Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2002
Архетип социального хаоса
в изображении Островского и Горького
Константин Фрумкин родился в 1970 году в Москве. Закончил Финансовую академию при правительстве Российской Федерации. Обозреватель газеты “Финансовая Россия”. Печатается также в журналах “Дружба народов”, “Свободная мысль”, “Россия XXI век” и других.
В “Знамени” публикуется впервые.
Несмотря на различие социальных условий в начале и в конце прошлого века, в последнем его десятилетии неожиданно проявилась актуальность некоторых произведений русской классики о купечестве. Читая их, начинаешь понимать, что пронизавший деловую и государственную жизнь послеперестроечной России бандитизм — подвид более широкого социального явления, которому пока еще нет названия. Условно это явление можно назвать социальным хаосом.
В российской публицистике ельцинского периода, в частности в тех произведениях, которые затрагивают проблему “инвестиционного климата” и “инвестиционной привлекательности” России, часто для характеристики российского дискомфорта употреблялось выражение “призрак надвигающегося хаоса”. Когда о хаосе говорят, что он “надвигается”, это означает, что в общественном развитии появилась некая тенденция. Однако вековой опыт неудачных социальных предсказаний свидетельствует, что в понятии “тенденция” нет ничего от пророчества будущего, скорее, это определение настоящего, выраженное языком пророчества. Настоящее можно описать как тяготеющее именно к такому-то будущему. Будущее темно, мы не знали, ждет ли нас хаос, но многие годы жили с чувством надвигающейся катастрофы, и это значит, что катастрофа уже произошла и она внутри нас. Хаос не разрушит государственный организм в какое-то предсказуемое время, но он уже разлился по организму, он в крови, в каждой клеточке.
В русской литературе есть два известных произведения, крайне сходных по своей композиции и имеющих прямое отношение к нашей теме. Это пьесы А. Островского “Бешеные деньги” и М. Горького “Васса Железнова”. В обоих произведениях моделируется сходная ситуация — противостояние способного к созиданию одиночки всеобщему хаосу.
Герои этих произведений — идеализированные купцы, люди, умеющие хозяйствовать и ведущие рациональный, умеренный образ жизни, являющиеся образцами в быту и опорой для национальной экономики. Но они одиноки и окружены хаосом. Все остальные персонажи — не только не умеют хозяйствовать, но и, кажется, вообще не склонны к рациональным действиям.
Васса Железнова окружена хаосом. Муж пьет, бьет ее и проигрывает свое состояние в карты, дети не способны быть наследниками дела, родного сына увезла из России еврейка-революционерка Рашель, которая мечтает уничтожить сам класс купцов. Родной брат Вассы — пьяница и картежник, не упускающий случая досадить сестре, домашние, слуги напоминают затаившихся в засаде шакалов, готовых растерзать льва, как только он ослабеет (“Мелкие хищники пожирают крупных”, — говорит о них Рашель после смерти Вассы). Полиция грабит, постоянно упоминающийся в пьесе “Союз русского народа” излучает какую-то неясную, иррациональную, но явно связанную с насилием и убийствами опасность. Нет ни человека, ни общественного института, который бы поддерживал хозяйствование. Как исторический фон присутствует враждебный и в то же время гармоничный диалог властей и революционеров — стороны воюют друг с другом, но обе противостоят нормальному функционированию коммерческого предприятия: власти вымогают не смертельные,но чувствительные взятки, революционеры сулят купцам в будущем абсолютную гибель. С одной стороны революционеры, с другой — полиция и “Союз русского народа”, кругом пьющие и играющие в карты люди, а посреди всего этого купец, как одинокий богатырь, пытающийся в одиночку проложить путь своему кораблю — предприятию. “Ты богатырь”, — говорит брат Вассе после смерти ее мужа.
Васильков, главный герой “Бешеных денег”, со своим рационализмом и практичностью выглядит белой вороной на фоне других персонажей пьесы — патологических мотов и бездельников. Это разделение имеет у Островского и географическое измерение: главный герой “Бешеных денег” — провинциал среди москвичей, “говорит как матрос волжского пароходства”, то есть окает, в то время как Москва акает.
Больше всего хлопот Василькову доставляют его жена и теща (Лидия и Чебоксарова), для которых тратить деньги так же необходимо, как порция зелья для наркомана, которые тратят вопреки всякому расчету и во вред себе. Жена сбегает от Василькова, ибо он не дает ей расходовать деньги безрассудно и неограниченно. Но затем, дойдя чуть ли не до долговой тюрьмы, женщины вынуждены отдаться на милость Василькова, и тот собирается взять их, что называется, “в оборот”.
Примечательная деталь: никто из людей хаоса не ведет правильной семейной жизни. Мы видим в двух пьесах весь набор отклонений от нормальной семьи — любовников, альфонсов и содержанок, балетоманов, соблазнителей и закоренелых холостяков, брата Вассы, выгнавшего жену за измены и с тех пор удовлетворяющегося проститутками, невестку Вассы Рашель, отдавшую сына на воспитание бабке и бросившую умирающего от туберкулеза мужа, жен, сбежавших от мужей, выгнанных мужьями или просто живущих отдельно от мужей. Строгость нравов того времени не позволила писателям вывести на сцену гомосексуализм — в конце двадцатого века без него бы не обошлось. Сами купцы, богатыри-одиночки, мечтают о нормальной семейной жизни, стремятся к ней. Но поскольку они одиночки среди хаоса, то где им найти достойную супругу?
В пьесе Островского “На каждого мудреца довольно простоты” Глумов пытался заработать любыми средствами, но только не трудом и не предпринимательством, зато в “Бешеных деньгах” он, наконец, добивается своего — получает место альфонса при богатой даме. Глумов выводит собственную теорию брака: красивая жена нужна шулеру — для привлечения игроков, а чиновнику, — чтобы добиться расположения начальства. Хозяйственники в русской драме разделяют сферы семьи и заработка, у людей хаоса брак — лишь часть стратегии получения денег.
В “Бешеных деньгах” фигурирует разорившийся аристократ Кучумов, который “забыл, что его состояние давно прожито”, и поэтому обещает всем несуществующие тысячи. Есть еще Телятев, живущий роскошно, но в долг. Он советует Василькову, как взять много денег взаймы, а на его вопрос, как отдавать, отвечает: “Это дело предоставьте кредиторам”. Когда Васильков выражает недоумение, Телятев замечает: “Вы еще молоды, дойдете и до наших расчетов”. В киноверсии “Бешеных денег” сценарист с удивительной прозорливостью вставляет в эту реплику одно словечко: “В Москве дойдете и до наших расчетов”. Действительно, Москва у Островского теряет (хотя и не окончательно) свою географическую конкретность и становится просто именем для сферы социального хаоса, миром, где никто не работает, но все оголтело пытаются добыть себе деньги преступными, непристойными, глупыми, а порою и просто нелепыми и самоубийственными способами. Самая последняя сцена в пьесе — краткий монолог Телятева, имущество которого вот-вот должно быть описано. От соболезнования Василькова Телятев беззаботно отмахивается: “Москва, Савва, такой город, что мы, Телятевы и Кучумовы, в ней не погибнем. Мы и без копейки будем иметь и почет, и кредит… Прощай, друг Савва. Не жалей нас. И в рубище почтенна добродетель”. Самый ничтожный из действующей в пьесе компании москвичей, Кучумов отвечает вызвавшему его на дуэль Василькову: “Моя жизнь слишком дорога для Москвы, чтобы поставить ее против вашей, может быть, совсем бесполезной”. И Кучумов прав, поскольку у беззаботной и хаотической “Москвы”иная шкала ценностей, чем у трудовой и промышленной “Волги”.
Впрочем, сегодняшняя Москва не менее подпадает под эти обвинения, чем Москва времен Островского, когда еще солидную часть “столичности” оттягивал на себя Петербург. Сегодня в Москве сконцентрировано чуть ли не 80 процентов всех денежных средств России, здесь находятся тысячи организаций управления и перераспределения (министерства, банки, нефтяные компании), и неудивительно, что в таком городе мечты о богатстве могут существовать лишь в понимании“ограбить”, “выиграть” или “взять взаймы и не отдать”.
Московские представления о богатстве резюмируются тещей Василькова Чебоксаровой: “Состояние можно только получить по наследству, да еще при большом счастье выиграть в карты”. На что Васильков мизантропически замечает: “Нет, есть еще средство: ограбить кого-нибудь”.
Хозяйствование связано с более или менее долгосрочным планированием, со способностью к длительной и систематической работе. Силы же хаоса не умеют ждать, они не верят, что можно что-то планировать надолго, для них существует только то, что происходит немедленно. Поэтому, объединив грабеж с игрой и получением наследства, Васильков уловил их общую черту — они приносят доход сразу и без систематических усилий.
На протяжении всего действия “Бешеных денег” герои пьесы пытаются решить аудиторскую задачу: богат ли Васильков? И хотя сам он ничего не скрывает, эти, по-своему очень практичные и, во всяком случае, имеющие чутье к деньгам люди совершают ошибку, не распознав в нем перспективного предпринимателя. Причина ошибки элементарна: люди хаоса не верят ни в какое будущее и не знают никакого иного времени, кроме “сейчас”, а по этой причине все планы Василькова для них — звук без смысла. Хаос беззаботен — а что есть беззаботность как не неумение думать(или умение не думать) о времени? Василькова спрашивают: какой у тебя капитал? Он отвечает: 50 тысяч. Ага, говорят люди хаоса, под это имущество можно взять взаймы 100 тысяч и не вернуть! Какой-то там упорный труд, какие-то сулящие миллионы надежды на железнодорожные подряды — все это находится вне поля зрения людей хаоса.
Не будем считать людей хаоса слепцами, во многом они прозорливее хозяйственников, поскольку адекватны сами себе — ведь Москва, да и вся страна, состоит частично из них, а иногда даже кажется, что в основном из них. Во всяком случае, и в тех пьесах, где формально купец оказывается победителем, он выглядит одиночкой, противостоящим среде, или стихии хаоса. Конечно, купец сильнее любого из людей хаоса — ведь они не способны к активной деятельности и плывут по течению. Но когда сама среда представляет собой хаос, когда купцу не на что опереться в море хаоса, тогда рано или поздно волна его захлестнет. В поединке пловца и моря в долгосрочной перспективе победа остается всегда за морем.
Да и плывущий в волнах хаоса “планктон” не так уж и безобиден — зачастую он очень хорошо вооружен для того, чтобы перераспределять материальные ценности сразу и мгновенно. Нередко слово “вооружен” надо понимать буквально. В системе координат, заданной Островским иГорьким, к силам хаоса относятся и полицейские, и воры. С другой стороны, не всегда силы хаоса абсолютно враждебны купцам, иногда они даже пытаются помочь им, но по-своему. Васильков собирается строить железные дороги, и теща старается достать для него через знакомых должность управляющего имением, где он мог бы воровать.
Если воспользоваться не особенно ныне популярной экономической терминологией, то силы хаоса принципиально не имеют отношения к производству, их предназначение — распределение. Противостоящие купцам, не способные к созиданию люди в пьесах Островского и Горького постоянно распределяют: революционеры призывают к дележу средств производства, полиция конфискует товары и вымогает взятки, ценности передаются по наследству, разворовываются, проигрываются в карты, передаются в качестве приданого, дарятся по любви, отдаются альфонсам и содержанкам. Ценности берутся взаймы и затем возвращаются обратно через судебных исполнителей. Словом, есть множество способов перераспределения ценностей, но откуда они берутся, этим силы хаоса не интересуются.
Особенно характерна для мира хаоса карточная игра — специально созданная знаковая система, призванная вводить в жизнь случай. Считается, что материальные ценности распределяются по неким рациональным законам, даже у войны и грабежа есть своя жестокая рациональность, но в мире азартных игр ценности перераспределяются по чисто случайному принципу, который более противоположен принципу хозяйствования, чем даже грабеж. Ибо грабеж есть все-таки особого рода работа дляполучения средств, а игра — пассивное подчинение силам хаоса.
В самом конце пьесы Васильков произносит странную фразу: “Бюджета только бешеные деньги не знают”. В контексте пьесы, да к тому же учитывая, что эта реплика финальная, несомненно, что перед нами не финансовая мудрость, а нравоучение. Обычно “бешеными” называют просто очень большие деньги, но из содержания пьесы видно, что в данном случае имеется в виду смысл, более близкий к первоначальному, психиатрическому значению слова. Эту теорию развивает Телятев:
Телятев: Теперь деньги поумнее стали, все к деловым идут, а не к нам. А прежде деньги глупее были. Вот именно такие вам и нужны.
Лидия: Какие?
Телятев: Бешеные. Вот и мне доставались всё бешеные, никак их в кармане не удержишь.
Бешеные деньги — это деньги взбесившиеся, потерявшие вменяемость, забывшие, кто их отец (труд, производство), и поскакавшие по дорогам хаотического перераспределения; это деньги, полученные внезапно — по наследству, от карточной игры или грабежа. Они легко достаются и так желегко растрачиваются. Когда Глумов становится альфонсом, Телятев восклицает: “Мы сейчас только говорили о бешеных деньгах, что они перевелись, а ты счастливее нас, ты их нашел”. Бюджет здесь — уже не просто смета, это философское понятие, это налагаемые производством пределы, в кои хозяйственник пытается загнать скачку “бешеных денег”. Об этом в мифологической форме говорит Лидия, вынужденная капитулировать перед рационализмом мужа: “Моя богиня беззаботного счастия валится с своего пьедестала, на ее место становится грубый идол труда и промышленности, имя которому — бюджет”. В сфере семейной “беззаботное счастье” заключается в наличии “нерасчетливых мужей”, которые не работают, а “изящно проматывают”. Телятев сопровождает это повествование о “теогонической катастрофе” своим печальным комментарием: “Каково это слушать нам, бездельникам!”. Впрочем, никакой теогонической катастрофы не случилось, хаос ведь никуда не делся, просто он в очередной, который уж раз погиб.
Две пьесы двух известных писателей задают настоящие архетипы нашей социальной и экономической жизни. И в прошлом веке, и теперь у хозяйственника в России имелось три мощных врага. Два первых присутствуют в “Вассе Железновой”, третий хорошо описан в обеих пьесах, особенно в “Бешеных деньгах”. Итак, эти враги: Государство, проявляющееся прежде всего в виде Полиции, Социализм, имеющий неистощимые источники подпитки в чувстве зависти и массовом чувстве нереализованности (рессентименте), и, наконец, трудно формулируемый и почти не поддающийся локализации, но от этого не менее реальный и могущественный враг, которого можно назвать Отсутствием Самоконтроля, или попросту — Пороком. Этот враг терзает коммерческие предприятия изнутри и проявляется в том, что компаньоны и самые доверенные сотрудники хозяйственника неожиданно пропивают деньги фирмы, или проигрывают их в карты, или не являются на ответственные переговоры по причине запоя, или вступают против босса в заговор с силами хаоса — бандитами либо не отличающимися от бандитов полицейскими. Иное имя отсутствию самоконтроля — нехватка кадров, то есть нехватка таких людей, в которых можно быть уверенным, что они не запьют, не проиграются и не подведут тебя каким-либо иным эксцессом. Когда компаньон предпринимателя (речь идет о вполне реальном, рассказанном по телевидению случае) вступает в сговор с бандитами, чтобы убить партнера и захватить фирму, тут еще не видно лица хаоса, здесь работают просто жестокие законы джунглей. Но когда выясняется, что захват фирмы произошел не для того, чтобы продолжать дело, а для того, чтобы все распродать и разбежаться, хаос проявляется во всей своей красе.
Если верить прессе, чеченцы во время военных действий в Дагестане распространяли среди российских войск листовку, в которой говорилось примерно следующее: пока вы тут гниете в окопах, евреи и новые русские обжираются водкой в Москве, и вы должны навести порядок там, отобрать у новых русских то, что принадлежит вам. Призыв к социальной справедливости исходил от тех, кто избрал своим поприщем войну, грабежи и торговлю заложниками.
Во время перестройки к трем старым врагам бизнеса, к трем столпам социального хаоса добавился четвертый — бандитизм, который, конечно, существовал и в начале века, но не казался тогда столь важным. Всем уже известно, что нередко происходит слияние бизнесас мафиозными структурами, и это естественно — не в силах противостоять давлению сразу четырех врагов, он сливается с бандитизмом, чтобы остаться наедине опять с тремя из них. Слияние бизнеса с насильственной преступностью происходит под видом охраны — бандиты вроде бы охраняют коммерческие предприятия. Тут стоит вспомнить один из тезисов Паскаля: разум не может подавлять аффекты, но может их обращать друг на друга. Одна из сил хаоса образует вокруг производства защитный кокон, в котором оно может существовать, несмотря на бушующее вокруг море хаоса. Впрочем, кокон не обеспечивает российскому бизнесмену долголетия, и главная опасность в том, что охранники, сами относящиеся к силам хаоса, не могут выполнять свою работу правильно, стабильно и систематически — однажды им становится мало получаемой платы, и защитный кокон превращается в смертельные кольца удава. Функционирование преступных структур крайне нестабильно и подвержено многочисленным эксцессам: то банда вдруг раскололась, в ней появились “сепаратисты”,или кто-то увел кассу, а результат — дополнительная дань. Бизнесмены разоряются и гибнут от рук тех рэкетиров-охранников, которым они платили деньги. Кстати, то же самое происходит и с государством — у него то война, то долги, то забастовки, а в итоге — новые налоги.
Теоретически между производством и хаосом, между бандитами и предпринимателями было бы возможно сосуществование, ведь хаос нуждается в средствах, но беда в том, что он не способен ничего планировать на будущее. Поэтому рэкетиры убивают бизнесменов, с которых собирали дань, поэтому помещики проматывали приносившие им стабильный доход вотчины, поэтому дети разбогатевших купцов пускаются в загул, спускают отцовские состояния и приводят к упадку крепкие купеческие рода. В “Бешеных деньгах” жена Василькова, если бы была умнее и расчетливее, тоже могла бы, не зная горя, всю жизнь тянуть деньги из мужа — но откуда чувство меры у наркомана?
Конечно, все относительно. Российский предприниматель конца ХХ — начала XXI века, вынужденный искать и находить общий язык с бандитами и предпочитающий браться только за те проекты, которые сулят быструю и большую прибыль, выглядит, в сравнении с западными буржуа-протестантами, настоящим хищником. Но у нас и он — созидательная сила, если сравнивать его с еще более примитивно организованными хищниками, которые не способны даже на бизнес по схеме “купил—продал”, их принцип действий — “убил—отобрал”, как, в сущности, и у чиновников-взяточников.
Люди Пустоты
Ильф и Петров — не коллективный Достоевский, они не вылепливают характеры, проявляя чудеса психологического анализа, но созданные ими карикатурные образы обладают цельностью и своеобразием, ни одного из них не спутаешь с другим. На этом фоне выделяется странная фигура подпольного миллионера Корейко из “Золотого теленка”. Этот персонаж состоит из противоречий и пробелов. Сведений о нем в романе дано немало, но цельной картины его личности не получается.
Главная загадка Корейко — он умеет заработать деньги, но совершенно не умеет и не хочет их тратить. Конечно, в советское время пускать деньги в оборот было рискованно, но ведь и зарабатывать было не менее рискованно. Корейко — подпольный человек в философском смысле слова. Он прячет не только деньги, он буквально зарывает талант, живет, почти не проявляя тех удивительных свойств и способностей, благодаря которым ему удалось заработать миллионы. Более того, он живет, не проявляя потребностей. Между Корейко-деятелем и Корейко-человеком загадочное несоответствие. С одной стороны, авантюрист, комбинатор, гений, с другой — серый,бесцветный человек, чья скрытность, кажется, маскирует пустоту. Внешность Корейко не соответствует его прошлому, и даже такой тонкий физиономист и знаток людей, как Остап Бендер, не может угадать, кто из двух служащих “Геркулеса” — подпольный миллионер. Остап куда блистательнее Корейко, но кто из них более великий комбинатор? Все, что удается сделать Остапу, — это отнять у Корейко одну десятую его капиталов. Проведя тщательное расследование, Остап так и не смог выяснить, сколько же на самом деле удалось награбить безличному махинатору. “По моим подсчетам, у вас же есть миллионов шесть”, — говорит ему Остап. Между тем, в начале романа сообщается, что в чемодане скромного счетовода спрятано 10 миллионов. Еще штрих к портрету подпольного миллионера: он обладает феноменальными математическими способностями, легко складывает и перемножает в уме многозначные числа. Итак, умственные способности Корейко прекрасны, организаторские таланты огромны, но душа, если она и есть, — мала, бесцветна и никак не гармонирует со способностями. В этом и противоречивость образа подпольного миллионера: его способности возникли ниоткуда и нипочему. Кем был Корейко до того, как стать махинатором? Никем, праздношатающимся городским оболтусом, мечтающим найти кошелек. И из этих пустых мечтаний вдруг вырастают потрясающие воображение аферы.
Литература знает классических ростовщиков, которые тоже не тратят то, что заработали. Но Корейко не относится к этой категории. Про его скупость в романе ничего не говорится. Корейко ждет, когда вернется капитализм, он вроде бы запуган строем, но в то же самое время не боится проворачивать аферы. Служа в “Геркулесе” счетоводом и завтракая кипятком, он через подставных лиц обкрадывает собственную организацию — этого Корейко не боится. А тратить деньги боится! Значит, голос потребностей не так велик, чтобы пересилить мелочный страх.
А теперь другое литературное произведение, написанное в ту же эпоху. Знаменитая пьеса Евгения Шварца “Тень”. В ней столкнулись добро и зло — Ученый и его Тень. Битва между ними идет в том числе и за власть. И если Ученый, как потенциальный правитель, — обычная фигура Идеалиста, прогрессивного Реформатора, то антипод-Тень — вовсе не классический тиран-угнетатель. Как политическая тенденция он — ноль, пустота. Если и консерватор, то только по причине отсутствия каких-либо идей. “Никаких перемен — таковы последние достижения моей науки”, — провозглашает Тень свою политическую программу. Что же кричит о Тени-правителе сам Ученый, желая ее разоблачить? Он кричит: тиран, реакционер? Нет, он кричит о своем антиподе, что тот не знает, что ему делать и томится от скуки.
Мы видим глобальные перемены в общественном сознании, в общественной мифологии. Порочность, злая воля, даже обычно понимаемая корыстность перестают быть основой преступлений. Они возникают из ничего, из пустоты.
Теперь перенесемся из мира художественный литературы 20-х годов ХХ века в мир кинематографа позднесоветского периода.
Вот знаменитая детективная лента “Место встречи изменить нельзя”. Конечно, братья Вайнеры, вкупе со Станиславом Говорухиным, — тоже не коллективный Достоевский. Но и об этом фильме можно сказать, что все образы в нем выписаны, все персонажи своеобразны и в своем своеобразии забавны. Кроме одного — главного отрицательного персонажа, бандита Фокса. Редкийслучай, когда положительные персонажи выразительнее отрицательных.
Ключевая фраза, которая характеризует Фокса и превращает его в совокупность пробелов и несообразностей, в загадку, — это характеристика, данная ему карманником Кирпичом: “По замашкам вроде бы фраер, но не фраер, это точно, ему человека убить…”. То есть Фокс — уголовник, у которого нет уголовных манер. Вся информация о Фоксе имеет скорее отрицательный характер. Он не офицер, хотя носит военную форму и ордена, он не уголовник, хотя живет грабежом и убийствами, он в то же время не фраер, “хотя по замашкам вроде бы фраер”. Он человек с пустыми глазами, без особо выразительной мимики, но зато легко уходит от погонь и из засад, легко сбивает гения сыска Жеглова на ложный след и вообще оказывается более опасным и коварным преступником, чем десяток “этнических” уголовников.
В Голливуде типичный преступник — маньяк-сумасшедший. Советский детективный кинематограф предпочитает более родные и классические корыстные преступления, но и в них герой особый. Чем более зрелым и знающим является автор классического детектива, тем в большей степени он принимает во внимание, что уголовники — это особая этнографическая группа, едва ли не особый народ, во всяком случае, субэтнос. Жаргон, интонации, манеры, детали внешности, татуировки, этика, ментальность, чифир — все это выделяет уголовников среди обычных людей. Быть уголовником — это не обязательно совершать уголовные преступления. Быть уголовником — значит обладать определенным стилем. Но стиль есть нечто систематическое, стиль — в каком-то смысле стержень личности. А Человек Пустоты не способен ни на что систематическое и определенное.
Те же самые черты я нахожу еще в одном персонаже — слесаре Борщеве по прозвищу Афоня из одноименной кинокомедии Георгия Данелия. В комментариях к этому фильму (в том числе в комментариях исполнителя роли Афони Леонида Куравлева) Афоню воспринимают наивно-дидактически — как образец порочности, бескультурья и алкоголизма, то есть как сублимацию обычной ненависти советских к коммунальным службам. Слесарь-сантехник был последние сорок лет советской власти главным персонажем фельетонов. Он и мздоимец, и алкоголик, и халтурщик — одним словом, прекрасная мишень для школярского морализаторства. Но то, что к Борщеву-Афоне это не относится, доказывается просто тем, что в фильме рядом с ним действуют его приятели, к которым это-таки относится безусловно. И Афоня от них отличается безусловно. Собутыльники Афони вполне укладываются в простые морализаторские формулы. Это грубые, некультурные люди,все интересы которых сводятся к водке. Но загадка Афони в том, что к концу фильма ему даже и пить не хочется. Как Корейко не знает, куда потратить заработанные миллионы, так Афоня страдает от отсутствия желаний и интересов. Это порочность особого рода, вытекающая из потери ощущения осмысленности жизни, из внутренней пустоты. Морализаторское общество устами начальника ЖЭКа ставит диагноз: “Ты какой-то равнодушный”. Все довольно смешные с точки зрения сегодняшних жестоких дней “преступления” Афони — ушел с аварии, обманул любящую его женщину — объясняются не подлостью, не тем более такими требующими душевной энергии страстями, как жадность или жестокость, а исключительно равнодушием и вытекающей из него безответственностью. Афоня — это человек, который ничегоне хочет и которому ничего не надо, у него даже телевизора нет, а ведь телевизор смотрят даже те, кто вообще ничем не интересуется. В заключительной сцене фильма он сидит в аэропорту и один за другим меняет билеты на самолет, выбирая новые города, каждый раз одинаково случайные и произвольные. Ему все равно, в какой точке пространства находиться, везде одинаково противно.
Загадка этих персонажей усугубляется тем, что каждый из них в своем роде — совершенно выдающийся преступник, превосходящий “настоящих” преступников. Корейко похитил куда больше денег, чем Остап Бендер. Афоня набрал мзды с жильцов и создал помех коммунальному хозяйству куда больше, чем его собутыльники. Фокс более коварный уголовник, чем Горбатый и другие члены “Черной кошки”. Тень, а не людоеды и прожженные в интригах министры, смогла захватить власть. Если представить себе модель личности такого Человека Пустоты, то можно с удивлением обнаружить, что суперэффективная машина по совершению преступлений установлена на пустоте, на спящей личности, как очень мощное корабельное орудие, стоящее на палубе сугубо гражданского и к тому же призрачного лайнера.
Люди Пустоты часто обладают талантом оборотней, поскольку у них нет внутреннего стержня, им не за что держаться и не о чем жалеть, поэтому их внешняя оболочка легко поддается лепке и деформации. Фокс особенно опасен еще и потому, что, не выработав в себе манер уголовника, он легко надевает любую маску. Притворившись офицером, например, обманывает стоящего в засаде Шарапова. Притворившись интеллигентным человеком, втирается в доверие к интеллигентным женщинам. Этим же нехарактерным для сантехников талантом отличался и Афоня. Так и шварцевская Тень похваляется перед Ученым своей гибкостью. В качестве величественного идеологического документа, объясняющего все возможные сюжеты про такого рода оборотней, следует вспомнить эссе Борхеса о Шекспире с многозначительным названием “Everything and nothing” (“Все и ничто”). Борхес говорит о великом драматурге, что “сам по себе он был ничто”, что его лицо скрывало “холод, сон, снящийся никому”1 и вот, якобы для того, чтобы заполнить наполнявшую его пустоту, Шекспир сначала стал изображать других людей на сцене, а затем придумывать про них истории.
1 Борхес Х.Л. Сочинения в трех томах. Т. 2. Рига, 1994, с. 185.
И в то же время внутренняя пустота этих талантливых оборотней есть прежде всего неспособность к действию. В чем Корейко уступает Бендеру? В том, что не способен на смелые поступки и на полет мечты. Афоня не способен чем-то заинтересоваться и кого-то полюбить. Тень может добиться власти, но не может выработать государственной идеи. Фокс под слоем разных личин не может стать ничем определенным, не может зафиксировать свою форму, не может быть ни уголовником, ни фраером. За всем этим — отсутствие воли и старая, как мир, экзистенциальная проблема — отсутствие смыла жизни.
Если знать “внутреннюю топографию” людей Пустоты, то можно понять, что они влекутся по пути наименьшего сопротивления, влекутся туда, где для них легче. Почему Фокс — и фраер, и не фраер? Потому что овладение блатными манерами — как некой системой, требующейпостоянного самоконтроля, тоже требует душевных усилий. Фокс может прыгать в окно и убивать милиционеров, но он не может войти в ритм блатного стиля, не может остеречься и отказаться от посещения ресторанов, хотя они, как известно, “доводят до цугундера”.Разумеется, он не может работать. Противопоставляя себя Тени, шварцевский Ученый говорит: “Мир держится на нас, людях, которые работают”. То есть Тень — тот, кто принципиально и заведомо не работает. Гений менеджмента Корейко чудесным образом вырастает излентяя и оболтуса. Впрочем, существует определенная социальная логика, ибо всегда мошенничество и преступление были способом прожить, не учась и не работая.
Преступления людей Пустоты — поступки детей. Захотел игрушку — протянул руку и взял, кто-то мешает — убил. Может быть, поставленная в Москве в театре Калягина пьеса Альфреда Жарри “Король Убю” с наибольшей ясностью раскрыла тождество психологических типов тирана и избалованного ребенка. Грубые и примитивные личности, полулюди-полуживотные поступают также, но люди Пустоты отличаются от них тем, что в них и ставшие причиной поступков желания не укоренены, поверхностны, им не особенно нужно то, чего они добиваются. Корейко — гений в добывании денег, но разве он обуреваем преступными страстями, жадностью, разве он хранит накопленные миллионы с неистовством Гобсека? Нет, это осторожный и трусоватый человек, без особых потребностей. То же самое можно сказать обо всех остальных обсуждаемых нами литературных и кинематографических персонажах. Все они достигают —каждый в своем виде преступлений — выдающихся результатов, но никто из них не делает этого под влиянием страсти. Иногда даже кажется, что они вообще все делают без особой охоты. И именно поэтому их преступления становятся бессмысленно жестокими, мощь преступления не соотносится с целью, цель не оправдывает средства ни с какой точки зрения, даже с цинично-практической. Ибо цель в конечном итоге оказывается либо ничтожной, либо вовсе ненужной самому преступнику — так Корейко, по сути, не нужны его деньги. Здесь как бы иллюстрируется основная мысль древнекитайского трактата “Дао дэ цзин”: если хочешь достичь цели, делай нечто, прямо противоположное ей, кто хочет возвыситься — пусть унизится. А кто хочет достичь исполнения желаний — пусть ничего не желает.
Однако вышесказанное не объясняет главной загадки: почему люди Пустоты оказываются более эффективными преступниками, чем те, кто, казалось бы, специально ориентирован на зло и порок. Впрочем, давно подмечено, что имеющие душевную склонность к тиранству редко становятся тиранами в государственном масштабе, удовлетворяясь собственными семьями. С другой стороны, психологам известно, что в семьях наибольшими тиранами оказываются люди со слабым характером: во-первых, потому, что они отыгрываются на своих близких, а во-вторых, потому, что, не имея опыта власти и редко встречая людей слабее себя, они не умеют сдерживаться, не знают меры и предела и потому становятся по отношению к еще более слабым буквально беспредельщиками.
К тому же эти персонажи как бы иллюстрируют концепцию, которую развивали русские религиозные философы Серебряного века: дьявол — это в основе своей Ничто, зло не имеет позитивного содержания, демоническая личность Сверхчеловека, как она представлялась романтизму и Ницше, в реальности невозможна именно потому, что в ее сердцевине должно скрываться Ничто. Литература и кино ХХ века изобразили, как же должна выглядеть “настоящая” демоническая личность.
О крутизне и русской мафии
В фильме Владимира Хотиненко “Макаров” поэт покупает пистолет, после чего жизнь его резко меняется. Он попадает в опасные ситуации, грозящие то тюрьмой, то убийством. Он пугает людей. Сомнительные женщины в него влюбляются из-за этого пистолета. Он теряет семью и чуть не убивает друга. Словом, жизнь несет его по кривой. Так уж совпало, что все кругом тоже приобретают стволы и начинают стрелять друг в друга. Игорь Тальков (погибший впоследствии как раз от пистолетной пули) сказал об этом так: “Идет гражданская война”. Поэт в “Макарове”, конечно, не стреляет в других, но пистолет властно требует соответствия новому стилю жизни — спать неизвестно где, быть знакомым неизвестно с кем и время от времени постреливать. Поэт вынужден стрелять в себя. Такая вот якобы мистическая, а по сути дела просто социальная драма — с весьма прозрачными аллегориями. Пистолет — символ новой эпохи, нового быта. Пистолет — символ крутизны. А крутизна — это новый образ жизни и система идеалов в сегодняшней России, которые не позволяют никому — даже поэтам — себя игнорировать.
Как-то я разговаривал с человеком, эмигрировавшим в США в начале перестройки и поэтому не знающим многих современных российских реалий. Выяснилось, что он совершенно не понимает сегодняшнего смысла слов “крутой” и “крутизна”. Он толковал “крутость” в ее обычном смысле. Крутой человек для него — это личность с резким и жестоким характером. “Не велика вина, да воевода крут”, — говорит старая русская пословица. Новое значение слова “крутой” добавило в него дополнительный смысл. Быть крутым в России — значит соответствовать некоему идеалу бандита-предпринимателя (точнее, “криминализованного предпринимателя”). Быть крутым — это значит быть на вид крепким, сильным, быть одетым по моде, принятой у “крутых”, носить за пазухой пистолет, иметь много денег, ездить на иномарке, обладать связями как в правительстве, так и в уголовной среде, уметь за себя постоять и вести себя агрессивно. Если одного элемента этой схемы у претендующего на крутизну недостает, надо компенсировать нехватку усилением других элементов. Не умеешь драться сам — имей не много, а очень много денег. Не имеешь друзей в правительстве — будь не своим, а совсем своим среди уголовников. Помню сетования газеты “Московский комсомолец”: “Если ты такой крутой — так найми шофера, а не езди сам в пьяном виде”. Что же осталось от литературного значения слова “крутой”? Осталась та легкость, с которой “новые крутые” переходят к насилию.
Быть крутым — значит быть современным русским мачо. Разница с Латинской Америкой заключается, однако, в том, что у нас чаще рассматривают существование этих “мачо” как национальное бедствие. У нас тип “крутого” парадоксальным образом воспринимается как тип и народный, и антинародный одновременно.
Существует ли русская мафия? Да — но не в том смысле, в каком существует итальянская. Русская мафия — это не единая преступная организация, у нее нет крестных отцов и четкой семейной иерархии. Русская мафия — это особое нравственное состояние нации, когда слишком много вопросов решается с помощью пистолета, кулака, резиновой дубинки или, в лучшем случае, подкупа. Говорят, бандиты стреляют в банкиров. Так ли это? И да, и нет. Нет этих двух сторон — бандитов и банкиров. Стреляют банкиры — в банкиров, предприниматели — в предпринимателей, бандиты — в бандитов, бандиты — в банкиров и предпринимателей, а иногда даже банкиры и предприниматели — в бандитов (хотя чаще все-таки руками других бандитов). Мафия (или, правильнее, мафиозность) — это ритм существования народа, для которого слишком значительным фактором стала “крутизна”.
В душах тех, кто ходит в России на коммунистические демонстрации, зреет мечта об уничтожении всех “крутых”. Оставим в стороне, что эти планы нереальны. Оставим в стороне также не лишенное смысла предположение, что истребление всех “крутых” уничтожит, может быть, самых энергичных, предприимчивых и смелых представителей народа. Задумаемся о другом: кто занимается истреблением?
Советская власть никогда не уничтожала бандитизм и террор, но она прибирала их к рукам, организовывала в ведомства и заставляла служить себе. Жизнь граждан России — как в тридцатых годах, так и в постсоветское время — абсолютно не гарантирована, в любой момент достоинство, благосостояние любого из нас могут быть безнаказанно растоптаны. Разница в том, что в тридцатых годах террором занимались люди, находящиеся на службе в одном конкретном наркомате, а сегодня убийцами люди становятся в частном порядке. Политические функции двух типов террора разные, но есть между ними и сходство. Для террора всегда необходимо одно фундаментальное условие — существование большого числа людей с “крутым” характером, для которых естественной и легкой является мысль, что для расправы с противником недостаточно его уволить, забаллотировать, опозорить — еще его надо изувечить, а затем и прикончить. Диктатура, которая бы, как об этом мечтают участники коммунистических митингов, решила “навести порядок”, будет опираться на ведомства по охране порядка, состоящие из людей определенного склада. И те молодчики с бритыми затылками, которых сегодня называют “братки”, завтра будут ходить со значками “ЧК” на тех же кожаных плащах.
Конечно, есть еще надежда, что “крутые”, истребляя друг друга, уменьшаются в количестве. Тем более что их дети якобы учатся в “гарвардах”. Но, с другой стороны, дети не “крутых”, обычных граждан, которые осознали, что почем в этой жизни, уже рассматривают бандитизм как одно из возможных для себя жизненных поприщ. Ряды “крутых” пополняются молодыми, у которых еще нет пистолетов и долларов, но уже есть нужная легкость в сердце. Так что насчет будущей численности “крутых” — еще посмотрим. Структуры рэкета образуются в пораженном ими обществе с естественной и объективной необходимостью, с той необходимостью, которая делает рэкетиров разных стран и времен без всякой преемственности сходными друг с другом. Это та же естественная необходимость, которая за многиевека до современного рэкета в разных странах установила порядки, называемые в учебниках истории полюдьем. Ведь что такое современный рэкет как не феодальное полюдье, полувытесненное, полуподавленное и дискредитированное другими, более сложными, общественными отношениями и потому бытующее нелегально.
Феодальное полюдье и рэкет— практически одно и то же. Есть территория, населенная людьми, занятыми в хозяйстве, — крестьянами, ремесленниками, торговцами. На этой территории действует вооруженный отряд. Представители этой структуры обходят (объезжают) трудовое население и собирают дань на свое прокормление. Если кому-либо приходит в голову обосновать эти отношения, то их рассматривают как плату “поселян” за свою защиту. Защиту от кого? От других, таких же вооруженных отрядов, обосновавшихся на соседних территориях. Наличие одного хозяина упорядочивает взимание дани. У Евгения Шварца житель захваченного драконом города на вопрос, зачем вам дракон, отвечает: лучший способ уберечься от дракона — завести своего собственного.
Что же до самого “хозяина”, то для него оборона от соседей — закрепление своей монополии на данную территорию. Так львы обороняют от других львов-конкурентов свои охотничьи угодья, населенные антилопами. В львиной семье, как известно, львица охотится и добывает пищу, лев же обеспечивает неприкосновенность территории. В разделении ролей между львом и львицей можно увидеть своеобразный прообраз разделения функций налогового и военного ведомств.
Людская масса всегда выделяет из себя властные структуры, подобно тому, как печень выделяет желчь. Причем в одном и том же государстве может возникнуть несколько властных структур разной степени развитости. Там, где государство не может регулировать какую-то сферу социальных отношений, начинает расти протогосударство. Так появляется блатное самоуправление в лагерях и тюрьмах, так в городах образуются структуры рэкета. Рэкет и мафия есть не что иное, как потенциальная государственность, подавленная уже имеющимся государством. Из-за этого мафия не может развиться до государства в современном смысле и остается системой догосударственных отношений — неразвитых, уродливых и архаично-варварских. Но если сегодня рэкет у нас пошел на убыль, то не потому, что он искоренен органами правопорядка, а потому, что частный рэкетне выдерживает конкуренции с этими органами в выполнении функции сбора дани за охрану.
Как известно, русская мафия внедряется в другие, зарубежные, страны. Но это не надо понимать так, что некая организация протягивает туда свои щупальца. Об этом ничего достоверно не известно, да и дело не в том. Правильнее говорить не об агентах русской мафии, а об агентах русской мафиозности. Она состоит не в преступных связях, не в пистолете в кармане и не в счетах в Швейцарском банке — всего этого может и не быть. Мафиозность скрывается в душах и умах, и никакое ФБР, никакой ШАБАК, никакая таможня не остановит ее проникновения. Мафиозность — это простота отношения к нарушению законов: божеских, человеческих и государственных. Носитель мафиозности с легкостью решит, что лучше подкупить чиновника, чем нудно оформлять документы, он прикинет, что дешевле совершить убийство, чем делать что-то еще. Критическая масса подобных людей может изменить образ жизни и нравственность общества, не производя в нем никаких формальных структурных перестроек и не увеличивая в стране количества оружия.
Там, где много выходцев из России, мафия может образоваться с той же естественностью, как появляется шелуха от семечек. Хорошо там, где нас нет.
Божество мести питается кровью
Фильм Станислава Говорухина “Ворошиловский стрелок” — добрый и сентиментальный, как индийская мелодрама. Многие зрители плакали слезами благородства и умиления — так полноценно и от души в нем победило добро.
Сюжет фильма целиком вмещается в небольшой, опубликованный в газетной телепрограмме, анонс. Трое подонков насилуют девушку. Один из них оказывается сыном полковника милиции, поэтому от наказания, соответствующего по закону, им всем удается уйти. Видя, что коррумпированная власть мстить не собирается, дед девушки беретсяза снайперскую винтовку. И вот по воле беспощадного мстителя в половые органы одного из подонков вонзаются осколки стекла (пуля разбивает бутылку, жестокий способ кастрации). Второго подонка охватывает яростное бензиновое пламя (пуля попадает в бензобак автомобиля, а что ужаснее, чем гореть заживо?), подпаливает ему спину и опять же — половые органы. В полковника родной сын по ошибке стреляет из ружья, после чего сходит с ума.
Жестокая месть. Но найдется ли среди зрителей хоть один, кто пожалеет насильников и их покровителей? Поэтому фильм добрый. Ведь добро победило! Ведь у кого не задрожали руки от бессильного возмущения и не закипела в душе злоба, когда негодяи в фильме на глазах зрителей насиловали невинную девочку, почти ребенка? И кто не сулил им самых жестоких мук, самого жуткого страдания, кто бы — не в здравом уме, не после, а в самый миг безудержного негодования не подписался под тем, что таких — своими бы руками задушил, разорвал, изувечил. Способ мести в фильме Говорухина — жестокий и какой-то по-детски извращенный, но именно такого в мгновения негодования желает человек для своих врагов или для тех, кого он считает извергами рода человеческого. Говорухин лишь сделал видимыми подсознательные грезы зрителей. Но это не ночные сны и не эротические видения, а те картины, что возникают в сознании в минуты гнева, когда человеком правит божество мести. Сам Станислав Говорухин в интервью журналу “Плейбой” откровенно провозгласил право человека на пристрастную субъективность и личный гнев: “Короче, я живойчеловек. Когда речь пойдет о совершенно не знакомых мне людях, я, конечно, скажу: “Что вы, как можно? Нужно действовать по закону… А коснись это меня — я бы хотел, чтобы все было, как в фильме”.
В этом коротком, но очень емком высказывании Говорухина речь идет о любопытнейшем моральном феномене — насилии по праву гнева. По сути дела, “право гнева” — очень важный, хотя и латентный мотив европейской культуры. На юридическом языке это называется “в состоянии аффекта”. Конечно, убившие в состоянии аффекта неосвобождаются от уголовной ответственности. Тем не менее, убийцы всегда стараются доказать, что убили, будучи объятыми превосходящими их волю психическими силами — будь это гнев, ревность или алкогольное опьянение (хотя советское законодательство считалоопьянение даже отягчающим вину обстоятельством). Но кроме чисто юридического расчета есть еще нравственный: если человек, убивший вообще без причины, “просто”, представляется совершенно немыслимым, сатанинским злодеем, то убивший в состоянии аффекта достоин если не юридического оправдания, то по крайней мере человеческого сочувствия. Аффектом исчерпывающе объясняются внутренние основания убийства, а, как известно, понять — значит наполовину простить. Аффект — наиболее простительный мотив убийства, он гораздо приемлемее холодного расчета.
В области идеологии “право гнева” — самое сильное из оправданий полицейского произвола и государственного террора. По разным статьям и романам гуляет примерно одна и та же сцена — назидательная речь, произносимая, условно говоря, Бывалым и Жестоким Шерифом в адрес Либерального Гуманиста: “Вы, прекраснодушные люди со слабыми нервами, — говорит Бывалый, — вы отрицаете террор и репрессии, поскольку вам не приходилось сталкиваться с мерзавцами нос к носу. Когда же вы своими глазами увидите, как подонки насилуют детей, как маньяки вспарывают животы беременным женщинам, вы сами потребуете — “вешать на площадях!”.
У сторонников террора в спорах с либералами имеется неотразимый аргумент — в душе каждого человека таится божество мести, каждый в минуты гнева хотел бы обрушить на головы врагов и мерзавцев все муки вселенной, и хитрому теоретику террора надо только поймать в глазах человека этот миг безудержного негодования, зафиксировать и возвести в систему.
Примерно об этом роман-утопия Олега Дивова “Выбраковка”. В романе воображается ближайшее будущее России, где царствует всесильное Агентство Социальной Безопасности — ведомство, без суда “выбраковывающее” всех преступников, миллионами отправляя их на пожизненную каторгу. Роман, повторяю, совершенно утопический, ибо массовый террор в нем не только стопроцентно одерживает победу над преступностью, но и приводит к замечательным последствиям буквально во всех сферах общественной жизни: кругом царит порядок и изобилие, и картину портит лишьнарушение прав человека в отношении всяких “подонков”. В романе неоднократно на разные лады повторяются аргументы Бывалого: посмотрите внимательно на преступления, на несчастных жертв, и у вас отпадут всякие сомнения в необходимости террора. И свое происхождение система террора ведет именно из этого мгновенного “впечатления”. Некий хороший человек столкнулся с толпой обкурившихся бандитов, жену на его глазах изнасиловали и зарезали, сам он с трудом выжил после множества пулевых ранений, но в больнице успелнаписать “меморандум”, в котором разработал идею Агентства Социальной Безопасности и выбраковки и который был воплощен в жизнь правителями России. Когда на глазах человека насиловали и убивали его жену, в нем родился великий гнев, зафиксированный — сначала в тексте, а затем и в “оргмероприятих”.
Еще одно интересное обстоятельство: в романе Дивова приведено мнение о деятельности Агентства Социальной Безопасности, якобы принадлежащее комментаторам из далекого будущего, в котором эпоха Агентства — уже история. И социологи будущего, отнюдь не сочувствуя массовому террору, видят в АСБ не заговор верхов, но именно орудие всенародного гнева. “Фактически выбраковка задействовала старый мотив “русского бунта, бессмысленного и беспощадного”, используя естественную тягу незрелой личности к разрешению вопросов силовым путем. Людям официально РАЗРЕШИЛИ взбунтоваться “за все хорошее и против всего плохого” (с упорным вдалбливанием в головы позиции “за”). И они взбунтовались, с чисто русским масштабированием уничтожив каждого пятнадцатого из НАС”1.
Придуманные Дивовым комментаторы здесь как бы продолжают мысль вполне реального автора, психолога и культуролога Л. Гозмана, в свое время написавшего: “Для того, чтобы жизнь на территории России превратилась в ад, совсем не обязательно разбивать все взрослое население на две армии. Достаточно того, чтобы граждане, разуверившись во всем и убедившись в слабости государства, принялись сами устанавливать справедливость — перераспределять собственность, наказывать взяточников и воров ит.д. Собственно, это и есть бунт”2. Итак, в придуманном Дивовым фантастическом будущем “верхи”, видя реальную и удостоверенную ученым мечту масс о “бунте против зла”, воплотили ее в виде системы репрессий. То есть психологически и идея террора, и его массовая поддержка возникают из “бунта”, понимаемого как разлитый в обществе ресентимент, из негодования, складывающегося из множества индивидуальных “негодований”, вспыхивающих регулярно и повсеместно. Реальной представляется догадка, что сопровождающая русскую историю мечта о бунте была прежде всего мечтой о терроре — недаром в старину, чтобы утихомирить бунт, непопулярных в народе бояр сбрасывали с крыльца на расправу толпе. Сергей Нечаев назвал свою революционно-террористическую организацию “Народной расправой”, а Салтыков-Щедрин называл террор “народной Немезидой”, причем применял это понятие в равной степени к революционному и контрреволюционному террору.
Если в постперестроечной России доминирующим общественным настроением стало чувство омерзения, обиды и ограбленности, то нет ничего удивительного, что нация негодует и из негодования легко вырастают идеи террора, а камертонами негодования служат такие писатели, как Дивов. О придуманном Дивовым АСБ можно сказать то же, что Камю в свое время сказал о приходефашизма к власти в Германии: “Никакие рассуждения не способны вернуть веру людям, которые отчаялись во всем; это могут сделать только страсти, в данном случае — те, что лежали в основе их отчаяния, то есть горечь, унижение и ненависть”.3
Перечисленные Камю страсти еще недавно весьма легко можно было наблюдать на улицах Москвы. За несколько месяцев до демонстрации по телевидению “Ворошиловского стрелка” тележурналист Дмитрий Дибров пригласил Станислава Говорухина в свою программу “Антропология” и спросил, что же это у него в картине все так пикантно, все про перед, да про зад? А Говорухин, конечно, вставил “пикантные” сцены не случайно. Он постарался вопрос замять, мол, ни на какой телесности мы в фильме акцент не делали, первый раз старик стрелял в бутылку,второй раз — в автомобиль, а что там кого побочно осколком задело, так не обращайте внимания.
Дибров, обладая, по-видимому, слишком “дневным”, сангвиническим темпераментом, увидел в “кроваво-пикантных” сценах фильма лишь скабрезности, призванные угодить массовому вкусу, вроде как когда с клоуна спадают штаны. Конечно, Говорухин хотел понравиться широкой публике, да только не тем. Он безошибочно сделал так, чтобы зритель, наблюдая беспощадную месть, вместе со стариком-стрелком мстил бы всем подонкам, которые встречались ему в жизни, мстил за все свои обиды, сладостным чувством отмщения растравляя незажившие душевные раны.
1 Дивов О.И. Выбраковка: Роман, М, 1999, с. 9.
2 Гозман Л.Я. Психология перехода //Вопросы философии, 1995, № 5.
3 Камю А. Изнанка и лицо: сочинения. М.—Харьков, 1998, с. 407.
Диброву не хватило одного жизненного наблюдения, какое было у меня. В 1993 году, накануне так называемого октябрьского мятежа в Москве я шел мимо останкинского телецентра. Рядом расположилась толпа пикетчиков под красными флагами. Эти люди через несколько дней, если верить прессе, должны были заняться “штурмом телецентра”. Сам Говорухин потом писал, что это был не столько штурм, сколько расстрел безоружной толпы засевшими в телецентре милиционерами, но я сейчас не о том. Толпа производила тяжелое впечатление. Кроме обычных для коммунистических митингов пенсионеров с орденскими планками, значительную ее часть составляли убогие всех мастей. Инвалиды, алкоголики, потерявшие человеческий облик бомжи, настоящие клинические сумасшедшие, умственно отсталые с выпученными или косыми глазами — короче, это были действительно сильно обиженные жизнью люди и в порыве какого-то помрачения (или, если угодно, просветления) они превратили свою затаенную обиду на жизнь в политическую ненависть к “режиму Ельцина”. Помню, инвалид без руки и ноги жаловался, что невозможно нигде купить боевую гранату — вероятно, он горел желанием у как можно большего числа людей свести число конечностей до его личной нормы. И вот сценка: приличного вида агитатор с планками читает что-то про “оккупационный режим”. Неожиданно к нему подходит женщина с искаженным безумием лицом и, буквально задыхаясь от ненависти, произносит: “Если я встречу Ельцина, я ему яйца и член своими руками оторву!”. При этом пальцы женщины сжимаются в некое подобие птичьих когтей и начинают совершать непроизвольные “терзающие” движения, она явно мысленно переживала эту сцену и упивалась ею. Вполне возможно, что женщина воспринимала Ельцина как насильника. Насильника России и ее лично. Это было бы вполне логично, ведь именно так восприняли перестройку даже многие интеллектуалы, например, Станислав Говорухин, известный режиссер, мыслитель, депутат Государственной думы, автор публицистических фильмов и книг о том, что Россию мы потеряли, что так жить нельзя и что в России произошла криминальная революция. Именно так воспринял ситуацию 90-х годов ХХ века самый модный из современных писателей Виктор Пелевин, который в своем романе прямо говорит, что положение в России надо воспринимать как изнасилование, производимое неким пришедшим с Запада черным демоном. В “Ворошиловском стрелке” благородный старик-мститель называет коррумпированного прокурора “оккупантом”.
Когда человека охватывает негодование по отношению к “этим подонкам”, тогда жгучее желание мести уже не позволяет удовлетвориться просто тюрьмой для них или даже просто “гуманным” расстрелом, нет — хочется зубами и когтями рвать их плоть, пить их кровь, ломать им кости, наносить им самые болезненные и самые стыдные раны. Божество мести питается кровью. В мифологии древних греков эта жажда кровавой мести воплотилась в образе фурий — богинь мщения, бичами и змеями преследующих преступника, не дающих ему покоя, доводящих его своими преследованиями до безумия.
Кажется, что боль и стыд врага залечат нанесенные им обиды. Потому в фильме Говорухина осколки бутылки терзают член подонка, а его зад обливают бензином и поджигают. Когда в кантате Пабло Неруды “Звезда и смерть Хаокина Мурьеты” (по ней в СССР сначала был поставлен мюзикл, а затем фильм) подонки-американцы насилуют, а затем убивают невесту “хорошего” чилийца (правда, разбойника), последний произносит сакраментальное: “Станьте, мои руки, лапами орла, для слепой науки — разрывать тела!”. От него месть тоже требовала терзать и разрывать.
Из автобусных разговоров того же кровавого 93-го: “В приличном, цивилизованном государстве такое правительство, как у нас, давно бы повесили вверх ногами на площади”. Ненавидимому врагу не желаешь просто смерти — жаждешь ему смерти позорной и мучительной. “Не просто казнить — на площадях вешать!”. В СССР на площадях вешали полицаев сразу после освобождения оккупированных городов. Потом Сталин хотел повесить на Красной площади врачей-убийц…
Когда киногерой мечтает отомстить, он просит врага: только не умри раньше, чем я тебя достану! Когда в Германии судили Эрика Хонеккера, суд на всех парах бежал наперегонки с раком печени престарелого экс-президента, но все-таки отстал и естественная смерть пришла к финишу первой: Хонеккер умер неотомщенным.
Жажда мести обнажает все самое темное, самое фрейдистское, самое негуманное и не имеющее права на существование, что есть в человеческом чувстве справедливости.
Из книги петербургского философа Бориса Маркова “Храм и рынок”: “Чистая справедливость оказывается безмерной и безместной, ибо отсутствует возможность ее определения. Она используется как основание права или моральной оценки, но сама не имеет основания. Она относится к разряду высших ценностей, но не применима в конкретных случаях. Неудивительно, что она оказывается либо совершенно бессильной и принадлежит к идиллически-идиотическому царству любви князя Мышкина, либо, напротив, слишком жестокой и репрессивной, так как для своего исторического исполнения вынуждена прибегать к силе. В последнем случае чистое ничто превращается в такое нечто, которое становится тираническим. Революционный трибунал и террор, разного рода чистки (этнические, религиозные, классовые) — все это подается как выражение чистой справедливости, и это настораживает. “Бессильная” справедливость оказывается слишком грозной. Даже если речь идет о любви и дружбе, вере и святости, то и здесь возникают свои перверсии: справедливость нередко приводит к зависти, обидам и мести. Отвратительное чувство Resentiment обращает все доброе в злое. Абстрактная справедливость не безоружна, хотя и выглядит бессильной; она разрушает сердца и души людей. Дискурс справедливости в форме критики и морального обличения подобен взрыву атомной бомбы, уничтожающей все живое”.1
1 Марков Б.В. Храм и рынок. Человек в пространстве культуры. СПб., 1999, с. 284.
Любому человеку всегда есть за что справедливо отмстить. Когда катастрофа уничтожает город вместе со всеми жителями, то для тех горожан, которые при жизни были негодяями, эту катастрофу надо считать справедливым возмездием. Этот ход мысли отчасти объясняет народную любовь к Сталину и другим диктаторам, правящим с помощью террора. Поскольку всякому есть за что отомстить, то Сталин массовыми репрессиями шел навстречу подсознательным чаяниям масс. Не стоит забывать, что очень многие жертвы сталинских репрессий пострадали из-за доносов со стороны соседей, коллег, знакомых. Уничтожая тех, на кого доносят, государство удовлетворяло базовую потребность определенной части граждан в уничтожении “ближнего своего”. Как говорится в анекдоте, у соседа корова сдохла — пустяк, а приятно. Карательная политика — весьма нужный подсознанию вид услуг. Не стоит забывать, что и гонения на ранних христиан, по мнению ряда историков, были инициированы доносами, да и самого Христа распяли по настоятельному требованию народных масс.
Великий каратель есть, собственно, просто единственный оставшийся в живых, когда все отомстили всем за всё. К сожалению, логика жизни требует, чтобы последний из мстителей выжил — хотя в идеале высшая справедливость предполагает всеобщую гибель (что хорошо понимал Ницше, противопоставлявший волю к жизни справедливости и морали). В этом смысле идеальная ситуация смоделирована в “Десяти негритятах” Агаты Кристи. В этой саге о торжестве справедливости Судья сначала уничтожил девять человек — всех в чем-то виноватых. Затем он сказал: “Настоящий судья — тот, что может судить себя” и покончил с собой. На острове не остается ни души, а значит, справедливость торжествует, фурии отдыхают, и всеобщее чувство мести удовлетворено.
Впрочем, на все это можно посмотреть и иначе. В конце говорухинского фильма полковник милиции — отец одного из “подонков” — хватает старика-мстителя за грудки и кричит: “Если с моим Вадимом что-то случится, я тебя…”. И ситуация становится ясна и прозрачна. Старик мстит засвою внучку, полковник защищает своего сына. На сцену вышел закон кровной мести, вражда родовых кланов. В древние времена, когда не было ни полиции, ни суда, единственное, что охраняло людей от насилия, — это угроза мести родственников. Всякий находился под защитой своего рода. В фильме Говорухина показано, что когда перестают работать суды, возрождаются законы родовой мести.
По учению французского социолога Эмиля Дюркгейма, само уголовное право возникло из чувства возмущения и желания отомстить, которое появилось в некоем древнем племени при нарушении его традиций и запретов. Когда право перестает действовать, месть и негодование выступают в своем чистом виде. Беда лишь в том, что у обычных людей негодование слишком быстро утихает. Именно на это обращает внимание Сенека, который в своем трактате “О гневе” полемизирует с мнением, что чувство гнева необходимо для наказания преступников. Правосудие, по Сенеке, в гневе не нуждается хотя бы потому, что гнев ненадежен и кажется разрушительным лишь вначале. “Тот самый гнев, — пишет Сенека, — который весь так и горел кровожадностью, изобретая мысленно неслыханные виды казни, к тому времени, как надо казнить, глядишь — уже утих и смягчился”.1 Шиллер в “Разбойниках” написал о гневе, что этот волк слишком быстро насыщается. Террор начинается тогда, когда сильное желание отомстить передается от нестойкой психики индивидуума силам формальным и надиндивидуальным. Так начался “красный террор” в 1918 году — сначала было покушение на Ленина, затем были демонстрации возмущенных и, допустим даже, искренних в своем возмущении трудящихся с требованием террора, затем государство исполнило народный гнев и продолжало террор десятилетиями. Тот же сценарий был повторен в связи с убийством Кирова. Террор — это когда надличные силы начинают имитировать человеческий гнев и превращают его в систему. В этом коренится ложность обоснования государственного террора “народным гневом”. Право на гнев есть привилегия индивидуального сознания, у министерств и “агентств” этого права нет.
1 Сенека Луций Анней. Философские трактаты. СПб., 2001, с. 118.
Импотенция гильотины
Некоторое время назад по российскому телевидению был показан фильм режиссера Александра Рогожкина “Чекист”. Многие считают этот фильм просто кичем, вся “художественная сила” которого сводится к сочетанию модной темы “зверств НКВД” с обилием обнаженной натуры. Для большинства остаются совершенно невидимыми, казалось бы, довольно очевидные концептуальные идеи, заложенные в ткань фильма.
Фильм “Чекист” о том, как ЧК в начале 20-х годов уничтожает десятки и сотни людей. Значительную часть ленты составляют крайне натуралистичные сцены расстрелов. И пикантная подробность: всех казнимых перед расстрелом заставляют раздеваться. А поскольку среди расстреливаемых много женщин, в том числе молодых, то на иной взгляд картина может показаться и эротической.
Главный герой фильма — председатель губернского ЧК. Человек, обладающий нечеловеческим хладнокровием и беспощадностью. Однако это палач, выполняющий свое дело без садистской жестокости. Напротив, он твердо привержен специфическим чекистским принципам справедливости, а именно — он уничтожает только тех, кто попал в составляемые ЧК черные списки. Всех остальных, кто еще туда не попал, он отпускает, причем и своих личных врагов, и тех, кто его ненавидит, и не таящихся белогвардейцев.
По ходу фильма выясняется, что предгубчека импотент и что его жена до сих пор сохранила девственность. К концу же картины чекист, не выдержав работы на смертоносном конвейере, сходит с ума и сам бросается к расстрельной стенке, под пули. Его оттаскивают, везут в больницу, и там на вопрос психиатра об имени он отвечает: “Выжатый Лимон”. Такая вот оптимистичная фабула.
Один весьма почтенный и знающий кинокритик так мне охарактеризовал главного героя картины: это кровавый маньяк, который, будучи импотентом, сублимирует свое, не имеющее нормального выхода либидо в уничтожение людей, и прежде всего женщин.
Надо признать: такое толкование лежит на поверхности, оно просто просится, тем более что сцены расстрелов весьма похожи на сны, которые можно было бы по Фрейду расшифровать как сублимацию эротических желаний. Есть голые женские тела, и есть револьверные стволы — чем не фаллические символы? Тем более что они выплевывают свои заряды как раз в эти тела.
Но хочется спросить тех, кто из-за внешнего сходства путает палачей с кровавыми маньяками: а что, разве ЧК прекратила бы свою кровавую работу и перестала бы десятками уничтожать виноватых и безвинных, если бы ее председатель был здоров или если бы он со своей болезнью не оказался на этом посту?
Не свихнувшихся на сексуальной почве надо бояться. Говоря словами Бруно Ясенского, “бойтесь равнодушных”. Извращенный эрос, идущий из глубин личности, убивает единиц. Миллионы убивает сила безличная и надличная.
В нормальной, мирной жизни власть с ее насилием и застенками, скорее, является орудием гуманизма, защищая женщину от нормальных эротических желаний мужчины — об этом говорит фильм С. Говорухина “Ворошиловский стрелок”, который мы обсуждали в предыдущем эссе. Однако когда насилие со стороны власти становится гипертрофированным, когда им буквально пропитывается воздух, тогда отношение и к желаниям, и к изнасилованию коренным образом меняется. В контексте фильма изнасилование является едва ли не гуманным, человечным актом. По крайней мере, это более человечное действие, чем беспощадное, бессмысленное и бескорыстное убийство. Если бы чекисты испытывали влечение к своим жертвам, у тех появлялась бы хоть какая-то надежда выжить. В фильме десятки обнаженных женских тел пытаются соблазнить, спровоцировать чекистов на изнасилование, но машина смерти стойко отбивает атаки эроса.
Говоря о провокации, мы, конечно, не имеем в виду сознательные действия женщин-жертв. Женщины в фильме обнажаются не по своей воле, но женское тело самим миропорядком создано как устройство для соблазнения мужчин. Впрочем, в фильме была попытка сознательного соблазнения. Мать арестованного юнкера пытается дать чекисту взятку собственной дочерью и обнажает ее прямо в кабинете палача. Откуда ей было знать, что для него голая женщина ассоциируется не с сексом, а с казнью?
Разумеется, незадачливых взяткодателей сразу арестовали и расстреляли и, разумеется, никому из чекистов не пришло в голову отнестись к стоящей перед ними обнаженной молодой женщине как к женщине — наоборот, ее немедленно заботливо укрыли солдатской шинелью.
Этот эпизод плавно перетекает в другой, в котором один из рядовых сотрудников ЧК все-таки проявляет человеческую и мужскую слабость и за закрытыми дверями насилует свою подследственную. И с каким рвением, с какой энергией другие чекисты бросаются на защиту чести приговоренной к смерти женщины! Дверь кабинета выламывают, насильника арестовывают и приговаривают к расстрелу. Опять чекистская справедливость? Не только. Палач, работающий на конвейере, может выполнить свою миссию только будучи полностью свободен от человеческих слабостей, от пут эроса. И за этой свободой в ЧК следят строже, чем в любом монастыре. Поэтому и сравнивают подобные организации с монашескими орденами.
Если уж проводить причинно-следственные связи между жестокостью предгубчека и его импотенцией, то, скорее, жестокость — причина импотенции, а не наоборот. Как может чекист соблазняться своей женой, если его не соблазняют сотни прекрасных жертв? Он — импотент по долгу службы.
Конечное безумие чекиста очень гармонирует с безумной атмосферой ЧК, но ЧК будет продолжать безумствовать и помимо своего председателя. А вот довести человека до импотенции, а затем и до потери рассудка работа в ЧК вполне может. Конечно, предрасположенность к психическим заболеваниям предопределена генетически, и поэтому можно сказать, чтобезумец со своим столь нужным для службы в ЧК безумием оказался в нужном месте и в нужное время — но не он создал безумие эпохи.
Импотент пришелся ко двору машине смерти, потому что в ней не может существовать нормальный здоровый человек. Все чекисты в фильме — на подступах к инвалидности. Кто-то нюхает кокаин, кто-то пытается повеситься, а бригадир пятерки исполняющих приговор, колченогий, и команду к расстрелу дает, махая клюкой. Часовой у входа в страшный подвал во время казни включает патефон с веселоймузыкой, а сам затыкает уши затычками. Возможно, все чекисты в фильме на подступах к импотенции.
Чекисту необходима импотенция. Свобода от эроса предстает в фильме как свобода от жалости, от милосердия, от страха даже за собственную жизнь — одним словом, как свобода от человеческих чувств.
Еще одним “доказательством” того, что вовсе не ненормальностью председателя ЧК порождается ненормальность возглавляемого им учреждения, служит другой персонаж фильма, тоже чекист, латыш Ян Карлович. В отличие от председателя он вполне нормальный человек, но только более ограниченный, более злобный и гораздо более жестокий. Ему не свойственна даже странная чекистская справедливость, он готов расстрелять буквально всех, кто попадает в его поле зрения, и в пылу доведенного до автоматизма конвейерного вынесения приговоров даже приговаривает к смерти самого себя. Вполне нормальный человек, вполне нормальный чекист.
Любой, кто задавил в себе человеческое, мог бы быть председателем ЧК, но импотент в этой должности особенно уместен. Он незаменим для особых случаев, когда противостояние между силами смерти и силами эроса достигает пиковой напряженности, например, когда пытаются дать взятку телом. Или когда во время расстрела цветущая молодая женщина неожиданно отворачивается от пробитой пулями стенки и идет на палачей с криком: “Я так хочу жить!”. Голосом этой женщины как будто говорит сама жизнь, сама витальная сила. И опустились стволы револьверов, и дрожит трость в руке хромого бригадира. Не растерялся только председатель губчека:хладнокровно достал пистолет и пристрелил ту, что заставила машину смерти дать сбой. Рядовые чекисты еще могут дать слабину, но их вождь полностью свободен от власти эроса.
Интересно, что чекисты были на какие-то секунды смущены, деморализованы, даже напуганы наступающей на них красивой женщиной, однако в их глазах не проснулась похоть, они вряд ли отнеслись к ней как к женщине. Винтики в машине смерти были смущены наступающими на них эросом и жизнью как чуждыми им стихиями, как вещами иной природы. Впрочем, кто знает, может быть, и шевельнулось что-то в чекистской душе — остатки жалости или мимолетное осознание того, что они, чекисты, существуют в ненормальном, не свойственном человеку состоянии, в частности, убивают красивых женщин вместо того чтобы делать с ними то, что положено мужчинам.
Еще один упрек бросают фильму — в нем слишком много сцен расстрела. Одной-двух было бы вполне достаточно. Десятикратное повторение не несет ничего нового, а вызывает подозрение в смаковании эротических сцен.
На мой же взгляд, резкое сокращение расстрельных эпизодов убило бы всю концептуальность фильма. Если бы в нем была лишь одна или две сцены расстрела, они привлекли к себе неправомерно большое и не лишенное бессознательной сексуальности зрительское внимание, и было быболее справедливо говорить о смаковании. По стандартам голливудского кинематографа, если фильм эротический, то в нем должна быть одна эротическая сцена. В “Чекисте” расстрел, хоть ему и предшествует обнажение, не эротика. И именно пониманию этого служит многократное повторение сцен казни, которое имеет цель не смакования, а как раз его пресечения. Создателям фильма нужно, чтобы женские тела перестали соблазнять не только чекистов, но и зрителей. Чекисты, наверное, тоже поначалу смотрели на убиваемых девушек масляными глазами. Однако на сотый раз попривыкли. Должен привыкнуть и зритель, увидев, что, несмотря на обилие обнаженной натуры, перед ним не поле для любви, а равнодушная к любви машина.
Многократное повторение сцен расстрела нужно здесь для того, чтобы зритель осознал, что перед ним не женщины, а мясо в мясорубке. Начинается-то с эротической сцены раздевания, а кончается телегой с мертвыми телами и веревкой, за которую привязанные вверх ногами трупы вытягивают из подвала.
Впрочем, не универсальная ли это формула жизни: “Где стол был яств, там гроб стоит”?
Преступность слабых
Наблюдая социальный хаос, который постепенно захлестывал перестроечный СССР, российский мыслитель Василий Налимов написал: “Расслабленность ищет комфорта (пассионарии он не нужен) или обращается к внешним возбуждающим средствам. В лишенном пассионарности обществе все время возникают отдельные локальные протуберанцы, которые могут восприниматься как бессмысленная агрессия, граничащая с безумием”.1
1 Налимов В.В. Реальность нереального. М., 1995, с. 378.
В этом высказывании Налимова явно кроется загадка. Казалось бы, люди с пониженной энергетикой должны сидеть тихо и не учинять беспорядков. Тем не менее, Налимов апеллирует к некоей очевидности, и опыт и интуиция людей, привыкших размышлять об общественных проблемах, должны подтверждать эту очевидность.
В истории русской мысли идея о “граничащей с безумием агрессии” слабых, расслабленных людей наиболее четко выражена Вересаевым в книге “Живая жизнь”. Он отмечает, что люди, которым не хватает “силы жизни”, склонны к эпизодическим проявлениям экстаза, буйства в моменты возникновения “избытка сил”. Эти, обычно кратковременные, вспышки носят патологический характер, но они очень мощные. Примерами таких вспышек Вересаев считает и экстатические радения у сектантов — людей возбудимых и изнуренных постами, и припадки у кликуш, и буйство домашних животных, оказавшихся на воле, и античных вакханок, живущих в обычные, непраздничные дни затворницами. Следствием подобного состояния можно считать поведение героев Достоевского — Раскольникова или Кириллова, которые пытаются найти силу у дьявола, ибо лишены силы от Бога. Одна из причин приступов буйства, по предположению Вересаева, — накопившаяся и долго не имеющая выхода энергия.
“У существа гармонического, проявляющегося свободно, избыток сил непременно разряжается в действии. Но жизнь часто ставит разнообразнейшие преграды такому разряжению. Мешают внешние условия, мешает временное состояние самого существа, мешает, наконец, основная его организация, соединение резко противоборствующих инстинктов, устремлений.Тогда силы уродливо скопляются и сжимаются внутри, как пар в замкнутом пространстве, получается “избыток сил”, который разрешается взрывом. В жизни человеческой много дисгармонии, — поэтому много и дионисического избытка сил, и вытекающего из него оргийного безумия”.1
Это значит, что те, кого считают людьми с пониженной волей к жизни, иногда на самом деле лишь не могут ее проявлять вовне, хотя энергия в них есть, она накапливается и кипит. Суждения о том, что люди, и даже целые народы не имеют внутренней энергии, выносится на основе внешних признаков. Но внешность бывает обманчива, и под кажущимся спокойствием в них подспудно идет процесс подготовки к вспышке насилия. Так происходит, например, когда общественные условия не дают простора для созидательной инициативы граждан и люди, которые выглядят вялыми и деградировавшими, вдруг совершают бессмысленные экстремальные поступки.
Другой аспект проблемы “пассионарность и насилие” — преступность в сообществах с низкой пассионарностью. Биолог Конрад Лоренц утверждал, что коллективные эмоции, которые обозначаются словами “воодушевление” и “энтузиазм”, в сущности, представляют собой агрессию, возбужденную для защиты своего сообщества — будь то нация, племя или семья. Кстати, это воодушевление, по Лоренцу, гасит конфликты внутри сообщества, направляя агрессию вовне. С этой точки зрения понятно, почему, когда у народа падает “пассионарность”, то снижается боеспособность государства и растет преступность. Падение пассионарности — это ослабление чувства взаимного братстваи общности между людьми, вследствие чего они перестают “стоять друг за друга”. Разложившееся войско плохо сражается, зато хорошо мародерствует.
Что такое вообще “дух войска”? Полк, в котором “высокий боевой дух”, хорошо сражается с врагом, а разложившийся — не боеспособен, но опасен для мирных жителей. Да и внутри него, как правило, ослаблены узы товарищества. Когда в народе исчезает чувство общности, боевое товарищество, то у агрессии пропадает стержень, который концентрировал ее на внешнем враге, и она децентрализуется, рассеивается на мелкие цели, на конфликты между членами сообщества. С другой стороны, наличие внешнего врага несомненно способствует сплочению сообщества, и те правительства, что заинтересованы в объединении нации, стараются обеспечить ей внешнего врага, например, в лице инородцев. В романе Стругацких “Хищные вещи века” интеллигенция некой погрязшей в индивидуализме и потребительстве страны специально совершает теракты, ради того, чтобы сплотить народ в борьбе с террором.
О связи между преступностью, чувством принадлежности к сообществу и общим “энергетическим тонусом” членов сообщества читаем у французского социолога С. Московичи: “Преступление и все, ему подобное, сигнализирует о снижении тонуса, уменьшении рвения, необходимого для уважения предписаний и запретов. Оно предвещает повсеместное ослабление коллективного сознания и у того, кто его нарушает, и у тех, кто становится жертвой нарушителя, как ослабленная пружина, не дающая ответной реакции. Общие нормы и установления не ставятся под сомнение. Однако они как будто утрачивают свое влияние, в них меньше верят или не верят вообще. Преступление, таким образом, становится симптомом апатии членов группы: они с меньшей живостью поддерживают свои традиции и вяло относятся к выполнению своих обязанностей”.2
1 Вересаев В.В. Живая жизнь. М., 1999, с. 282—283.
2 Московичи С. Машина, творящая богов. М., 1998, с. 133—134.
С полным основанием можно применить это высказывание Московичи к российскому обществу конца ХХ—начала XXI века, где ослабли не только государственные законы, но и законы воровского мира и где даже уголовные авторитеты не были защищены от агрессии со стороны своих подчиненных. Эту ситуацию в криминальном мире называют вышедшим из блатного жаргона словом “беспредел”, которое еще раз подтверждает, как правы были мыслители, считающие повседневную речь источником мудрости. Если перевести слово “беспредел” с русского на латынь, а затем обратно на русский, то получим “инфинитив” — “неопределенность”. Это понятие точно отражает ситуацию, в которой нет точных правил, не действуют никакие законы, ни у кого ни в чем нет никаких пределов и ограничителей.
Появился еще жаргонизм “отморозок”, в котором содержится однозначное отношение к “беспредельным” бандитам как к носителям внутреннего ущерба. “Отморозки” и “беспредельщики” — страшные и кровавые бандиты, но повседневная речь улавливает, что их сила не в наличии, а в отсутствии чего-то в их внутреннем мире. Это те, у кого “выморожены” сдерживающие рефлексы. Они могут убить не только женщину или ребенка, но и своего вожака или товарища, убить вопреки договоренности и иногда даже против собственной выгоды. Это — “бешеные псы”. Здесь смыкаются тема преступности и тема бессмысленной, граничащей с безумием агрессии.
Российское общество в силу ряда причин поражено утратой чувства внутренней общности, и естественный спутник этого явления — насилие. Что требовать от граждан страны, если даже преступники утратили чувство побратимства внутри своих шаек?
Внезапный, с исторической точки зрения мгновенный, распад социальных связей, катастрофическая индивидуализация — вот диагноз, который следовало бы поставить постперестроечной России.