резонанс, и именно он увеличивает значение собственно творческих достижений.
Этого практически нет в типовой литературной биографии Запада.
У западного писателя мог быть конфликт с консервативной моралью общества, например, как это случилось у Гюстава Флобера, Оскара Уайльда или у Генри Миллера; мог быть конфликт с определенным правительством, как, например, у Виктора Гюго с правительством Наполеона III; мог быть конфликт с политически преступным режимом, как, например, у Цвейга, Томаса Манна и многих других с режимом фашистской Германии; мог, наконец, быть чисто личный конфликт с конкретным политическим деятелем, как это было у Гора Видала с одним из президентов Соединенных Штатов. Однако такого тотального, как в России, противостояния государственной власти, имеющего характер трагедии и длящегося уже почти двести лет, западная литература не знала.
Это специфическая особенность именно российской культуры. Евро-американская “биография успеха”, основы которой были заложены Диккенсом и Вальтером Скоттом и которая в итоге сумела преодолеть исходный “байроновский” трагический стереотип, в России достаточного развития не получила. Вместо нее возникла фатальная “биография противостояния”, и непрерывный конфликт между литературой и властью стал очень существенной частью российского национального самосознания.
Это, в свою очередь, определило оппозиционный характер культуры и в значительной мере — оппозиционное к власти мировоззрение общества.
Конечно, подобный конфликт не есть вина собственно литературы. Российская власть за последние двести лет дала просто необыкновенные образцы глупости, самодурства и тирании. Конфликт возник совершенно естественным образом и так же естественно был закреплен в исторической памяти.
Вместе с тем разрушительность данной коллизии очевидна. Возможно, преобладающая доля несчастий современной России вызвана именно этим упорным внутренним противостоянием. И пока в сердцевине российского национального самосознания будет существовать раскол между двумя его необходимыми компонентами, государство в России не станет по-настоящему ни либеральным, ни социально ориентированным; оно, скорее, будет напоминать больного, страдающего раздвоением личности.
Причем, какая бы из этих двух недостаточных личностей ни победила, больному от такого исхода станет только значительно хуже.
Дом разделившийся не устоит.
Шизофреническое государство либо развалится, либо будет спеленуто новой политической тиранией.
И тогда начнется новый виток трагического противостояния.
Пока неясно, можно ли вообще гармонизировать в России культуру и власть. Слишком уж разобщены два этих носителя государственной российской ментальности. Скорее всего, в том виде, в котором они существуют сейчас, какая-либо гармонизация невозможна. Однако это вовсе не означает, что ситуация безысходна.
Известно, что проблема, не разрешимая в координатах данного универсума, может быть решена при переходе к универсуму более высокого уровня. Там эта прежде тупиковая проблема становится второстепенной и практически без усилий снимается вместе со множеством других частных проблем.
Возможно, что так произойдет и в данном случае. Тем более что вектор развития современной цивилизации свидетельствует о резкой смене приоритетов. От конкуренции мировых религий в XIX веке мир перешел к конкуренции мировых социальных идеологий в веке XX, а от него сейчас движется к конкуренции суперэтносов, то есть глобальных мировых сверхкультур.
Культура уже сама по себе становится властью, и проблема исчерпывается, вовсе не требуя каких-либо специальных решений.
Правда, это довольно отдаленные перспективы. А пока, для начального преодоления шизофрении, требуется, конечно, новая литературная биография. Требуется принципиально иной поведенческий стереотип, который через литературные мифы распространился бы в сознании общества.
И здесь есть только одно существенное препятствие.
Создать искусственно новую литературную биографию, по-видимому, нельзя.
Настоящую литературную биографию надо прожить.
Только тогда она станет организующей конструктивной реальностью.
А для того, чтобы подобную биографию и в самом деле прожить, надо быть либо А.С. Пушкиным, либо Ф.М. Достоевским.