Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 2002
К музыкальным истокам
Кундеры
Милан Кундера. Шутка: Роман. Пер. с чешского Н. Шульгиной. — СПб.: Амфора, 2001. — 411 с. 5000 экз.
В непосредственном восприятии современников Франц Кафка мало чем напоминал героев своего мрачного мира, который и художественным-то можно назвать с оглядкой. Сам же писатель в жизни был человеком достаточно веселым, склонным к шуткам. Знакомство с ранним, может быть, даже первым романом Милана Кундеры “Шутка” (1965) — никакой сопроводительной заметки издательство не сочло нужным поместить — погружает читателя в мир, сделавший писателя Кафку былью даже на его родине. И этот мир стараниями Кундеры претерпевает обратное, кафкиански-житейское преображение шуткой, шуткой как единственно приемлемой в тех условиях художественно-исторической концепцией, согласно которой сама история никогда не ошибается, а тоже шутит.
Сам роман построен в значительной степени как система отражающихся друг в друге, как зеркала телескопа или микроскопа, шуток-розыгрышей. Эти зеркала с разных точек зрения раскрывают, вероятно, в чем-то автобиографический образ главного героя Людвига, ровесника автора. Это молодой коммунист-романтик, принявший коммунистический переворот 1948 года в Чехословакии как свою революцию и ставший одним из студенческих лидеров. Явно или незримо он принимает участие в тогдашних размышлениях о социалистическом освобождении от ига одиночества и перспективах новой коллективности, о необходимости разбудить “спящую принцессу” — народную музыку. Стихийные социалистические романтики мечтают о том времени, когда эта пробужденная принцесса, оставаясь сама собой, не утрачивая своей мелодики и ритмики, вступала бы во все новые и новые стилевые фазы, чтобы говорить о новом времени, стать его музыкальным зеркалом. Эта музыка должна была слиться с современной жизнью и динамично развиваться, подобно джазу, выросшему на основе тысячелетней культуры африканских барабанщиков и тамтамистов, а затем претерпевшему головокружительные стилистические изменения от нью-йоркской полифонии через hot-джаз, свинг, к cool-джазу и далее. Однако в итоге этот утопический замысел альтернативы джазу вылился в дешевую идеологизированную фольклорную подделку.
“…Когда я вспоминаю самых одержимых коммунистов первого периода социализма в моей стране, …они кажутся мне во сто крат более похожими на религиозных фанатиков, чем на вольтерианских скептиков, — полемизирует с Людвигом один из его приятелей. — У того революционного времени — с 1948 года вплоть до 1956-го — было мало общего со скептицизмом и рационализмом…”. Однако сам Людвиг в тогдашней атмосфере аскетических и торжественных радостей ничего не смог поделать со своим столь же стихийным чувством юмора, вдохновившим однажды на далеко не самую остроумную, но вольно трактующую идеологические ориентиры шутку, перевернувшую всю жизнь. В открытке, обращенной к заторможенной и легковерной подруге, он назвал оптимизм “опиумом для народа” и уж вовсе дурацки восславил Троцкого. Это стало поводом для серьезного расследования со стороны товарищей, к которым открытка каким-то образом попала, в итоге исключившим Людвига и из партии, и из института. “Когда я вспоминаю свое тогдашнее состояние, — несколько смещает акценты герой в отмеченных выше ассоциациях, — мне по аналогии приходит мысль о беспредельной силе христианства, которое внушает верующему его исходную и непрерывную греховность; и я стоял (и мы все так стояли) перед лицом революции и ее партии с вечно опущенной головой и потому исподволь смирялся с тем, что мои фразы, замышленные как шутка, все-таки по сути греховны; и в голове моей стал разматываться клубок самокритики…”. Любопытно, что подруга теперь, примеряя на себя роль спасительницы заблудшего, готова идти на сближение, но Людвиг отказывается от близости, купленной такой ценой.
Его призывают на службу в войска, напоминающие оригинальный синтез советских стройбата и дисбата (стройподготовка без оружия, сверхурочная работа на шахте и унизительное идеологическое клеймо в виде черных петлиц). Однако именно здесь у Людвига происходит знакомство с чистым (пустым) временем, явившимся ему обнаженным, в своем исконном и подлинном виде. “Когда играет музыка, мы слышим мелодию, забывая, что это лишь одна из форм времени; когда оркестр умолкает, мы слышим время; время само по себе. Я жил в паузе. Разумеется, никаким образом не в оркестровой генеральной паузе (ее размер точно определен знаком тире), а в паузе без установленного срока”. Эти размышления, теоретической базой которых, безусловно, оказалась и немецкая романтическая философская классика, дают начало стойкому самоуглублению Кундеры — основе его дальнейшего творчества, сопровождающегося музыкальностью уже без музыкальной тематики.
И в армейской среде невольный “троцкист” не теряет способности к имевшим разные последствия шуткам, однако в дальнейшем он все менее становится субъектом и все более — объектом шуток со стороны самой жизни. Он влюбился в простую девушку Люцинду, чувствуя взаимность, но та все же яростно защищала, как ему казалось, свою девственность, а на самом деле, как позже случайно выяснилось, — отсутствие ее, утраченной в результате изнасилования. Когда срок службы, на который пришлась и тюрьма, окончился, Людвиг отказался от попытки потратить вторую половину жизни на наверстывание потерянных лет, но именно такая пассивная позиция помогла ему добиться определенных успехов в научных сферах, на которые он стал смотреть не с точки зрения узкого специалиста. Все же его не оставляло желание отомстить главному былому обидчику Зманеку, которое он удовлетворяет, соблазнив жену недруга Гелену. Однако ставший профессором Зманек скорее рад этому обстоятельству, у него уже давно роман со студенткой. Осознавшая обман Гелена пытается покончить с собой, однако вместо упаковки снотворного выпивает слабительное.
Так кто же шутит с нами в действительности?
Роман кончается участием вооружившегося по старой памяти кларнетом Людвига в фольклорном празднике “Конница королей” (“Король наш честный, но очень бедный!”), попыткой музыкантов “сотворить из музыки некую оболочку, внутри которой мы ощущали себя среди галдящих пьянчуг, словно в стеклянной каюте, опущенной в глубь холодных вод”. Сцена, вместе с романом, обрывается инфарктом организатора празднества.
Думается, в последнее десятилетие российскому читателю очень не хватало именно такой изящной и глубокой “Шутки” сквозь лирические слезы.
Александр Люсый