Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2002
В мае этого года, накануне открытия фестиваля современного российского кино, звезда этого самого кино Елена Яковлева сетовала, что все хорошее — благородное, мужественное, душевное — осталось в советских фильмах. И как подтверждение ее слов, новейшие российские ленты о войне (“Звезда”, “В августе 44-го”) оказались сделаны по всем законам советской кинематографической эстетики.
Так обстоит дело не только в кино. Посмотрите по телевидению трансляцию любого государственного торжества из любого концертного зала. Кто постарше, сразу скажет, что ему это все напоминает: школьную “олимпиаду” с ее обязательным “монтажом”. Таковы вкусы власти сегодняшней. Но и те, кто претендует на взятие власти завтра, недалеко ушли. Мне случилось побывать на съезде Республиканской партии РФ. Задумана партия как правая, то есть определенно не советская (а одного из сопредседателей, Бориса Федорова, даже есть основания считать правым). В конце мероприятия, как положено, — партийный гимн. Его стилистика ничем не отличается от советского гимна, звучавшего в начале: такого же рода мелодия в комсомольско-романтическом исполнении. Так и чувствуешь себя на демонстрации трудящихся под голос из репродуктора: “На площадь вступает колонна Первомайского района”…
Ибо все патриотическое, энергичное и жизнеутверждающее тоже накрепко спаяно у нас с советским. А современная наша жизнь в искусстве — это боевики, порно и попса. Для особо взыскательных — интеллектуальная чернуха либо национал-православная духовность. Но страна, для граждан которой все нравственные ценности — в отрезанном прошлом, не может развиваться вообще, ни в каком отношении — ни в социальном, ни в политическом, ни даже в военном.
Можно это объяснять отечественными историческими реалиями: наша гуманитарная интеллигенция в новой жизни обнаружила полную свою неадекватность потому, что по ней (и по крестьянству) большевистский каток в свое время проехал особенно основательно. Поэтому у нас с теми, кто умеет обрабатывать землю, и с теми, кто умеет думать, совсем плохо. Но это не может быть единственным объяснением. Думать можно под любым игом. А от начала перестройки прошло без малого двадцать лет. Вполне могло бы и новое поколение подрасти. Если этого не происходит, значит, причины надо искать где-то в другом месте.
Это место — общеевропейский культурный контекст. С конца позапрошлого столетия здесь последовательно и энергично разрушалось предложенное Ренессансом и Просвещением представление о человеке как о цельной, свободной, самостоятельной и ответственной личности. ХХ век — эпоха детерминизмов. Именно так, во множественном числе, на любой вкус: детерминизм социальный, национальный, психический. Склад и судьба личности определяются либо классовой принадлежностью человека, либо его расовой принадлежностью, либо тем, как он в раннем детстве подсмотрел, чем занимаются мама с папой. И, следовательно, человек не способен на осознанное целеполагание и волевое достижение цели, а значит, и ответственности ни за свою судьбу, ни, тем более, за ход истории не несет. Действующие лица исторической драмы — коллективный разум или коллективное бессознательное. А каждой отдельной личности выдано заключение о невменяемости.
Культура ХХ века вообще обращена не к целостной личности, а к ее частям, “отделам”. Если оперировать психоаналитическими понятиями, то в поле зрения современной культуры остаются superego и id, то есть чистая, абстрактная, “над-индивидуальная” рассудочность — и чистый, физиологический, “до-индивидуальный” инстинкт. А как же то, что посередине, что соединяет все “отделы” в индивидуальность, в неповторимую личность, — вместилище чувства и воли, ego, то есть собственно “я”? То, что, по Томасу Манну, рождает тягу к “коровьему теплу” и делает возможным появление Девятой симфонии? Это начало в нынешней практической антропологии либо отрицается вовсе, либо служит предметом насмешки, снисходительного пожимания плечами. Есть ли в сегодняшней эстетической критике определения более уничижительные, чем “пафосный” и “сентиментальный”? А если потребность в таких вещах неистребима у непродвинутой публики, так на то есть продукция специфическая — самая низкопробная масскультура, либо самая откровенная пропаганда.
До недавнего времени казалось, что уж западный мир точно может еще достаточно долго существовать с таким представлением о человеке. Действительно, оправдывать шалости взрослого дяди Клинтона тем, что он слышал в четыре года, как мама ссорится с бабушкой (равно как и проявлять общенациональный интерес к физиологическим подробностям шалостей), — это, на первый взгляд, не несет в себе прямой сиюминутной опасности устоям Соединенных Штатов. Но оправдывать террористов-убийц тем, что они бедные, или тем, что вид женщин без паранджи слишком ранит их чувства, — это уже тот уровень проблем, который ставит под сомнение саму способность сопротивляться любой угрозе. Ведь это означает полный отказ от принципа личной моральной ответственности, полную неуверенность в собственном понимании добра и зла и, следовательно, полную неготовность это понимание отстаивать. Похоже, просвещенная Европа своим помешательством сначала на чеченских террористах, затем на террористах палестинских уже засвидетельствовала крайнюю стадию суицидального синдрома. К счастью, грубоватые, примитивные, неотесанные янки еще способны, оскорбляя изысканный вкус, “пафосно” и “сентиментально” прижать руку к сердцу, спеть “Америка, Америка!”, а затем послать своих солдат на другой конец света. И видеть в них героев и защитников свободы, а не пушечное мясо для грязных целей транснациональных корпораций и империалистических правительств. Но надолго ли и самой Америки хватит? Тот же Клинтон (по старательно удерживаемой в рамках Интернета информации) лично настоял, чтобы из израильской тюрьмы выпустили одного из будущих заговорщиков 11 сентября. И не у одного же Клинтона во всей Америке такой образ мыслей.
Вот и задумаешься, способен ли западный мир в нынешнем своем состоянии сохранить самого себя — или он будет действовать по мюнхенскому принципу “мир в обмен на территории”, то есть “умри ты сегодня, а я завтра”. Но во времена Мюнхена поведение демократической Европы хотя бы объяснялось просто страхом и нерассуждающим себялюбием. Теперь нам предлагается потенциальных фюреров понять и полюбить. Собственно говоря, и то, что происходило в Европе более полувека назад, наводит на грустные мысли. Могли ли “цивилизованные страны” справиться с Гитлером сами, без помощи дяди Джо? Или и впрямь противостоять одному тоталитаризму может лишь другой тоталитаризм? А противостоять всемирной культурной энтропии может только искусственный советский культурный заповедник?
Впрочем, у России, как всегда, положение особое. У нас основополагающие европейские ценности не обветшали и не исказились, они нами так и не были в должной мере восприняты. На наших ногах другие гири — азиатская дремотная созерцательность, настороженная враждебность к любым формам заработанного, заслуженного жизненного успеха и доверчивое восхищение всеми формами успеха обманного, мошеннического, шарлатанского. А между тем, то, что мы пытаемся совершить, — это некий аналог буржуазной революции, которая исходит именно и только из определенного, ренессансно-просвещенческого, представления о человеке. И только на нем может быть основано самосознание и поведение личности как субъекта истории. А Россия сейчас именно на этапе исторического творчества, и именно такое самосознание и такое поведение требуется от ее граждан.
Естественно, что в поисках образца и фундамента для нашей революции мы обратились на Запад. Куда же еще? Беда в том, что мы (впрочем, тоже естественно) обратились к Западу нынешнему, чье ментальное состояние соответствует совсем другому этапу общественной жизни. Это не то, что нужно нам сегодня, — и, похоже, вообще не то, что нужно сегодня всей нашей цивилизации.
Для успешной созидательной работы в нашей стране требуется принять как минимум три допущения. Первое: мы выбрали то будущее, которое действительно лучше прошлого. Второе: прийти к этой цели принципиально возможно. И третье: такая задача нам по силам. Западу для того, чтобы устоять, тоже следует осознать три вещи. Первая — что его (наша общая) цивилизация есть абсолютная ценность. Вторая — что эту цивилизацию, где так высока цена человеческой жизни, приходится защищать даже ценой человеческой жизни. И третье — что делать это надо уже здесь и сейчас. Всему этому есть только одно концептуальное обоснование — тот самый наивный, надменный, неоправдавшийся, архаичный гуманизм, с которого начиналось Новое время. Надо ли пояснять, что имеется в виду гуманизм не в его “гуманитарном” значении — готовности к сострадательной филантропии, а в культурологическом значении представления о человеке как о существе разумном, свободном и самостоятельном. И надо ли пояснять, что накопившийся за прошедшие несколько столетий опыт должен дать нам не “репринт”, а какую-то новую версию гуманизма.
Если ее, эту версию, удастся нащупать, то разрушатся ложные тождества и ложные противопоставления. Доброе, героическое, патриотичное не будет равно советскому, а безнравственное, унылое, жестокое — нынешнему. Новый “большой стиль”, без которого действительно не обойтись заново строящемуся государству, не должен создаваться по слегка приперченной и политой елеем эстетике того чудного времени, когда все мы так трогательно дружили на коммунальных кухнях, как родных любили Фиделя Кастро и Анджелу Дэвис, а для молодого солдата пределом дерзости было подарить любимой девушке букет свежесорванных ромашек. И где, как не в России, с ее уникальным негативным опытом антигуманизма и столь же уникальным, почти чудесным опытом волевого рывка из царства необходимости в царство свободы, новому гуманизму найти свою новую родину?
О том же, что нас ждет, если мы вместе с остальной Европой будем и дальше метаться по заколдованному детерминистскому кругу, лучше вслух не говорить.