Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2002
Всеволод Викторович Константинов родился в 1972 году в городе Перми. Окончил географический факультет МГУ, учился в Литинституте. Публиковался в «Юности», альманахе «Кольцо А», член редколлегии журнала «Алконостъ». Сценарист, автор документальных фильмов о заповедниках. Живет в Москве.
Поезд Холодно ночью в пустыне. Есть ли тут кто живой? Духи сидят на куртине, Мёртвой шуршат травой. Вот проезжает поезд. Друг друга заткнув за пояс, Духи летят за ним С воплями, гиканьем, лаем, К окнам льнут: замерзаем! — Скоростью поезд храним. Поезд по рельсам стучит, Мерно качает вагоны, Что там посвисты, стоны, Жалобы бесонид. «Ночь хороша, безмолвна, Низко летит луна... — Скажет Евгения Львовна, Глядя в провал окна, — Как огоньки плотоядны! (Духи отправились спать) Помнишь? — «в нощи непроглядной Кра’дется яко тать...». Что вы, Евгения Львовна, Вам ли страдать о том? — В вашем огне любовном Все как в «нощи» пропадём. По дороге По дороге машина едет, Вдоль дороги шашлычный дым, Завиваясь в колечки, светит Нежным отсветом золотым. И сидит человек на пороге У открытых дверей чайханы Так спокойно, как будто боги Ничего ему не должны. Он водил себя по пустыне Сорок однообразных лет И сподобился не святыни, А барашка с вином на обед. «Марфа, Марфа, почто так много Суетишься, поди ко мне: Нынче так хороша дорога!» — Говорит человек жене. «Аллах простит шофёра» Ты не будешь обделён и на бороздку Финиковой косточки, когда Ветер разобьёт твою повозку, И осколки унесёт вода. Ты людей не убивал, не грабил, Нож носил, а кто не носит нож, Но дыханье жизни не ослабил И теперь по праву отдохнёшь. Там, за гробом, ласковые пери Пальчиками голову потрут, Чтобы не вошли — закроют двери И к тебе пойдут, когда запрут. И одежды ножками согласно Переступят, распахнут покров... Крикнул бы: «Мгновение прекрасно!», Но не знаешь, к счастью, этих слов. Тот же, кто слова прекрасно знает, В комнате задымленной своей Строки по крупицам собирает, И не ждёт от мира новостей. Не избегнув крупного позора: Сомневаться, маяться и знать... Потому Аллах простит шофёра, А другому надобно дерзать. Учитель географии Нет, не быть мне учителем в Клёнове, Ни в Курилове, ни в Маслёнове. Не мочить ног ни в Моче, ни в Петрице, Не ходить в чисто поле проветриться. Ночи до’лги, а цепи не кованы, И дороги бегут во все стороны. На любой из них счастья с три короба И огни не деревни, не города, А чего-то неявного, тайного, Но пригодного для обитания. Вот куда меня манит. А Клёново? — Слишком много в нём определённого. «Отчего же ты плачешь?» — Красавица, Это вовсе тебя не касается. * * * В последнем у заставы кабаке, Где до Луёвых гор рукой подать, Коптится котелок на огоньке, Подумай на прощанье: благодать! Жизнь набело писаху, зачеркнуть Всю гладкопись, оставить темноту, И, губы утерев, продолжить путь, Сказать: люблю. И уточнить: не ту. Грустная песенка Говорил себе о себе, О судьбе, голытьбе, гульбе, Знал как быть, но всегда скорбел. То ел мел, то пил чистотел. А потом говорил о ней! До конца — почти — своих дней, Звал женой, а потом сестрой, А потом и травой сырой. А в конце, сказав о себе, Понял, что ничего к судьбе Он добавить уже не мог, Потому что был одинок. Десять лет спустя Стареем, брат, а те берёзы Всё так же ветренно шумят, И так же западные грозы Косыми вспышками гремят. И буря пылью столбовою Перед дождём клубит вдали, И наше пёрышко рябое Не долетело до земли. * * * Ты бушевал в горячих спорах, Перебегая рубежи Таких сомнений, о которых Не знали многие мужи. Но там, о нежности жалея, Вновь возвращался по кривой Туда, где тощая аллея Идёт вдоль мокрой мостовой. * * * В незапамятной дыре Между Курском и Орлом Поезд долго не стоит. По колёсам молотком Кто-то сумрачный стучит, Задувает светоч свой И скрывается во тьме... Ты немного здесь постой И подумай о зиме Мыслью скучной и пустой. Потому что степь твой путь, Будто время, облегла, Потому что не уснуть У вагонного стекла, Потому что будет дуть Грубый ветер до утра... Поезд начал отходить, И теперь пришла пора Этот вечер позабыть, Как другие вечера. * * * Скрипят железные ворота, И ветер, ветер во плоти В глухом пальто вполоборота Стоит и не даёт пройти. Крути послушных мельниц крылья, Коси прилежные луга, Но повторенья и бессилья Не требуй от меня пока. Иди с улыбкой в переулки, Качая кроны тополей, Но поперёк моей прогулки Вставать до времени не смей. * * * Ни счастья, ни свободы, ни судьбы, Нательный крест у родника потерян, Жизнь поднимается от страха на дыбы, И куст выходит на дорогу зверем. Колотит сердце о грудную кость, Так арестант, услышав из-за двери Какой-то шум, не зная что стряслось, Колотит, оживая в новой вере. И смерть проходит мимо, приглушив Свои шаги, ключи за пояс пряча, — Ей не с руки того, кто слишком жив, Тащить в страну безмолвия и плача. * * * «Тенистой Гатчины домовладелец». И. Северянин Я доверял своей звезде. Февраль тогда немного таял, Я жил, как ранее нигде И никогда так жить не чаял — В халате к креслам выходил, Курил до утреннего чая, И память стёртую до дыр О прошлой ночи вопрошая Без сожалений и стыда. А ты — одна из горожанок, Ждала весну, боялась льда, Стыдилась вычурных ушанок Своих беспечных земляков, Когда почти под руку шли мы И были вихрем мотыльков К ночному парку относимы, Ты выправила путь. Постой! Скажи о том, как Гамлет русский Тут прожил век свой золотой, Под золотою трясогузкой, Летели мимо рвов гонцы, В мундирах злых не по морозу, Несли в медвежии концы Указ, печать или угрозу, И капал плавленый сургуч На белый снег, скрипели сани, Гонец глядел в разрывы туч И улыбался под усами. Скажи, как фрейлина ждала, Всю зиму сидя у окошка, И драгоценного тепла Темнеет на стекле ладошка. Тепло осталось, свет погас. И наступила полночь века. И нам уже не видно глаз, Нам нужно слышать человека. Так не молчи и не таи, Скажи хоть как-то ненароком, Но только чтобы о любви. И в этом небе невысоком. * * * В твоём отсутствии сильней сгустилась тьма, Ты не был светочем, но в каждом человеке, Нам близком, мы таим надежду На то, что скоро кончится зима, На то, что не одни мы в этом веке, Придя домой, кладём свою одежду На стулья, на пол, как попало — так, Чтоб чужаку мерещился бардак, Чтоб он оставил мысли появляться В священных наших мастерских, Холодной дружбе удивляться, О склянки яда спотыкаться И муз разглядывать нагих. * * * К полночи отчаянье тепло Подтолкнёт ладошкой шестипалой. Выхожу. И птица тяжело От Большой Медведицы до Малой Пролетит и сядет на шесте Над гречишным белотканным полем, И подскажет кто-то в темноте: «Ты утешься, мы ведь не неволим. Всё безосновательно, матрос, Жизнь твоя разболтана донельзя, Слишком человечиной оброс, Напоследок мужеством налейся — Ты ведь сам ворота отворил! Ты ведь сам в мои потёмки вышел!» Голос очень тихо говорил, Я и половины не расслышал. Ласточка В порханьях чудная жена, Тесна в груди и домовита, Бог знает чем увлечена, Но в увлеченьях плодовита. То натыкается на ствол, То камнем падает с утёса, То раздувает, как камзол, Дощатой мельницы колёса. А то промчится сквозь ушко, Когда земля звенит от яблок, Уходит в небо глубоко, Как в море парусный кораблик. Но напоследок, так и быть, Из озорства и грусти тайной Она решится прочертить Над прудом круг документальный. И вновь всё сходится на том — Любовь, тоска, судьба слепая — Черпнёт ли ласточка крылом, Над тёмным омутом летая. Три письма 1. Бывает так: бессмысленно, нелепо, Какие-то бесформенные тучи, И одиноко так, как будто в жизни Всё лучшее прошло, осталось только Привычное хожденье за водой. И я иду к источнику, под горку, А там, набрав воды, взвалив на плечи Немного тесное в изгибах коромысло, Я начинаю подниматься вверх. Вначале быстро, суетно, плеща Водой, с травы высокой в вёдра Летят былинки, зёрнышки, жуки. Но к середине трудного пути Я нахожу тот нужный ритм, в котором Легко идти, не потеряв ни капли. Идти домой. 2. Поставив вёдра, вспоминаю, как ты Возилась с можжевельником, как я Сердился отчего-то... И тогда, Ты помнишь, мы увидели гадюку, Она ползла вдоль грядок, и ботва Над ней оцепенело шевелилась. До этого здесь змей не замечали. И ты уехала, назвав грехопаденьем Всю нашу жизнь счастливую, а я — Я понял, как грешно бояться змей, Неинтересно, глупо и грешно Быть искушённым прежде искушенья, Меняя избранное первородство На общий смысл всеобщей суеты. Зачем нам знать, какие там дороги До нас топтали люди, примерять Чужого опыта нескромные одежды? Я выхожу с корзиной в огород И вижу поле, реку, облака, Достойные, чтоб видеть их впервые. Но только память о твоём отъезде Меня толкает в главные герои Истории, подобной слишком многим Историям, какими так нелепо Наполнен мир. 3. А осень плодоносит на миру, Лишь наспех подстелив себе рогожу Из спутанной травы, опавших листьев. Ты помнишь яблоню у дома? Как-то Я, поднимаясь из гостей, гляжу — По склону наши яблоки бегут, Как зайцы удирают врассыпную. Знать, «яблочко от яблони...» — неправда Для наших мест. По окружным лесам Охотники гремят, но их добыча — Грибов корзина, гроздь рябины красной. Они с дарами этими зашли Ко мне, спросили, как тут без хозяйки, Я им ответил как, но дело в том, Они другого будто ждали, будто Они надеялись увидеть здесь тебя. Охотники, бог знает из каких Краёв. Всю ночь мы просидели За разговорами, но я не смог понять Что привело их. И они не знали. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я знаю, наша очередь пришла. Я знаю, нам не будет передышки. И нежность потихонечку осядет, Оставив чистый, пусть холодноватый, Но всё ж незамерзающий родник Совместной жизни. Так войдём в него Без колебаний, прямо, смело. А это лето, эту осень вспомним, Как сладостную слабость остановки. Ночей всезвёздных тонкий холодок, И яблоню, и старых прихожан Всесвятской церкви... Но воспоминанья Не сердцу на томленье, а душе На утоленье в засухах житейских Пускай придутся.