Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2002
В Париже, в октябре 2001-го…
Что вы подумали?
Скажу сразу: я имею в виду не выставку “Рафаэль: грация и красота”, проходившую в Люксембургском дворце (выставлено было 18 живописных полотен самого Рафаэля и его рисунки, а также “окружение”, контекст — например, реплики знаменитой “Форнарины”. Спасибо концептуальному воображению устроителей)…
И не менее любопытную — “От Барселоны до Парижа (1900–1930)” в Гранд-Палэ, где публика кружила от Дали до Матисса через Гауди…
И не музейную забастовку — из-за которой толпы несчастных туристов, прибывших в Париж кто на пять дней, кто на недельку, так и не смогли побывать ни в Лувре, ни в Центре Помпиду…
И не прогулки по набережной Вольтера вдоль букинистов, по шуршащим листьям, уже слетающим с платанов…
Не жаркие, как всегда, споры с Марьей Васильевной Розановой, с которой мы так и не смогли реализовать общую мечту о посещении японского ресторана, поскольку почему-то все они были либо 1) на ремонте; 2) закрыты; 3) временно недоступны…
И не длиннющий променад Людовика XVI по-над спуском к Луаре, с видом на весь Париж, в Сен-Жермен-ан-Лэ я имею в виду.
Не стайки студенток в Сорбонне, расположившихся на деревянных скамейках под теплым еще солнцем, с дрянным кофе в пластмассовых стаканчиках, с сигаретками в быстро жестикулирующих пальчиках, студенток во внутреннем дворе Сорбонны, вход куда после событий 11 сентября охраняет цербер явно арабского происхождения…
Не дождь, внезапно, как летом, хлынувший, как только я поднялась из метрополитена, станция “Люксембург”, и спросила у пожилого дядечки с черным пуделем, как лучше пройти на рю Мишле…
Но вот мы и пришли.
На рю Мишле, 9, в здании начала века (любимый стиль модерн — здесь не русский, а французский, широко представленный, кстати, на второй из вышеупомянутых выставок) находится знаменитый Институт славяноведения.
Конференция шла два дня.
Участников (докладчиков, чьи голоса тоже прозвучат в этой публикации) было немало, гостей было и вовсе — особенно для Парижа — много.
Гости пришли не только послушать, но и посмотреть: на живую Маринину, участницу первой конференции о себе самой. Детективщицу и подполковника милиции.
Маринина, в свитерочке и брючках, неотличима от таких, “как все”, держалась скромно, но с чувством собственного достоинства и почти полным самообладанием. Почему “почти полным”? Ну хотя бы потому, что только мое выступление (по-моему, чрезвычайно вежливое, особенно если сравнить с газетной критикой, принципиально рвущей текст и автора на клочки, которые по закоулочкам) вызвало у нее незапланированно острую реакцию. Но что же делать? Ради правды жизни — постараюсь привести (далее) и свои соображения, и соображения коллег (цитирую их по их авторским тезисам, представленным в буклете конференции). Не эффекта ради, а только ради стереоскопического объема, помещаю их внутри собственного текста — курсивом, с отступом вправо.
* * *
“Прорыв” Александры Марининой на фронте современной словесности (при почти убийственной утрате ею, словесностью, читателя), оглушительный успех (общий тираж ее книг, выпущенных издательством “ЭКСМО”, зашкаливает за тридцать миллионов экземпляров) не то чтобы удивляют, но вызывают желание понять этот феномен. Проект “Маринина” стал самым энергичным из всех первых литературных проектов в постсоветское время в постсоветском пространстве. Каков же был литературный контекст ее появления?
Это — контекст исторического уже теперь времени: после беспрецедентного взлета читательского интереса к “серьезной” словесности.
Вспомним литературный пейзаж конца 80-х.
Это был сверхнасыщенный раствор ранее запретных литературных публикаций в “толстых” журналах, тираж которых достигал совершенно заоблачных величин.
Книжные издания не могли поспеть за журналами, поскольку редакции “толстяков”, активно участвуя в общественно-политических дискуссиях, первыми отвоевывали от цензуры все новые и новые литературные пространства. Лучшее, что было накоплено русской литературой по обе стороны государственной границы за семь с лишним десятилетий существования ограничителя публикаций — советской власти, — появилось именно в журналах.
Это было время ускоренного просвещения и образования, ускоренного чтения, ускоренного развития общественного сознания — все вместе. Уже к 1991 году тиражи стабилизируются, более не растут, наоборот, начинают падать. Что совпадает с нарастающим общественным раздражением, ощущением потери исторического темпа. Но не только. Дело еще и в том, что столь желанная гласность, возможность наконец не под одеялом прочесть “Доктора Живаго”, как оказалось, не принесла качественных сдвигов в жизни. Наступает период разочарования в тех ценностях, на которых базировалась деятельность “либеральных” литературных изданий. Период разочарования — и равнодушия; общество начинает уставать от непродуктивного повторения и пробуксовки.
Именно на этот момент падает историческое время рождения, а затем продвижения и успеха детективов А. Марининой.
“Размышлениями о грехе детектив пытается заполнить пробел в общественных дискуссиях постсоветского времени. Со времени романов Достоевского понятие вины появлялось в русской литературе довольно редко. Своим названием роман А. Марининой “Иллюзия греха” обозначает два направления. С одной стороны, сюжет каждого детектива заключается в том, что ищут виновного, модель жанра построена на виновных и невинных, на убийцах и жертвах. Но в указанном романе есть и другая, более глубокая сторона — трудно судить, кто виноват”.
Анн-Лор Энгель, Университет имени Кристиана Альбрехта, Киль, Германия.
Маринина “подхватила” того читателя, которого утратили “либеральные” периодические издания.
“Маринина не только пишет детективные романы, но и отвечает на вечные вопросы. Автор относится к своим читателям как добрый и опытный учитель к ученикам, которые нуждаются в поддержке, подсказке и направлении на верный путь. Оптимистичная и практичная в своей дидактике, Маринина ставит перед собой вопрос “как жить” и старается помочь читателю найти свой путь к лучшей жизни в сегодняшнем мире. Своими детективами Маринина пишет современный роман “воспитания чувств”: основная цель автора — воспитание посредством развлечения”.
Анатолий Вишевский, Гринелльский колледж, США.
Маринина подхватила и того читателя, который привык к советской “массовой” литературе — прежде всего к детективам братьев Вайнеров, Адамова, Николая Леонова (т.н. качественным детективам), а также многостраничным мелодраматическим романам Ан. Иванова и П. Проскурина, по которым снимались первые телевизионные советские сериалы.
Жаждущих припасть к книгам Марининой объединили: 1) возможность отдыха от своей непростой жизни; 2) легко усваиваемый литературный сюжет с загадкой, еще более отвлекающей от “чернушной” реальности; 3) доступный, понятный язык с минимумом словаря, с почти казенным, бюрократически внятным синтаксисом; 4) “знакомые” характеры и обстоятельства, изображенные в книге; 5) человеческая вменяемость, сила и “слабость” следователя Каменской, способность читателя(-ницы) к сопереживанию и “примериванию” Каменской на себя, идентификация с героиней; 6) стабильная серийность, альтернативная нестабильности окружающей действительности.
“Все мы, люди, так или иначе, лучше воспринимаем то, с чем в жизни уже сталкивались, относимся к этому с большим интересом, лучше это понимаем и принимаем. Всем нам, как правило, нравятся те люди, которые с нами откровенны, всем нам приятно, если нас считают человеком, которому можно довериться”.
Виктория Петрова, Медицинский центр Управления делами
Президента Российской Федерации, Москва
Но самым главным было то, что романы Марининой давали некий ориентир. Компас. Маринина была проводником в совершенно незнакомой реальности, причем проводником, юридически грамотным.
Современная “сложная” словесность того периода скорее отталкивала, чем привлекала читателя.
Вспомним хотя бы нарастающую неудовлетворенность решениями букеровских жюри.
В начале 90-х происходит очередное и очень бурное перераспределение читательского литературного капитала.
“Изучающим современную российскую культуру романы Александры Марининой представляются специфически российским феноменом. В то же время детективы Марининой обнаруживают ряд параллелей с творчеством ее норвежской коллеги Анне Холт, в прошлом также сотрудника правоохранительных органов. Это касается не только автобиографических черт, которыми оба автора наделили своих героинь. Причинами преступлений, которые раскрывают Настя Каменская и Ханне Вильгельмсен, часто оказываются пережитые преступником психологические травмы или тяжелые социально-бытовые условия. Есть сходства и в отношении женщин-сыщиков к работе и к личной жизни. Обе героини переживают кризисные этапы, когда им приходится пересмотреть отношения с партнерами (причем и Вильгельмсен, и Каменская наследуют сексуальную ориентацию и семейное положение своих создательниц)”.
Александра Леонтьева, Бергенский университет, Берген.
Чтение “низких” жанров, традиционно ранее рассматриваемое как занятие несерьезное, иногда даже постыдное, в высокообразованных слоях (и даже в сверхутонченных группах), получает неожиданную реабилитацию. В новом, возникающем в этот период типе чтения у той категории читателя, для которой и чтение, и книги имеют иное функциональное значение, “высота” (или “низость”) вообще не имеет значения: “Происходит своего рода эмансипация читателя, освобождение его от диктата прежней литературоцентристской идеологии и давления стандартов “высокого вкуса”, а следовательно — расширение и утверждение семантической роли литературы. Симптомом этого является процесс поворота литературной критики к переоценке и осмыслению феномена массовой литературы, хотя процесс этот сейчас находится в самом начале” (Н. Зоркая. Книжное чтение в постперестройку. — “Пушкин”. Тонкий журнал читающим по-русски. — 1997, № 1, октябрь, с. 35). В условиях эрозии единого литературного процесса складываются разные литературные “миры”, но читательские предпочтения детективной литературы устойчивы в разных группах: с высшим образованием или без оного.
“В диалогах художественной и тривиальной литературы можно обнаружить разные способы стилизации “устности”, чтобы достичь впечатления спонтанного разговора. Обиходная речь в романах А. Марининой отличается необыкновенно высокой степенью оживленности, что выражается, между прочим, в разных формах обращения собеседников, в различных оттенках вежливости и в эмоциональности используемой лексики”.
Вольфганг Штадлер, Университет имени Леопольда Францена,
Инсбрук, Австрия.
В общем, все складывается — для Марининой — очень даже хорошо. Ее книги занимают самую высокую отметку в рейтинге продаж. Читатели, увидев живую Маринину на книжной ярмарке, чуть не сломали стенд “ЭКСМО”, и не знаю, как не разорвали Маринину на сувениры. Плохо только одно: критика, которая ведет себя совсем иначе, чем читатель.
“Восстановление” статуса Литературы и — соответственно — собственного статуса критика как Представителя и Эксперта этой Литературы осуществляется через принцип негативной референции: Маринина как “не Я”, как “Другое”, как проекция скрытых фобий и желаний.
Особенно явно при этом маркированы два аспекта: иерархический и гендерный. Другое (Маринина) — это прежде всего профанное и женское (бабское). Названные аспекты тесно связаны: женское — это “маска” профанного, а также “совкового”, простого, массового.
Это проявляется:
— в сниженно гендерных номинациях Марининой и ее героинь (“бой-баба”, “милицейская девушка” и т.п.);
— в интерпретациях протагонистки (Каменской, которая отождествляется с автором), подчеркивающих в ней “женское, слишком женское” (например, часто — “кулинарный” и связанный с ним телесно-порнографический аспект);
— в гендерно-маркированной репрезентации читательской аудитории: потребители “женского чтива” — “совковые” тетки в мохеровых беретах” и т.п.;
— в пародировании или редукции феминистских (или “околофеминистских”) идей произведений Марининой.
Ирина Савкина, Университет города Тампере, Финляндия.
Но после того, как Маринина, несмотря на злобных критиков, становится “королевой детектива”, по ее вещам снимаются ТВ-сериалы, а романы начинают переводить на европейские языки; после того, как литературная публика в течение нескольких лет горячо обсуждает проблему индивидуального — или же все-таки коллективного? — авторства проекта “А. Маринина”, после того, как в каждом еженедельнике “легкого” типа появились интервью с А. Марининой, она берет тайм-аут более чем на год (время, за которое неверный читатель способен увлечься — и увлекается — другой детективщицей, Дарьей Донцовой) — и выходит с совершенно новой по типу, по жанру книгой, ломающей клише и стереотипы ее “успешных” вещей. Это — двухтомник “Тот, кто знает”. Книга первая — “Опасные вопросы”, книга вторая — “Перекресток”.
По жанру эта книга ближе всего к позднесоветской семейной саге, среди которых самой успешной стала “Дети Арбата” Анатолия Рыбакова, менее успешной, но все-таки популярной — “Московская сага” Василия Аксенова. Из самых последних примеров такой саги назову “Розы и хризантемы” Светланы Шенбрунн, книгу, вошедшую в предпоследний букеровский шорт-лист.
В момент выхода книги в печати появилось немало язвительных реплик, предвещающих грядущий неуспех новой литературной попытки известного автора. Маринину заранее “приписали” по детективному ведомству — тем интереснее, что этой книгой она немедленно обогнала по продажам всех остальных (см. “Книжное обозрение”, 2001, 24 сентября).
* * *
Действие нового романа Марининой в основном разворачивается в староарбатской коммунальной квартире, а ее героини/герои — поистине дети Арбата позднесоветского времени, осуществляющие трудный переход в постсоветскую жизнь. Каменской здесь нет — есть Наталья Воронова, девочка, студентка ВГИКа, затем мать семейства и киносценарист. Наталья — нереальной доброты человек, опекающий всех в своей “коммуналке”. Вместе с рассказом об истории ее жизни и жизни ее соседок и соседей в роман-дилогию вплетаются судьбы других людей, увеличивая “захват” человеческого и исторического пространства. Написана книга абсолютно в той же никакой лексической/синтаксической гамме. Авторский стиль отсутствует. Текст имеет только семантический, а не художественный смысл.
Книга очень политкорректная.
Т.н. еврейский вопрос — герои еврейского происхождения (Бэлла Львовна, ее сын Марик) умны, образованны, благородны. Их слабости — общечеловеческие, эмиграция Марика — вынужденная, объяснимая. В книге Марининой любые проявления антисемитизма осуждаются прямо и недвусмысленно. “Марик — еврей. И учиться он хотел в Физико-техническом институте. А туда не хотят принимать евреев. Поэтому Марик был вынужден поступать в педагогический институт, куда его с удовольствием приняли. Видишь ли, золотая моя, существуют отдельные правила для мальчиков, для девочек и для евреев. Тебе не обязательно понимать это, ты просто поверь мне, что это так, и запомни как следует”, “Мне всю жизнь давали понять, что я — еврей, а значит — неполноценный и бесправный”.
Женщины в книге Марининой — тоже изгои, вынужденные доказывать обществу свою незаурядность. Недвусмысленно осуждается и ущемление прав, и ограничение возможностей женщины. Бэлла Львовна объясняет своей соседке, маленькой Наташе, почему ей следует стараться очень хорошо учиться: “Потому что мальчики нужны на любом месте, на любой работе, а девочки нужны только для того, чтобы рожать детей и готовить обеды для мальчиков. И еще девочки нужны на таких работах, которыми не хотят заниматься мальчики, то есть на самых неинтересных, грязных и тяжелых, за которые мало платят. И если девочка не хочет заниматься скучной и грязной работой, если она хочет чего-то добиться в жизни, ей приходится доказывать, что она лучше мальчиков, которые хотят занять это место”.
“Маринина (сознательно или нет) пытается синтезировать некую новую, современную стратегию репрезентации женского. Эта либеральная модель должна выходить из сферы тоталитарного маскулинистского контроля и осуществлять свое право на самостоятельность, уникальность, независимость и самоценность”.
Елена Трофимова, МГУ и журнал “Преображение”, Москва.
Роман-дилогия вмещает в себя множество информации о происходящем во время действия: будь то гастроли БДТ, содержание журнала “Советский экран”, цены на продукты, качество продуктов, образ жизни в коммунальной квартире (“дежурства” и т.д.). Но этим дело не ограничивается. Маринина пытается расширить и литературное поле своего романа, включая в текст явную литературную полемику — по двум линиям.
Первая — это линия старшей сестры героини, Люси, которая сочиняет прозу и высокомерно разговаривает с младшей сестрой как бы с “высоты” своего жанра. Вторая — это линия литературного андеграунда, в данном случае — питерского (соответственно вокруг кафе “Сайгон”).
Итак, первое. Уже взрослая Наташа изучает прозу старшей сестры.
“В тот же вечер, когда Галина Васильевна и Люся улеглись спать, Наташа открыла верхнюю из сложенных на столе папок и принялась читать. Все оказалось даже хуже, чем она предполагала. Нудные, растянутые и бесформенные, как многократно стиранные свитера из плохой шерсти, истории про молодых людей середины шестидесятых. Они все, как один, тонко чувствуют поэзию Евтушенко, Окуджавы и Ахмадулиной, тайком переписывают с магнитофона на магнитофон песни Галича, собираются большими компаниями, бредят романтикой целины, тайги и профессией геолога и то и дело впадают в глубочайшую депрессию оттого, что их никто не понимает. У всех героев родители — косные и глупые, с устаревшими взглядами, не приемлющие современную, отходящую от “сталинско-советских” нормативов культуру, боящиеся открытости и искренности и постоянно конфликтующие на пустом месте со своими взрослыми детьми. И, разумеется, в каждом произведении, будь то роман, повесть или рассказ, в центре повествования стоит главная героиня, до мельчайших деталей похожая на Люсю. В нее все влюбляются, а она всех отвергает, ибо не находит среди своего окружения единственного достойного себя. В конце героиня пытается покончить с собой, потому что не в состоянии больше жить рядом с людьми, которые не понимают ее утонченную душу, но ее спасают, и в этот момент появляется Он — известный литератор (художник, музыкант, режиссер), случайно оказавшийся либо на месте суицида, либо в больнице, куда “Скорая” привозит неудавшуюся самоубийцу. Разумеется, сей прекрасный принц немедленно очаровывается всеми скрытыми и явными достоинствами героини и предлагает ей руку и сердце. Она долго мучается, потому что боится благополучной и успешной жизни, которая непременно должна привести к полному обуржуазиванию и сытому самодовольству, но потом находит некоторый баланс между сохранением прежних пристрастий и возможностью раскрыть и полностью реализовать свои недюжинные таланты. Бегло просматривая страницу за страницей, Наташа отчетливо понимала, что в каждом произведении Люся воплощала свои мечты и придумывала ту жизнь, которой хотела бы жить, но которая у нее не получилась”.
Дальше героиня, уже вполне “успешный” сценарист и режиссер, предпринимает попытку психоаналитического толкования текста, который она читает: и не потому, что сама Люся недостаточно хороша, а потому, что так и не нашлось того единственного, кто смог бы увидеть и оценить всю глубину ее тонкой и неординарной души. Такого человека просто нет в той стране, в которой вынуждена проживать свою жизнь необыкновенная и прекрасная девушка Людмила Казанцева. Именно это и является причиной ее жизненных неудач, ибо в своих достоинствах Люся, что очевидно, ни секунды не сомневается. “Одним словом, читать все это было скучно, и Наташа ясно видела, что ни хорошего сценария, ни тем более хорошего фильма из такого материала не сделаешь. И вообще, сегодня, в 1984 году, мало кому могут быть интересны молодые люди середины шестидесятых”.
Люся с ее текстами — это как бы та “серьезная” литература шестидесятнического происхождения, круг который замкнут на своих и категорически не принимает таких, как Маринина. Определяющим для Марининой здесь является маркировка словом “успех” (“Эта шмакодявка украла у Люси ее успех…”). Потуги старшей сестры (предшествующей по “возрасту” появлению на свет массолита) обречены на неудачу, в то время как снобизма этой сестре не занимать.
Вторая соревновательная для Марининой линия — это андеграунд. “Все они показались ей веселыми и доброжелательными, хотя общались между собой на таком жаргоне, который она не всегда понимала. И почти все имели какие-то непонятные прозвища, например, Гюрзой называли девушку с большими красивыми глазами и густыми заплетенными в косу волосами. Другую же девушку называли Гремучкой, по-видимому, за то, что рот у нее не закрывался ни на минуту, она все время что-то рассказывала и при этом постоянно сама себя перебивала собственным же смехом. Одеты они были с вызывающей небрежностью, но Наташин наметанный глаз видел, что небрежность эта, как говорится, “дорогого стоила”, и рваные джинсы, и заплатанные рубашки и свитера, холщовые сумки с корявой вышивкой, а также сарафанчики, надетые поверх теплых рубашек, вовсе не свидетельствовали о бедственном материальном положении своих хозяев”. “Рядом с Наташей шел невысокий прихрамывающий парень по имени Антон, многозначительно-мрачный и немногословный. Узнав, что Наташа учится во ВГИКе, он начал, медленно цедя слова, доказывать ей, что советский кинематограф давно умер, и памятником ему должен служить фильм Тенгиза Абуладзе “Мольба”: дескать, лучше этого все равно никогда никто в нашей стране не снимет. Наташа сперва активно включилась в дискуссию, но вскоре примолкла, поняв, что Антону ее мнение вовсе не интересно, ему интересен только он сам”.
Судьбы Наташи и представителей “андеграунда”, само собой, складываются противоположным образом. Наташа попадает во ВГИК: “…После школы я еще год работала в райкоме комсомола, в культмассовом секторе, и писала повести и рассказы”. Ценности — как литературные, так и жизненные — у главной героини и личностей из “андеграунда” — совершенно противоположные: “Они хотят показать, что они особенные, но если бы у них было побольше душевных сил, они бы стали настоящими хиппи, отказались бы от материальных благ, ходили босиком, ездили автостопом и спали на голой земле в палатках. А они хотят и особенность свою отстоять, и благами цивилизации воспользоваться в полном объеме. Тогда в чем особенность? А в стиле отношений. В образе жизни. Днем спать — ночью гулять. Не иметь четкого плана на ближайшее время, как волна вынесет — так и ладно. С упоением обсуждать сложные и малопонятные произведения искусства, делая вид, что понимаешь всю их глубину. Не делать из секса проблемы, есть — хорошо, нет — тоже отлично”.
Сюжет неуклонно стремится к тому, чтобы Наташа реализовала собственные представления об искусстве. И жанровым воплощением этих представлений является ТВ-сериал “Соседи”, на которым она работает, уже обретя полную творческую зрелость. При этом обсуждение самого жанра массовой культуры дано в тексте тоже полемически. Сначала Наташе предложены, как богатырю на распутье, как бы три варианта масскульта: “Мы начинаем три новых проекта, — возбужденно говорил он, — один — детективный сериал по книгам известного писателя со сквозным героем, серий на тридцать, второй — по оригинальному сценарию, из современной жизни, и третий — экранизацию исторического романа. Оригинальный сценарий уже есть, правда, совсем сырой, но история неплохая. По экранизациям пока только синопсисы, но ты можешь прочесть первоисточники. Тебе, Натаха, как всегда, предоставляется право первой ночи. Можешь выбирать, за какой сериал возьмешься”. Наталья выбирает работу по созданию “оригинального” сериала. Вкус ее понятен: “Роман захватил ее глубиной чувств и силой страстей”, — это высказывание о романе ее знакомого журналиста, Руслана, распространимо на ее собственные занятия, противоположные элитарному* псевдосочинительству Люси, эгоистки и иждивенки.
Сериал Наташи — “Соседи” — и является, по всей видимости, зеркальным отражением романа-дилогии. В тексте сказано об успешности его реализации, — тем самым успешность романа-дилогии (и его последующей телеверсии) не ставится автором под сомнение.
Но в сюжет романа-дилогии о соседях по коммунальной квартире спрятан еще один, главный и одновременно потайной, сюжет: о сотрудничестве с КГБ и об отношениях КГБ—ФСБ к творческой интеллигенции. На самом деле “тот, кто знает” — это Мащенко (“Он по-прежнему красив, Виктор Федорович Мащенко, пожалуй, сейчас он даже интереснее, чем двадцать лет назад, когда Наташа видела его в последний раз. Ему, должно быть, около шестидесяти. Такой же стройный, как прежде, хорошо постриженные густые, сильно поседевшие волосы, холеное лицо с правильными чертами, белые ровные зубы. Звезда Голливуда в идеально сшитом дорогом костюме, а не агент КГБ”).
“Виктор Федорович проводил Наташу до входа в метро “Площадь Революции”. Прощаясь, взял ее руку, поднес к губам.
— Знаете, — неожиданно для самой себя сказала она, — я начинаю понимать, почему Ирка вас так любит”.
Мащенко завербовал героиню в агенты КГБ еще в институтские времена. Именно к нему стягиваются все линии романа. Эта вербовка и есть “постыдная” тайна Натальи. Тайна, в которой к концу романа открывается исключительно позитивная сторона:
“— Наташенька, я всегда относился к вам с безграничным уважением. Информаторов, как правило, вербуют на компре. Тех, кто помогает на идейной основе, по внутреннему убеждению, единицы (курсив мой. — Н.И.). Это редчайший случай. И если идейная основа меняется по тем или иным причинам, таких людей не трогают и не пытаются снова привлечь к работе. Мы организовывали помощь не только вам одной, но вы были единственной, к кому впоследствии не пришли бы просить отдать долги. Все остальные объекты такой помощи имеют за плечами разного калибра грешки, поэтому на них можно давить. На вас давить невозможно. Вы были изначально бесперспективны для этих целей. <…> Вы очень талантливый человек, Наташа. И я вас искренне и глубоко уважаю. Я никогда, слышите? — никогда не причинил бы вам вреда. Я немного злоупотребил своими возможностями, чтобы помочь двум людям, которые мне симпатичны. Это плохо?”.
Итак, семейная сага Марининой, кроме лежащего на поверхности сюжета о жизни нескольких поколений в одной арбатской коммунальной квартире, имеет еще по крайней мере два измерения: литературно-полемическое, отстаивающее роль и значение “массовой культуры” в жизни общества и противостоящее псевдоэлитарности т.н. серьезной литературы и бесплодности андеграунда, и социально-политическое.
* * *
Наталья Казанцева, потом Воронова, комсомолка, активистка и сексот, — это плодоносящее и кормящее, вскармливающее, положительное начало. Она — производительница детей и утешительница старух, гасительница конфликтов, не чурающаяся никакой “грязной” работы, помогающая в болезни и немочи. Недаром к ней тянутся и стар и млад, и больной и здоровый. Очень советская, она сначала соединяет свою жизнь с военным, а потом с успешным предпринимателем. В ее почти сказочном продвижении по жизни (сюжету книги) от “избушки” до “дворца” ей помогает добрая Фея. Вернее, добрый Фей. Оказывается, именно он организует ее “творческий” успех и продвижение. Именно от него целиком зависит и весь успех (или неуспех) ее предпринимателя. Мащенко, как тайная сила, как Евграф из “Доктора Живаго” или Воланд из “Мастера и Маргариты”. Может быть, он и дьявольски опасен, но для нашей героини совершает только добро.
Это — не только чрезвычайно политкорректная по отношению к органам, к тайной полиции, книга. Это — оправдание деятельности КГБ—ФСБ как силы, организующей позитивные сдвиги в обществе. И недаром юная красавица Ирина испытывает к Мащенко трудно подавляемое — вплоть до выдающего ее дрожания рук — любовное чувство: инстинкт не должен обманывать вольное, незаконное дитя.
Итак, Маринина на пике своего успеха оставила жанр детектива ради жанра семейной саги — для того, чтобы иметь широкое, не ограниченное детективным сюжетом (он включен как боковая ветвь, отдельная) пространство для высказываний по целому кругу вопросов. Безусловно, одним из побудителей был соревновательный элемент (ср. с “Казусом Кукоцкого” Л. Улицкой). У Марининой существует ревность по отношению к “настоящей” литературе (прозе “старшей сестры”). Она как бы содержит эту словесность своими тиражами. Это она, Маринина, утешает и воспитывает; утверждая банальности, пытается прививать добрые чувства; избавляет от чувства обреченности и катастрофизма. Это полицейская проза, где ангел-хранитель человека — тайный агент, вербующий юные души, бывший преподаватель марксизма-ленинизма, на котором все и до сих пор держится.
* * *
Ну вот, прозвучал мой голос, включились голоса и других выступавших. Итог: Маринина, сидевшая справа от меня в президиуме во время моего доклада, должна была говорить после меня. Начала она выступление не со своих соображений, а с попытки ответить.
Вообще-то аудитория слегка затормозилась. Поскольку последнюю книгу еще прочитать не успела — и насчет ярких достоинств сотрудников КГБ, достоверно изображенных в книге, ничего не знала. У публики случился некоторым образом шок. С одной стороны, не только здесь, в метрополии, но и в эмиграции читают Маринину и ценят ее понятно за что: не только за интригу, сюжет, но и за сумму сведений о современной России. С другой стороны, эмиграция, особенно во Франции, очень настороженно относится ко всему, что связано с КГБ. А уж в положительные герои… увольте.
У Марининой же получилось так, что к своему герою она подвела как бы незатейливо-скромно, с учетом и “еврейского”, и “женского” вопроса — почти политкорректно. Чудесный человек! чудесная девушка — женщина — студентка — сценарист — Наташа.
Пригорюнилась публика.
И я пригорюнилась — сама не ожидала такого эффекта от своего выступления.
То, что “правду говорить легко и приятно”, — оставим на совести булгаковского героя. На самом деле правду говорить тяжело и крайне неприятно — особенно в присутствии самого “предмета”, т.е. объекта обсуждения.
Романы А. Марининой переводятся на некоторые европейские языки — что меня, не скрою, удивило, и чтобы понять, зачем современному итальянцу, французу или немцу нужна такая словесность, я и дальше внимательно слушала доклады и сообщения.
“Многие романы Александры Марининой в России экранизированы, а в Германии переработаны в радиопьесы. Исходя из того, что цель этих обработок — захватывать зрителей и слушателей таким же образом, как захвачены читатели, то фильм и радиопьеса являются не только дополнительными художественными произведениями, но и интересными интерпретациями, которые проникли в тайну успеха Александры Марининой”.
Сара Хэги, Кельнский университет, Германия.
Убей бог не понимаю, что же в произведениях Марининой такого общечеловеческого, что привлекает, оказывается, не только читателей. Но и зрителей. И слушателей — тоже. Что же до самих славистов, то одним из самых существенных было сожаление профессора Алексея Береловича: о том, что для участия в конференции не были приглашены социологи. Может быть, именно они и раскрыли бы нам лицо потребителя Марининой — и здесь, в Париже, и там, в Москве и ее окрестностях.
Что же касается заголовка моей статьи, то смекалистый читатель давно уже понял связь — между романом “Тот, кто знает”, его популярнейшим в России автором, и избранием, а также очень высоким рейтингом Путина.
Потому что он — именно тот, кто знает.
В основе статьи — доклад на международной конференции “Феномен Александры Марининой как отражение современной российской ментальности” (19–20 октября 2001 г., Париж).
* Сама Маринина, в ответе на прямой вопрос, элитарными назвала Евтушенко и Вознесенского.