Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2002
* * * Такая зима наступила жемчужная, розовая, что мы очнулись и увидели зиму. Встрепенулись, окунули в неё мониторы, свои распаренные моторы. Величественная стоит, как упрекает, овчиной тёплою облекает, обдаёт холодом гигиены, синим стеклом забивает вены. А вот разлеглась поперёк маршрута, попеняла, пожурила, дала по пальцам. Дитя разгорелся щеками, отец его шмыгает носом. Всё парализовано красотой момента. Ночами так восхитительно завывает. Как будто бы там происходит сказка, зло подминает добро, звякает, злится. Но добро победит, куда оно денется. Скажи спасибо за эти сказки. За гуд пронзительный, протяжённый. За то, что сидишь канцелярский, жёсткий, как жёлтый клей по краям засохший, а взгляд нездешний, заворожённый. * * * Изводит позапрошлая певучесть. Так специальным заведёшь себя ключом, две-три цветные книги пролистаешь, и ну короткой песней исходить. И пенку элегическую ловко шумовкой алюминиевой снимать. Свирепо опекать в себе хозяйку (хозяюшку!), и матерь, и жену, и прочий серебристый бидермейер. Но зверя выкликать в себе и звать. Приди, приди, мой вепрь в красной пене. ...и, главное, панически бояться анкет безжалостных в четыре полосы, и выбегать, завидев это дело. Так и живёшь единым карнавалом, того навалом, этого навалом. Так много жизни, а порядку нет. О, дисциплина, девочка в мундире, малышка, дрессировщица, мадам. Приди, приди — я всё тебе отдам. Я так себе тихонечко решила: когда найду, себя как обозначить, собрать в пучок все сущности свои и буквою единой подписать — тогда всё станет ясно и понятно, ажурно, буржуазно и нарядно — вот это-то и буду точно я. * * * Я наблюдатель с линзой в каждом глазе. Смотреть и слушать будто пить и есть. Мне всё красиво, каждое уродство во всём задор, изгиб и благородство, и в каждом мне сюжете есть печаль, и в каждом смех щекотный солонистый, и в каждом нежном промахе — любовь, и сила в каждом точном попаданье. Везде в углу есть место для меня пункт наблюдательный, творительный, падежный. где сзади тыл, снаружи горизонт посередине толчея, кипенье, где вещества сменяют вещества, покрыты пухом нежности едва. Проснусь с утра, расправлюсь поутру. Настрою линзу, тряпочкой протру и диафрагму чёрную расправлю. Я начинаю ласковую ловлю событий, человеков и времён. Меня поймут, кто болен и влюблён. мне по фигу всё это пониманье, всё, что мне застит время и вниманье, и зренья щуп, болезненный, тугой. Набыченный, изогнутый дугой. Уже другого никогда не будет. И этот убывает и убудет. * * * Наблюдательность и нежность, острота и влажность. Высокая температура под мышкой, а в голове лёд, наколотый лёд. Леденит, лубянит, пропа’сть не даёт, ни взад, ни вперёд. Складываешь в копилку всякие штучки, конфетки, цитатки, стеклянную пуговку, пятизубую вилку, всё, до чего в состоянии дотянуться. Не сойти мне с этого места! С наблюдательного поста. Ничем не выдать волнения, просто признаков жизни. Собирать коллекцию, рассматривать, гордиться. Вдруг что-то и пригодится. Вдруг кто-нибудь похвалит: хороший вкус, хороший тон. А без похвалы и халва не халва, а так, сладкая вата. * * * Как маркетолог маркетологу он говорит слова, слова. Нарядный график предъявляет, щекочет ухо тёплым миловидным ментоловым дыханием своим. Они задержатся часа на полтора, и мне уже не видно их, не видно, и мне немного жалко и обидно не видеть их расчётливую страсть. Мне не даны сегменты и проценты и выводов безудержная сталь. И посему мне было б интересно на внутреннюю карту их взглянуть. На их программу точную скупую. Заглянешь внутрь: ни шёлковых тряпиц, ни лоскутков оранжевых, карминных, ни деревянных кубиков-яиц, полиграфических словесных колтунов. Ни говоря уже о сердоликах. Совсем иные кнопицы и штучки и беспощадный бледно-синий свет. Легко мне сочинять и упрощать, и расставлять все эти полимеры. Плохи’ дела, жалки’ твои примеры. И скорбь неубедительна твоя. Но явлены беспомощность и леность, ну, наблюдательность, но больше ничего ведь. И ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ЭТИМ ВСЕМ СКАЗАТЬ? Да ничего, я так, плету орнамент. Имею право и присочинить. * * * Всех заразил, всех перепортил, соевым соусом перемазал. Принёсся с востока восточным экспрессом. Знаем, знаем мы эту их застенчивость, этот салат из морской капусты. ...вынимаю, как волосок из супа, чужую прелесть, усмешку чужую. У меня и своего добра хватает (уговариваю себя, утешаю). Укорачиваю, уменьшаю. Ужо тебе обезьянничать, подхватывать вирусы, юркие макросы, а потом давать сбои, подвисать и глохнуть. От чужих стихов размякать и пухнуть. Растворишься так, не успеешь ахнуть. Чтоб потом сновать в соляном растворе, в соляном растворе, в Японском море. * * * Бытовая магия вроде бытовой химии. Ядовитая, едкая, а пахнет хвоей и яблоком. Подсчитываем палочки, на что-то надеемся. Придаём значение цифрам, сноскам и выдержкам, всяким мятым помойным билетикам. Всё знаем и умеем, кроме ждать и молчать. Зато суета, как заварка чайная, залепила все входы и выходы. Вода стоит мутная, мыльная, жирная. Жалобная на дне ложечка серебряная. Дитя расхворалось от этого ужаса. Как будто не его мы заклинали, подманивали, и обещали взамен барашка кудрявого. Не пей вина, мама, а то стану козлёночком. Поговори со мной мама, поиграй, побегай, попрячься со мною за занавески. А тебе подарю все мои богатства все мои картонки, мои железки. Я, говорит, помню маму маленькую, детскую, не светскую, воробья, котёнка. Так говорит он, а говорить-то не умеет. Это я как медиум слышу и повторяю. Я обучу дитя счастливым билетам, гадать по фонарям, синим шапкам и красным «ладам». Поделюсь сокровищами души невзрослой, зверинцем игрушечным бутафорским. Пока дитя говорить не умеет, не поймёт, не научится, пожалеет. 2001 * * * Мороз и солнце, всё как положено. Но небо на западе чуть створожено. В шестнадцать ноль-ноль кровавое солнце в чёрный лес закатится, как пятак за подкладку. Оставит света ещё на час, чтоб его расходовать рачительно, вдохновенно, многозначительно. ...Осмотрели вяз четырёхсотлетний, летом, говорят, не подобраться. Спугнули тетерева-тяжеловеса со звуком мокрой хлопающей простыни взломал наст, встрепенулся ввысь, чтоб где-то за лесом опять упасть. Тяжёлые лыжи, сработанные вручную, лыжню образуют непрочную, как мучную. Великоватый валенок, схваченный ремнями, слукавил, остался в воронке, в яме. Тонкая нога, щиколотка, лодыжка, забилась-завертелась, не находя опоры. На лету замерзающая, как будто отдельная, отдельно взятая, зяблая, разутая. Говорили же: носки надеть, говорили, предлагали тёплые взять, предлагали. Умрёшь, заболеешь — сама виновата... * * * Сделаться лучше, намного лучше. Чище, прозрачней, бесхитростнее, невзрачней. Весь яд свой вытопить, как масло, как янтарь. А яд-то ядовит, но красив — лучист, золотист и сладок. Изгнать оный яд из всех своих складок, трещинок, пор, кракелюр. Кружевные чаяния, парчовые надежды, спесь капроновую, тонкую, лайковые обиды, тесные, жмущие под мышками. Всю куртуазную красоту с пресной слюной погонять во рту, выполоскать и выплюнуть. А всё бледное, пресное, неинтересное оставить — пусть живёт, если сможет. Решили быть лучше — будем. Лучше кого? Да лучше себя. А куда лучше? — а лучше некуда. Некуда, некогда, никогда.