Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2002
Прочитав произведение М. Синельникова “Там, где сочиняют сны”, одним из героев которого является А.Т. Твардовский, не могу на него не откликнуться.
В нем, опубликованном в рубрике “Мемуары. Архивы. Свидетельства”, мало как собственных воспоминаний, так и подлинных — “от первого лица” — свидетельств. Портрет Твардовского основан на услышанном о нем от друзей автора и их жен: сам он не был знаком с поэтом. Но сведения, взятые там, “где сочиняются сновидения”, не всегда оказываются достоверными и могут ввести читателя в заблуждение.
Так, “ужасы про обращение Твардовского с Заболоцким” автор сообщает со слов А. Тарковского (с. 164). Иллюстрацией этих ужасов служит подготовка к печати стихов поэта в редакции “Нового мира”, (как можно догадаться — для № 10 за 1953 г.). В стихотворении о весне (“Оттепель”) редактору журнала не понравилась концовка. Напрасно Заболоцкий уверял, что в ней — “главная мысль”, Твардовский посчитал ее лишней, “очень уверенно и самовластно” настаивая на своем (с. 164—165). Затем “было организовано некое всеобщее осмеяние Заболоцкого поддакивающим начальству коллективом” — издевательская критика на редколлегии стихотворения “Лебедь в зоопарке”. Поэт был доведен до слез (с. 165).
Свидетелем этой “тягостной и безобразной сцены” автор не был, да и слышал о ней не от самого Заболоцкого. Но, излагая ее, цитирует прямую речь редактора “Нового мира”, расставляет в ней свои акценты, определяет ее интонацию, прерывает ее по своему усмотрению редакторским “Ха-ха!” в том или ином месте.
А. Ахматова справедливо утверждала, что прямая речь в воспоминаниях должна быть уголовно наказуема. Но она имела в виду мемуаристов, непосредственно слышавших ее из уст того, о ком они пишут, полагая, что и в таком случае воссоздать ее по памяти сколько-нибудь точно невозможно. Тем более недопустимо воспроизводить живую речь, которую сам не слышал. Спрашивается, в чьей же транскрипции — Заболоцкого, Тарковского или Синельникова даются реплики Твардовского? “Ужасы”, происходившие с Заболоцким в редакции “Нового мира”, о которых поведал М. Синельников, возбуждают и другие вопросы. Почему Н.А. Заболоцкий — человек с обостренным чувством достоинства, гордый и независимый, терпел эти издевательства? Почему в ответ на них не хлопнул дверью и не ушел, забрав свои стихи, чтобы больше в “Новом мире” Твардовского не появляться? Почему он согласился печатать “Оттепель” без главных для него строф, снятых редактором? Ведь ничто же не мешало опубликовать это стихотворение вместе с дорогой автору концовкой в любом другом журнале: в 50-е годы Заболоцкий печатался и в “Знамени”, и в “Октябре”. М. Синельников, по-видимому, этими вопросами не задавался, но если поискать на них ответы, то картина сотрудничества Заболоцкого с “Новым миром” получится иная, чем нарисованная автором.
Ведь поэт не только внял требованиям редактора, но и в дальнейшем печатал “Оттепель” без строчек, снятых Твардовским. В 1958 году — незадолго до смерти — Н. Заболоцкий подготовил рукопись своих сочинений, завещав все прежде опубликованное заменить текстами из нее как “окончательно установленными”. “Оттепель” здесь осталась в новомирском варианте: так и печатается до сих пор в отредактированном Твардовским виде.
Восхищаясь концовкой “Оттепели”, перечеркнутой карандашом Твардовского, М. Синельников почему-то ее не цитирует. А ведь редакторский произвол был бы более нагляден, если бы читатель воочию увидел, какие удивительные и волшебные, по словам М. Синельникова, строки перечеркнул Твардовский (с.164). Рискуя вызвать еще большее негодование мемуариста, напомню, что Твардовский вычеркнул не одно (как пишет М. Синельников), а два заключительных четверостишия. Они воспроизведены в комментариях к “Оттепели” (Н. Заболоцкий. Стихотворения. М., 1965. С. 436): “Около снежных закуток // В первый весенний сосуд // Толпы бессонных малюток // Влагу в ладонях несут. // Кто вы, малютки вселенной? // Вам ли обнять суждено // То, что для жизни мгновенной // Нашему сердцу дано?”.
Как объясняет М. Синельников, эти строки — плод увлечения Н. Заболоцким “модной тогда и, по существу, вздорной идеей о самозарождении жизни” (с. 164). Однако идея, справедливо названная вздорной, отнюдь не была “модной”: она насаждалась “сверху”.
Теория самозарождения клеток из живого вещества, разрабатываемая О.Б. Лепешинской, получила поддержку не только Т.Д. Лысенко, но и И.В. Сталина, став обязательной в той же мере, как и его учение о языке. Твардовский отнесся к ней с не меньшим скептицизмом, чем к свершениям Лысенко, и не считал ее сюжетом для поэзии. Скоро теория самозарождения была и официально объявлена вздорной, а опыты Лепешинской — фальсифицированными. Но, думается, в любом случае редактор имел право на свое мнение. И не случайно Заболоцкий, пусть и не сразу, но согласился с ним: концовка “Оттепели” стала яснее и поэтичнее: “Скоро проснутся деревья, // Скоро, построившись в ряд, // Птиц перелетных кочевья // В трубы весны затрубят”.
Случай, по сути, в редакционной практике обычный, как обычно и то, что далеко не все принесенное автором редактор принимает к печати. Сам Синельников, например, считает слабым стихотворение Н. Заболоцкого “Некрасивая девочка”, числящееся в нашей литературе шедевром поэта. А вот Твардовскому не понравились стихи, воспевавшие “животное, полное грез” (“Лебедь в зоопарке”). Как правило, редактор предпочитал объясняться с автором наедине. Но обсуждение стихов могло случиться и на редколлегии. Не могло быть только одного — издевательства над поэтом, старшим, чем редактор, по возрасту. Объясняя автору его просчеты, Твардовский мог быть резок в своей прямоте, но не груб. Никто из печатавшихся в его журнале никогда не отмечал в редакторе способности унизить и оскорбить человека. Едва ли не первым сделал это, ссылаясь на А. Тарковского, М. Синельников, но стоит все же иметь в виду, что в “Новом мире” ни он, ни А. Тарковский стихов не публиковали и в соответствующие контакты с редактором не вступали.
Не буду подвергать сомнению, что Заболоцкий считал поэму “Василий Теркин” халтурой, о чем, со слов его жены, сообщает М. Синельников. Но утверждение, что “Александр Трифонович презирал Николая Алексеевича” (с. 165), — прямая неправда. Оценка Твардовским творчества Н. Заболоцкого сказалась уже в том, что он его неоднократно печатал. Ни дружеские чувства, ни тактические соображения не способны были подвигнуть Твардовского на публикацию произведения, не соответствующего его идейным и эстетическим критериям. Как он ни ценил, к примеру, А.И. Солженицына, как ни дорожил его сотрудничеством, но стихи его (как и пьесы) отверг, посчитав плохими.
Вскоре после опубликования стихотворной подборки Заболоцкого (№ 10 “Нового мира” за 1953 г.) Твардовский, которого М. Синельников рисует официальным поэтом, обласканным властью, был (в июле 1954 г.) снят с поста редактора решением Секретариата ЦК “за идейно-порочную линию” журнала и “клеветническую” поэму “Теркин на том свете”. В том же году, когда снова стал редактором (1958), возобновилось сотрудничество с Н. Заболоцким. Стихи поэта уже были подготовлены к печати, когда в октябре 1958 года он умер. Они появились в № 12 журнала за 1958 год — имя Заболоцкого стояло в траурной рамке. Именно со страниц “Нового мира” сошло одно из самых популярных произведений Заболоцкого — “Не позволяй душе лениться…”. В 1959 году (в № 4 “Нового мира”) Твардовский публикует подборку “Из последних стихов” Н. Заболоцкого, в том числе и “У гробницы Данте”. Оно написано по следам совместного с Твардовским пребывания в Италии: в Равенне поэты возложили венок на могилу Данте. Синельников в поездке участия не принимал, но, ссылаясь на рассказ жены Заболоцкого, снова цитирует прямую речь Твардовского о нем: “Ведь каким хорошим человеком оказался, а какую ерунду всю жизнь писал!”. Не останавливаясь на том, что Твардовскому здесь приписана странная, ему не свойственная мысль, что хороший человек не может писать плохие стихи, замечу, что вряд ли редактор мог столь негативно оценивать автора своего же журнала.
Твардовский печатал Заболоцкого вовсе не “снисходя к пожилому поэту”, как уверяет М. Синельников (с. 164), а только потому, что считал его подлинным поэтом — хотя и не близким себе. Именно поэтому он — член редколлегии “Библиотеки поэта” — немало способствовал продвижению в печать тома Н. Заболоцкого. Ирина Владимировна Исакович — многолетняя заведующая редакцией “Библиотеки поэта”, свидетельствует об особо важной роли Твардовского в подготовке к печати томов Б. Пастернака, О. Мандельштама, М. Цветаевой и Н. Заболоцкого. (Письмо И.В. Исакович М.И. Твардовской 27 июля 1976 г.). В архиве редакции “Библиотеки поэта” должно сохраниться письмо Твардовского с его деловыми замечаниями по тому Н. Заболоцкого и высокой оценкой наследия поэта.
Эта оценка звучала и на страницах “Нового мира”, который едва ли не первый из журналов привлек внимание к творчеству Н. Заболоцкого. Несколько лет пробивал редактор сквозь цензуру статью В.А. Каверина “Белые пятна”, где значительное место автор уделял Заболоцкому, которого любил и ценил. Поступившая в редакцию в 1960 г., она была опубликована в “Новом мире” (1965, № 9) под названием “За рабочим столом”. Журнал Твардовского откликнулся на книгу А. Македонова “Н. Заболоцкий” (Л., 1968): в рецензии А. Туркова (“Новый мир”, 1968, № 10) отмечались значительность избранной автором темы и серьезные итоги ее изучения.
О А.В. Македонове стоит сказать особо. При знакомстве с ним мемуаристу показалось, что, являясь поклонником Заболоцкого, этот исследователь “не слишком увлечен творчеством поэта-лауреата”. Для Македонова — в отличие от М. Синельникова — Твардовский не был любимчиком власти, избалованным судьбой: он помнил его по Смоленску, как “сына кулака”, “кулацкого подголоска”, подвергавшегося травле, безработного, бездомного. Хорошо знал и о редакторской “страде бессонной” по переписке с ним. За работу о Заболоцком Македонов взялся, по его словам, и для того, чтобы расширить представление о роли и месте Твардовского в советской поэзии. Заболоцкий “чем-то дополняет тебя, как, скажем, Баратынский Пушкина”, — объяснял он в письме А. Твардовскому 16 декабря 1963 года. По-видимому, книгу Македонова М. Синельников не читал. А в ней автор, выявляя в тематике и образном строе поэзии 50-х годов “двух голосов перекличку”, замечает, что у Твардовского лирика менее приподнята, более психологична и точна в деталях, чем у Заболоцкого. Кстати, и такие исследователи, как И. Ростовцева и А. Павловский, отмечают точки соприкосновения в лирике этих авторов. Думается, подобный подход к творчеству поэтов разных направлений более плодотворен, чем попытка живописать их надуманную конфронтацию.
Там, “где сочиняют сны”, Твардовский фигурирует не только как антипод Заболоцкого. Грубому и неотесанному Твардовскому с его “мироощущением партийца” и “строго номенклатурным сознанием” противопоставлен А. Тарковский — дворянин по происхождению, аристократ с утонченным вкусом — истинный поэт, живущий в собственном поэтическом мире фантазий, чуждом всему советскому. У Твардовского с ним, соответственно, разные дороги в жизни: один баловень судьбы, другой — ее пасынок.
В таком разном статусе показаны эти поэты и на войне. Тарковский служит в действующей армии, в маленькой фронтовой газете, участвует в боях. А Твардовский — почетный гость на фронте, где наездами появляется корреспондентом центральной газеты, находясь на особом положении: “И приветствовался командованием от всей души, и угощался чем бог послал и даже большим” (с.168). “Любимец партии и лично вождя”, Твардовский на фронте особо опекается и оберегается начальством. Не без значения упоминается, что в таких-то условиях и рождались строки “Василия Теркина”. Все это рассказано со ссылкой на Тарковского, но ведь он-то, встретившись на фронте с поэтом, и близко — на “ты” — общаясь с ним (с. 168), не мог же не узнать, что Твардовский — в действующей армии с первых дней войны и работает вовсе не в центральной, а тоже в маленькой фронтовой газете (“Красная армия”, а затем “Красноармейская правда“). Фронтовым корреспондентом Твардовский прошел всю войну, закончив ее в Кенигсберге. Находясь не на переднем крае, а в привилегированном положении, будучи “оберегаемым”, поэт вряд ли смог бы сказать о войне то, что выразил в своих военных и послевоенных стихах. Стоит напомнить, что в поэме “любимца партии и лично вождя” “Василий Теркин” нет ни одного упоминания ни о партии, ни о Сталине. “Ни одного фальшивого слова” не нашел в ней такой взыскательный критик, как И. Бунин.
Твардовский, в восприятии М. Синельникова, “очень советский человек и писатель” в отличие от не принимавшего “жестокой и жесткой” советской действительности Тарковского (с.170). Думается, что автор напрасно (или нарочито?) не замечает симптомов советского сознания у А. Тарковского — переводчика не только классических, но и советских поэтов Средней Азии, Кавказа и Закавказья с их, соответствующей времени, тематикой и атрибутикой. Эти переводы Тарковского — неотъемлемая часть его творчества, вполне советская по идеологии и эстетике, оказывала свое влияние на поэта. Размышляя о поэзии Расула Рза, А. Тарковский видит “печать современности”, которой она отмечена, в том, что “поэт живет единой, слитной жизнью с бакинскими нефтяниками, с семьей рабочего, только что переехавшего на новую квартиру” и т.д. Тарковский восхищается поэмой Р. Рза о Ленине (многократно, с 1952 года, переиздававшейся в его переводе) — “большим лиро-эпическим произведением, тема которого — всенародная любовь к Владимиру Ильичу”. Творчество Р. Рза — “человека новой эры”, “убежденного пропагандиста будущего”, по словам А. Тарковского, адресовано каждому, кого волнует “светлое будущее всего человечества” (А. Тарковский. Печать современности. // “Новый мир”. 1963, № 6. С. 262). Здесь, как и в рецензии на стихи Геворка Эмина (А. Тарковский. Языком поэзии. // Там же, 1964, № 2), поэт вполне предстает приверженцем социалистического реализма.
Противополагая А. Тарковского, с его неприятием советской действительности и советской поэзии, насквозь советскому редактору и поэту Твардовскому, автор подобные высказывания своего друга во внимание не принимает. Но разница между поэтами не в степени советскости, а в ином. Твардовский писал о том, во что верил. Мучаясь проблемами “жестокой и жесткой действительности”, он не отворачивался от нее, а пытался найти пути решения этих проблем. Литература для него была не способом ухода от жизни, а средством воздействия на нее. В этом смысле он был лишен двойственности Тарковского. Тот, по свидетельству Синельникова, убегал от действительности в прошлое и в мир грез: “…с годами все сильнее стремился вернуться в то сладостное дореволюционное детство, которого он так быстро лишился” (с.170). Но призывал Тарковский к другому, утверждая, что поэт должен смотреть “вперед, только вперед, на что бы он ни глядел и о чем бы он ни говорил”. А движущую силу поэзии видел в “непререкаемой вере в то, что не за горами времена, когда для всех без исключения всенародное дело станет самоважнейшим личным делом” (“Новый мир”. 1963, № 6. С. 262). Подобные идеи жили отдельно от его собственной лирики, но они тоже были идеями Тарковского.
Нельзя не согласиться, что взгляды двух поэтов на поэзию не совпадали и “разным также было отношение к текущей действительности”. Но эти-то различия и делали невозможным то их приятельство, о котором говорит Синельников, относя его к послевоенному времени. Твардовскому, чтобы приятельствовать, как раз необходимы были и “общность вкусов”, и “литературная близость”. По моим наблюдениям, он относился к Тарковскому не более чем с холодным интересом. В то же время не соглашусь, что они были “несовместимыми авторами” (С.168). В поэзии при наличии таланта места для всех достаточно.
Несовместимость Тарковского с советским номенклатурным поэтом и редактором Твардовским иллюстрируется их столкновением в Грузии. В мемуарах М. Синельникова, в соответствии с их заголовком, все неопределенно — события не датируются и смещены во времени. Автор рассказывает, что Твардовский, приехавший в Грузию во главе литературной делегации, “с наслаждением переживал и общий триумфальный успех журнала “Новый мир” и частный — повестей (так в тексте. — В.Т.) Солженицына, выход которых в свет был также победой Твардовского” (с. 167). Единственная поездка Твардовского в Грузию на декаду русской поэзии состоялась в июне 1962 года. “Новый мир” только обретал “лица необщее выраженье” — самостояние журнала в литературной и общественной жизни только начиналось. Повесть “Один день Ивана Денисовича” еще не была напечатана, Твардовский лишь искал возможность ее опубликовать. Он прилетел в Грузию, с трудом оторвавшись от журнала, уже переживавшего немалые цензурные трудности, и от работы над “Теркиным на том свете”, новая попытка публикации которого тоже представлялась проблематичной. Триумфатором себя вряд ли мог чувствовать. Приехал Твардовский (21 июня) не во главе делегации (возглавлял ее А.А. Сурков), а вместе с женой Марией Илларионовной — уже в разгар декады, начавшейся 15 июня.
Столкновение поэтов произошло, как рассказывает М. Синельников, из-за отсутствия Тарковского на прощальном банкете, которому тот предпочел вечеринку официантов. Узнав об этом, “Александр Трифонович просто затрясся от негодования, вскипел и побагровел: “Как ты мог так пасть! Как мог ты так унизить высокое звание советского писателя!”. Здесь мемуарист снова цитирует Твардовского, которого не слышал, живописует его состояние, как будто сам его наблюдал. Но слова, приписанные поэту, — не из его лексикона, а те, кто видел Твардовского в гневе, отмечают, что он тогда бледнел, светлели даже глаза. Однако случай явно не тот, чтобы употреблять столь пафосные выражения, трясясь от негодования. Твардовский и сам не любил официальных банкетов, “где много пьют, да скучно врут”. Но для грузин застолье — традиционно важная форма общения, игнорировать которую столь нарочито значило нанести обиду гостеприимным хозяевам. Думается, Твардовский вполне мог выразить (хотя и не в столь экстремальной форме) свое порицание Тарковскому за невнимание к тем же грузинским поэтам, которых тот переводил и которые, по свидетельству М. Синельникова, его очень любили.
Еще больше сомнений и вопросов порождает в изложении мемуариста конфликт поэтов на прощальном вечере в доме грузинского писателя, имя которого не называется. Твардовский рассказывает собравшимся о своем журнале, его планах на будущее и о том, “как хороши у него в “Новом мире” и публицистика, и проза, и особенно поэзия”. Увлеченный монолог редактора прерывает Тарковский: “Что за чушь вы такую говорите! Никогда хорошей поэзии не было у вас в журнале…”. Твардовский возражает, “пользуясь грубейшими выражениями” (с. 169). Замечу, что, характеризуя А. Тарковского как человека прекрасно воспитанного, с изысканными манерами, автор наносит явный урон своей же характеристике рассказом об этой, более чем странной, выходке поэта.
Гордившийся своим журналом, редактор всегда сознавал слабость его отдела поэзии. “Пожалуй, труднее всего мне говорить о поэзии в нашем журнале”, — признавался он, объясняя, что в области поэзии журнал более ограничен в возможностях “планирования” или “организации” материала (А. Твардовский. Несколько слов к читателям “Нового мира”. // “Новый мир”.1961, № 2). В интервью тбилисской газете Твардовский также оценивал отдел поэзии как более бедный, чем остальные, в его журнале, отмечая строгость требований, предъявляемых в редакции. Он приводил в пример подборку стихов Евг. Евтушенко (подготовленную для № 6 “Нового мира” за 1962 г.): поэт принес в редакцию целый сборник, а отобрано было лишь шесть стихотворений (“Заря Востока”. 1962, 22 июня). Это говорилось в те же дни, когда редактор якобы особо хвастался отделом поэзии.
Но, оценивая поэтический отдел “Нового мира” как уступающий отделам прозы, публицистики и литературной критики, вряд ли Твардовский согласился бы с тем, что “никогда хорошей поэзии не было в его журнале”. Как подсказывает логика, оспаривая эту оценку, редактор должен был сослаться на стихи хотя бы некоторых поэтов, печатавшихся в “Новом мире”. Но, по воле автора, Твардовский — в жизни умелый спорщик — только ругается. Придется мне напомнить о тех, чьи стихи были опубликованы со времени прихода Твардовского на пост редактора (в 1958 г.) до июня 1962-го, когда о них возник спор. Это Анна Ахматова, Ираклий Абашидзе, Маргарита Алигер, Геннадий Айги, Николай Асеев, Ольга Берггольц, Константин Ваншенкин, Самуил Галкин, Расул Гамзатов, Николай Заболоцкий, Михаил Исаковский, Римма Казакова, Сильва Капутикян, Владимир Корнилов, Аркадий Кулешов, Семен Липкин, Инна Лиснянская, Михаил Луконин, Новелла Матвеева, Самуил Маршак, Сергей Орлов, Давид Самойлов, Ярослав Смеляков, Владимир Соколов, Дмитрий Сухарев, Александр Твардовский, Вероника Тушнова, Вадим Шефнер, Борис Чичибабин, Баграт Шинкуба. Я упомянула далеко не всех представителей русской и многонациональной поэзии, печатавшихся в “Новом мире”. Но и из приведенного перечня видно, что Твардовскому было что предъявить в ответ на обвинение в отсутствии “хорошей поэзии” в его журнале.
Повторяя старый, но живучий миф о том, что в “Новом мире” не было “настоящей поэзии”, автор нисколько не озабочен его обоснованием. Оценки новомирского отдела поэзии как никуда не годного, не давшего “ничего путного в самые лучшие годы журнала” преподносятся как некие аксиомы, пересмотру не подлежащие (с.168). Напомню все же, что печатал журнал из поэзии в свои “лучшие годы”. Многие из уже названных поэтов стали постоянными авторами журнала Твардовского, но круг их с годами расширялся, будучи дополнен такими именами как Белла Ахмадулина, Павел Антокольский, Татьяна Бек, Евгений Винокуров, Юлия Друнина, Евгений Евтушенко, Анатолий Жигулин, Фазиль Искандер, Дмитрий Кедрин, Александр Кушнер, Юрий Левитанский, Владимир Леонович, Владимир Лифшиц, Александр Межиров, Анатолий Передреев, Алексей Прасолов, Борис Пастернак, Александр Твардовский (поздняя лирика и “Теркин на том свете”), Марина Цветаева, Александр Яшин.
Широко была представлена в “Новом мире” и многонациональная советская поэзия: Ираклий Абашидзе, Геннадий Айги, Петрусь Бровка, Микола Бажан, Расул Гамзатов, Иван Драч, Кайсын Кулиев, Сильва Капутикян, Давид Кугультинов, Карло Каладзе, Михаил Квливидзе, Мустай Карим, Эдуардас Межелайтис, Максим Танк, Расул Рза, Максим Рыльский, Яков Ухсай и другие. Переводчиками этого многонационального богатства выступали здесь Анна Ахматова, Белла Ахмадулина, Юлий Даниэль, Яков Козловский, Владимир Корнилов, Юрий Левитанский, Инна Лиснянская, Семен Липкин, Леонид Мартынов, Новелла Матвеева, Юнна Мориц, Юлия Нейман, Булат Окуджава, Мария Петровых, Давид Самойлов, Владимир Соколов, Борис Слуцкий, Яков Хелемский и другие поэты.
С современной и классической зарубежной поэзией “Новый мир” знакомил читателей едва ли не больше, чем журнал “Иностранная литература”. Здесь давались подборки стихов современных французских, английских, испанских, итальянских поэтов, поэтов стран Восточной Европы (Болгарии, Польши, Югославии, Чехословакии, Венгрии), печатались стихи Луи Арагона, Николаса Гильена, Антала Гидаша, Юлиана Тувима, Назыма Хикмета, Роберта Фроста, а также Данте Алигьери, Роберта Бернса, Уильяма Блейка, Шандора Петефи (среди переводчиков — Михаил Исаковский, Самуил Маршак, Константин Симонов, Николай Чуковский).
Взяв в союзники А. Тарковского, М. Синельников дает понять, что в то время, когда “Новый мир” печатал плохую поэзию, за его пределами существовала настоящая, не допускаемая редактором на страницы журнала. Редактора упрекают в том, что он отверг “лучшие стихи других поэтов, которых Тарковский высоко ценил, произведения его друзей” (с.168). Судя по мемуарам Синельникова, он и Тарковский особенно высоко ценили Ахматову, Пастернака, Цветаеву и Заболоцкого. Но Твардовский этих авторов печатал. Он опубликовал несколько подборок стихов Ахматовой (в 1960, 1963, 1964 и 1965 гг.), первым став печатать ее после известных постановлений ЦК. Первым после долгого замалчивания Пастернака он публикует подборку его стихов и прозы (в № 1 за 1965 г.). Едва ли не первый (с 1960 г.) начал бороться за публикацию стихов М. Цветаевой, осуществив ее в № 9 за 1965 год — лишь тогда удалось преодолеть сопротивление цензуры. О неоднократных новомирских публикациях Заболоцкого речь уже шла.
“Разве вы напечатали Петровых или Кочеткова?”, — вопрошает А. Тарковский в доказательство того, что хорошей поэзии в “Новом мире” не было (с. 169). Но друживший с М.С. Петровых Тарковский не мог не знать, что она никогда не предлагала “Новому миру”, как и другим изданиям, своих стихов — только переводы. Не предлагали редакции своих стихов и Кочетков и сам Тарковский. Разумеется, идейно-эстетические пристрастия редактора во многом определяли его выбор, который, возможно, был не всегда справедливым и объективным. Твардовский мог бы и не согласиться, что Кочетков лучше, чем, скажем, печатавшиеся у него Д. Самойлов или В. Шефнер, А. Прасолов или А. Жигулин. “Редактор тоже человек”, — говорил Александр Трифонович. Но правомерно ли судить журнал по тому, что он недодал читателю, не принимая во внимание того, что читатель от него получил?
Стихов “Новый мир” сравнительно с другими журналами печатал мало: как правило, по два-три в номере. Однако отдел поэзии “Нового мира”, более бедный, чем его отделы прозы, публицистики и критики, был все же значительно содержательнее, чем поэтические отделы в других советских журналах, ни один из которых не имел столь блестящей плеяды авторов. Одни из них начинали свой путь на страницах “Нового мира” (как Белла Ахмадулина, Константин Ваншенкин, Дмитрий Сухарев или дебютировавшая здесь Татьяна Бек), другие — как Анна Ахматова — здесь его завершали. Многие имена, став широко известными после публикаций в “Новом мире”, так и остались в литературе. Иные, напечатавшись здесь всего лишь раз, уже были как бы особой метой мечены. Несмотря на высоко поднятую редактором-поэтом планку идейно-эстетических требований (а может быть, как раз, благодаря этому), “Новый мир” Твардовского стал центром притяжения для поэтов разных поколений, разных направлений и школ. Приверженцы мифа об отсутствии “настоящей поэзии” в “Новом мире” как раз и проявляют именно то высокомерное презрение к поэтам хорошим и разным, которое они приписывают его редактору.
Но вернемся к тбилисскому спору поэтов — я лишь напомнила о том, что по воле мемуариста осталось за его пределами, — о конкретных аргументах и фактах, которые могли бы его разрешить.
Поведение Твардовского в этом споре предстает не просто диким, но совершенно необъяснимым. Будучи рассерженным на Тарковского, он (если следовать изложению М. Синельникова) грубо и беспричинно оскорбляет Бесо Жгенти, в споре не участвовавшего. Но Б. Жгенти пользовался особым расположением Александра Трифоновича: в поездках по республике он был всегда рядом. На творческом вечере Твардовского в Тбилиси Бесо Жгенти сделал проникновенный доклад о поэте, которым тот был искренне растроган. Не менее странным и непостижимым выглядит и поведение грузинских поэтов. Ведь после публичного оскорбления, нанесенного чести и достоинству их друга, Твардовский должен был подвергнуться по меньшей мере остракизму. Синельников об их реакции ничего не сообщает. Но известно, что грузинские поэты, устроив многолюдные и сердечные проводы Твардовского, продолжали поддерживать с ним дружеские связи и печататься в “Новом мире”. Навещая редактора, Ираклий Абашидзе и Карло Каладзе передавали приветы от Бесо Жгенти. Вопреки утверждению мемуариста, что “отношения двух Т. прервались. Можно сказать, навсегда” (с. 170), А. Тарковский приносит свои рецензии в “Новый мир” и в 1963 и в 1964 годах, не избегая тем самым встреч с редактором. В дневниках Твардовского, где он с теплотой вспоминает Бесо Жгенти, нет и намека на тбилисские страсти, описанные М. Синельниковым. Ни о чем подобном не рассказывала и Мария Илларионовна, повсюду в Грузии сопровождавшая мужа. Их впечатления о пребывании там остались добрыми и светлыми, ничем не омраченными. Так, может быть, инцидент в Тбилиси, о котором поведал М. Синельников, лишь “сочиненный сон”, как и многое другое в его воспоминаниях?
Мемуарист рассказывает, как “незадолго до своего ухода из жизни” Александр Трифонович, зайдя в ЦДЛ и там узрев Тарковского, сказал: “Прости меня! Тогда ты был прав!”. Здесь уже Синельников ни на кого не ссылается: о покаянии Твардовского рассказывает так, как будто сам был ему свидетелем, сидя в ЦДЛ за одним столиком с Тарковским. Но никто (наяву, а не во сне) не мог видеть “очень больного, еле ковыляющего, опирающегося на палочку” Твардовского незадолго до смерти в ЦДЛ. Он задолго до болезни здесь не появлялся, а заболев вскоре после гибели “Нового мира”, оставался недвижимым более года. До того, как рухнул, разом сраженный болезнью, ходил своим широким и твердым шагом, палку брал только за городом — как часть снаряжения для прогулки.
Только в дурном сне Твардовский мог признать правоту тех, кто столь нигилистически и уничижительно оценивал авторов его журнала: это значило бы для него отказаться от них и от себя самого, их печатавшего.
Портрет Твардовского кисти М. Синельникова явно противоречит оценкам, которые, походя, дает поэту автор, как “все-таки достойному писателю”, заслуживающему уважения своей “отважной и блистательной деятельностью”. Не может быть достойным писателем и блистательным деятелем хам, изображенный М. Синельниковым. Думается, именно поэтому деятельность редактора “Нового мира”, собравшего вокруг себя лучшие литературные силы, как и его предельно искренняя поэзия, в которой отразилась душа поэта, служат лучшим опровержением образа Твардовского, нарисованного М. Синельниковым.