Стихи
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 2002
* Имеется в виду Александр Анашевич, который уже написал текст «Джатака о женщине». Джатака — история о перерождениях Будды.* * * ...Они опять за свой Афганистан И в Грозном розы чёрные с кулак На площади, когда они в каре Построились, чтоб сделаться пюре. Когда они присягу отдавать, Тогда она давать к нему летит, Как новая Изольда и Тристан (Особое вниманье всем постам) И в Ашхабаде левый гепатит Он пьёт магнезию из общего бачка, Железною цепочкой грохоча, Пока она читает Отче наш, Считая дни задержки у врача. Лечение идёт своей чредой, И он пока гуляет молодой, Проводит дни, скучая и дроча. Ефрейтор N., постарше остальных, Ещё салаг, Знаток похабных дембельских наук, Им разливает чёрного вина, Поскольку помнит не из уставных Параграфов, а как-то так: Болезни грязных рук — Проглоченные пули из говна. Общинный миф и коммунальный ад. Она же в абортарий, как солдат, Идёт привычным шагом строевым, Как обучал недавно военрук И делает, как доктор прописал. И там она в кругу своих подруг. Пугливых стройных ланей и дриад — Убоина и мясокомбинат. И персональной воли нет, А только случай, счастье выживать. А там в Афгане — пиво по усам, Узбечки невъебенной красоты Уздечки расплетали языком. Их с ветерком катали на броне. И с матерком, Чтоб сор не выносить вовне, Перед полком расстреливал потом, Точней, командовал расстрелом сам Полковник, — этих, кто волок в кусты, Кто за косы в кусты волок И кто насиловал их по кустам, Афганок лет шестнадцати на вид, На деле же — двенадцати едва. Насильникам не больше двадцати. Родня не узнавала ничего. И медленно спускался потолок, Как будто вертолёт, под бабий вой Теперь они буха’ют у реки И вспоминают старые деньки. И как бы тянет странный холодок Физическим телам их вопреки. Теперь любовникам по сорока, Сказать точнее, мужу и жене. Ребёнку десять, поздно для совка. Их шрамы отвечают за себя. Другой такой страны мне не найти. * * * Читатель нервный и тупой, Потусторонний размазня, Ты, даже уходя в запой, Не отвечаешь за меня: Мол, здесь, всегда готов, служу Союзу сов, etc. Она же трогала бижу, Практическая, как сестра. И дачный опыт из Чечни Ввезён подобием чумы. И все восточные чины Ответчики: рабы не мы. Святые, вас хоть выноси. Следите же что было сил, Как остановятся весы В руках у ангела весны. В полях под снегом и дождём Ложись, как Бен и Джон, Как тот, кто к жизни был рождён И брошен был вождём. (Боливийский дневник) Всего ужаснее, что Че Писал о себе как о враче Как одиссею капитана Блада Как односельчанин чеченского гада. И было сердцу ничего не надо, Когда читала я весь этот бред Сентиментальный и мужской, и Торквемада Следит, следит, как мученик Толедо И каменный в аду глодает ныне хлеб (Одиссея капитана Блада) Капитан напивается от любви, Покуда не получает приказ Спалить Карфаген, везти гексаген, Сыграть этот блюз Согреть небеса, открыть этот шлюз Мой капитан, выходя на балкон, Чувствует, как океан Поднимается до самых глаз, Восходя до колен/колонн Он разветвлён и сбивает с ног, Как JP, MP (P-Passion)** Прижимая наушники к голове, По невидимым проводам Капитан сообщит Москве: Я тебя никому не отдам Под капитаном огни внизу, И он опять ни в одном глазу, Как его ни зовут. Он живой — допустим, ему везёт И никто не разделит его позор, Разве что наш президент. Бог ещё хранит моряков, Пьянь, синяков, Всякую шваль, звёздную пыль Имя Его легион Нежность Его ураган Трансильвания беспокоит О сердце, ты молчало, как мёртвый часовой, Светло и одичало, подъяв небесный вой, Прекрасные начала обрушив за собой. Твоя дороже жизни моей чрез переход На бесконечный подвиг послал тебя народ, Как будто ты Чапаев околоплодных вод. Скажи моей сестрице, скажи моим врагам: За местные законы, гашиш и баббл-гам, За взятие столицы тебя я не отдам Тебя мы не отпустим, скажи своим врачам. Открой, версификатор, погнав свою ладью, Что сбудется со мною, а то сейчас убью, Как жители блудницу, за косы попадью. Твоя моей в тумане, подай какой-то знак. Как гений графоманий, мне снился Пастернак. Среди своих гераней он забивал косяк, Но будто понарошку, целуясь невзатяг, с полураскрытых дланей среди своих бегоний он отпускал с ладоней на берегу агоний окровавле’нный стяг Из многогранных граней Не выбирай одну Ни женщину, ни веру, Ни волю, ни страну, Ни польскую холеру, Ни русскую жену Такое завещанье примерное бойцам Расскажет, умирая от огнестрельных ран, Товарищ прокурора и правильный пацан. Твоя дороже жизни Моей через туман Многоочитой бездне Терзающей Коран (Фрейд и Корчак) Самое ужасное в убийстве Есть не то, что друг или любовник Станет вдруг твоей напрасной жертвой, Проходя чрез тернии по астрам И ломая, гад, живые стебли. Мы найдём любовника другого, Заведём себе иного друга. Самое ужасное в убийстве — И не то, как ты за ней крадёшься, Прячешься в кустах, чихнуть боишься, Как следишь за нею тошнотворно. Чувствуешь дыхание маньяка, Голубиный поцелуй садиста, И сливаешься с грядущей тенью. И не то ужасное в убийстве, Что оно прямое богохульство: Что там б-г, и где он притаился, Как маньяк в умышленной засаде, Если есть Он, что же попускает, Отчего затверженно ласкает, Как солдат соски у разведёнки? Так не отрекаются подонки. Не такие здесь видали дали, Хули пули, не над тем рыдали... И не то — случайная соседка, Полбутылка водки, две-три сотки, Две-три стопки под два-три куплета, Синдерелла, сашка, сигарета, Плюшевая юбка, мясорубка, Обушок и белая карета. Жутко вот что: лёгкая отвёртка Или же серьёзное зубило Славное удобное простое В ремесле покладистом и ловком (Если только не ладонь дебила трогала и мыло и верёвку) Снимет слой за слоем, шаг за шагом Сухожилья лепесток за мышцей Пол-лица как будто на театре Патанатомических событий, Словно атлас восковой листают Медленно любовно отделяя Тонкую бумагу дорогую Инструмент прекрасный и полезный Вдруг дробит растерянные зубы, Обнажая кариес железный Почему война? — перед войною Снова спрашивал еврей настырный У другого бедного еврея, Ригорист, релятивист и стоик, Растеряв учеников и дочек И сестричек навсегда оставив, Там, где не заказывают столик, Даже если при деньга’х и празден, И куда пошёл поляк упрямый, Иррациональный параноик. (Памяти деда) Я как солдат приходя с войны говорит жены: Проверь мне полные карманы набитые ржи Подай нам полные стаканы налитые ржой И больше не исчезай Но я опять уходить должон Хотя за окнами держится пурга Я видел дюны и облака и ты не помнила кулака Поддай огоньку и скажи мне песню про ямщика Скажи моему старику пускай бережёт На стадионе уже свистят и слышны хлопки Мои товарищи у стены. Когда мы двигали зоопарк как за горизонт Как волейбол, волшебные шахматы, городки И артиллерия рассказала за всё взахлёб Я грыз янтарь, а ты казалась за бирюзой. И больше меня не спрашивай, не терзай. Их англичане зарыли в землю по самый лоб, Забили склеп, положили грудию валуны Они стояли на своём, отчётливо так видны Я помню кости, сжатые добела Я знаю о чём говорю, наложив в штаны, Пока другие праздновали Берлин. Я ехал кумом и королём, и мы по третьей нальём За всех, кто стали гнильём. А та, что приедет потом с дитём — её прогони, Но матом не нажимай и мне ничего не скажи, Поскольку битва шла не только за урожай. Я как солдат прихожу домой и ни боже мой Такая стоит надземная тишина Хоть делай ремонт, хоть смотри в трюмо Хоть в раме дверной Накроет оно: кто я здесь и кто здесь он Встреча с царицей Екатериной корреспондента НТВ, рассказанная им самим Хрустальная царица спит в гробу С жемчужиной, закованной в зобу, Куда она скатилась по трахее Теряясь угасая холодея Её увидел юный наркоман, Скользя по тайной царской галерее. Тотчас меж ними начался роман Служебный, где она его спасала: Открыла третий глаз, как панночка, и засвистала. Он сделался гвардейский капитан. Она приблизила к себе вассала. Одела, обучила, обтесала. Он шёл на бреющем и на таран Как голый был и в бурке комиссара, И мать родную рассылал к херам. Аналогичный опыт описала Рука Пелевина, её подъёмный кран. Он боковые вспоминал огни, Как демоны свистят ему: гони, Как он летит на свет в финале трипа И видит гроб, а в нём — звезду видеоклипа, Восставшую из ада — ущипни — Водительницу ритма сей страны С повадками вампира-VIP’а. И видит он: пошёл сплошной повтор и липа, И демоны с цепями, как скины’, Выкруживают и заходят со спины, И тут его спасает эта цыпа. Он помнит десять лет такой фигни Он до сих пор заходит к ней без скрипа. Но он не хвастается, боже сохрани * * * Облака идут по мозгам Не видно ни зги Бедные бедные мозги Облака плывут в Джезказган К зекам и рыбакам Облака до свиста в ушах Словно ласковый падишах Издевается над сестрой Златозубою Шахразадой, Прогоняя её сквозь строй Голозадой Облака идут сквозь туман Бесконечным двойным кольцом Падишах же эротоман Полагает себя писцом И творцом, писателем, поели’ку Он причастен рассказчицы крику Не вступала доселе её стопа В зону скорби, граничащую с пахом, Вожделения, смешанного со страхом, За черту тавромахии, черепахам Раздробившей их черепа Больше ты зубы не заговоришь Смерти, что ходит близко, О, ночная рассказчица, нежная мышь, Литература-актриска (Курсив мой) 1 Пройдя путём гранёного стекла, Была и компаньон, и адресатка Времён, когда поэзия росла Из человеческого недостатка, Когда поэзия вела Себя в ожиданьи сухого остатка, Уж извините, как могла, Как истеричка и кобла’, Времён, когда поэзия несла Ответственность за глубину припадка, До смерти доводя: мол, я предупредила То есть колба’сила и колотила Винтом, как содержимое графина. В крови текли и пиво, и текила, То есть абсент и производные морфина Она её не тронула одну, Её алмазный разум сохранила В священного безумия страну Не допустила, словно отрубила 2 Ходасевич умирает в клинике, А Поплавский колется и пьёт Алкоголики, калеки, циники Отправляются в ночной полёт Солнце, заколоченное досками Желчегонные ады палат Русский бог и счастие жидовское Тает плоть, облатка, мармелад Встречу назначай под сикоморами. С крыльями стрекоз совокупи Малые берцовые, которыми Юноши играют в городки * * * 1 и сложенное трижды серебро со щёлканьем распрямись невероятно, чтоб теперь вблизи смотреть в глаза, но ты скажи на что вы собрались и сложенные в складки вежды как бабочка, что облажалась и с ужасом воскреснет дышать дышать а то стошнит бежать как рябь и ретушь ты выглядишь как знаешь: поп-идол с цацками в ушах и бодхисаттва 2 не сложись серебряная плёнка в длинный линий блик, что ли пострадала бы нетленка лили брик где во сне холодном и глубоком мерзком воровском ходит кто с васильостро’вским оком синим плотоядным огоньком и арапником и поводком и фонариком китайским Стихи для Григория Дашевского То перевязывать, то снова открывать. Петроний, Петроний, да что говерать, Послушаем грохот вороний. Я хату покинул, пошёл воевать, Как волонтёр простодушный и посторонний. Делирий прилёг, возник, как флейтист, Дрожал и свистел, как осиновый лист, Показывал чертей почти И всех бессмертных визави Продажной гибели, осознанной любви, Международный артист. Над всей испанией сапожок Уже занесён совершить прыжок Философ поедает личный мозг, Истлевший снег, рабочий творожок Петроний прав, но осев Почти впервые без слов Навязнув в зубах, как снег, Как золотой, но осёл, Как безразличный напев Вне музыкальных основ Проект «Б. Акунин» ...Из глубины анабиоза Как бледно-розовая зоя Как будто спящая царевна И голубая бездна Всплывает нежным водолазом И бронзою и бирюзою Невидимый обычным глазом Утративший линейный разум Отравленный болотным газом Царевич Дмитрий Карамазов И альтер эго Каракозов Всё тот же сброд, всё та же пьеса, И старый дож, и молодая догаресса, Беллетризованная пресса. Как странно, если ты привязан К двум-трём случайным русским фразам. Так козочку её хозяин Дразнит и зайкой и алмазом С фарфоровым крестцом и тазом, Сенцом и сладким соблазняя. Так тени вспархивают разом, Фонарик спрятан где, не зная Стихи для Иры Вальдрон Не стой, не стой под высокой стрелой, А то по башке костылём Предполагает полковник Аллой Меж Ленинградом и Кремлём И делается золой Но ты и не он Не ты один средь тёмных аллей Неуловимый ковбой И нету тебя левей, Но это любой Кто испытывает темноту И номер его пустой На маленьком плоту Что же, тогда стой П....ц п....ц говоря всему Я эти слова сотру Под музыку диковатых струн На боевом посту В своих просторных пустых костях Как дерево на ветру Не понимая чего достиг Из запрещённых книг В своих широких пустых костях Распахнутым медресе Тогда и пули в тебе свистят Бессмысленные как все (Акварель для Матадора) Весна, адреналин, мы ходим королём, Следим за отбывающим небесным кораблём, И в ожиданьи катастроф небесных Не переносим выражений пресных, Объятий тесных, отношений честных. О чём мы говорим? О светских новостях, О граде на крови, о кладке на костях, О заработках в глянцевых журналах И, памятуя, что мы ходим в королях, О бедных и больных, о нищих и усталых И поднимая веки поутру, Как вся смешная гоголевская нечисть, И проклиная собственную участь И радость красной смерти на миру, Мы отдаём себе отчёт, набычась, Вспахав подкорку и содрав кору: Из нас уж ничего не можно вычесть. Джатака о женщине 1 Йоко Оно записала в дневничке: Его документы в моём бардачке Рука на спусковом крючке Мой палец побывает в его очке Мы ещё споём с ним караоке Лет ит би и другие бессмертные строки В его голове зазвучит Двойной, Народы пойдут друг на друга войной Я стану ему и похмельный синдром, и аптека Одним словом, я хочу видеть этого человека Она аристократка, красотка и жёлтая обезьяна, Богиня без единого изъяна. Она перформерша и пионерка, Типа теперь Кулик, За коим навсегда закрыта дверка. Тем и велик. Джон Леннон на обороте партитуры Рисует неприличные карикатуры, Вовсе не думая о боях, О предприятии на паях, Он не читает «Ин. литературы», К примеру, «Женщину в песках». Он трахается в носках, Он типа Моцарт и дитя натуры Он нахальный плебей, шелудивый кобель, Молодой воробей, несравненный плейбой, Неизвестный герой, настоящий ковбой, Он не знает, кто станет его рабой Это после наступает тишина После тяжкого портвейна винтом. Белая рыба его жена, Дура со вспоротым животом 2 Мэри Шелли записала в дневничке: Моя бабочка запуталась в его сачке Какая грязь у него на подворотничке И синяя каёмка под ногтями Никто не позаботится о нём, о дурачке, И я одна лишь стану вроде няни (И жизнь взрастёт небесными корнями) Он совратит мою сестру Его пора предать костру За что он сделал с Каролиной (Но жизнь оказывалась длинной) И я б его слепить смогла Из падали и глины. И до истерики сначала б довела, Учитывая хрупкий опыт Каролины Образовала бы его сперва И усадила около себя Писать все эти псевдожуткие слова Увы, общедоступные всегда, Давить слезу из гада-буржуа Вот радовалась бы модная Москва Сервильная, как автор буратины (Хотя в Москве его бы точно опустили, Когда бы не было иных забот, Но кто бы позаботился о стиле Лет так на семьдесят вперёд?) Он был, конечно, полным мудаком, Маньяком с блядским огоньком, Сказал бы Саша*; он желал валетом см-ти Пристроиться; и ржали косяком Девицы, как на рок-концерте. Английский бог, кому, он думал, нахамил, Смотрел на глупости его сквозь пальцы, И Мэрин трип, и Каролинин thrill, Поскольку заплатили постояльцы За всё что каждый лично заплатил И шкурки полотно распяливал на пяльцы 3 Марина Малич записала в дневничке: Вчера опять являлись из ЧК, Покуда муж читает на толчке И поправляет очки Вчера к нему в окно влетели девять голых, что возможно, муз Он их нанизывал, как стайку бус Потом они растаяли как облачка, И я предсказывать судьбу их не берусь Отец просил его сыграть на скрипке, И мёртвые восстали из гробов До сих пор у меня на лодыжках как цыпки/скрепки Остались отпечатки их зубов Он прячется в мозгу как человек в футляре Пока вокруг кишели эти твари Он скрипка сам, он дикий эгоист, Он Франкенштейн и Доктор Калигари Он скотоложец, некрофил и онанист, Он Бэтмэн и Тарзан и Грязный Гарри Он ждал фашистов словно чудотворства Немецскаго, но русские восстали, Как Фёдоров им завирал Москва жила по-прежнему и чёрство Отваливала за Урал. Я знаю, с кем жила, не помню, как жила, Он помнил за меня любой расклад. И он не спал, светяся и дрожа, Не как художник, а как мёртвые не спят. Жизнь частую пройдя, ведя её к концу Я сообщаю частному лицу Подробности из частной жизни тунеядца Подобной воздуху, подобной холодцу Хрусталика, и я её несу Со страхом поскользнуться, рассмеяться И прикоснуться наконец к его лицу * * * Всё, бл., Лили Марлен. Воздуха больше нет. Слышно, как предают. Стоит ли жить в плену? Кто заключает в плен? Я до сих пор живу. — Я тебя прокляну, — Жизнь говорит врачу. Вызова не приму. Если она опять Клеится, бл., ко мне, — Я её не хочу. * * * Биология била её как бельё Молодая крестьянка по белой воде Выходила к народу Годива в белье, Как на подиум дикие девки Готье, Говорила: ничто не моё Биология била её как в беде Боевая подруга на белом коне Раззуделась в плечах, раздавалась в бедре, Заходилась в душе, как серпом по ботве Говорила: ОК и харе. Здесь ничто не моё и нигде. Биология била её по щекам, Что ходила без страха она по щенкам, Что как шавка вязалась к чужим мужикам, И чужие слова говорила о ком Загнивающим, гиблым, чужим языком Биология била её по лицу, Говорила: расскажет отцу. Комиссар, улыбнись окровавленным ртом, Пей и сукровицу и кровцу Христианских младенцев, макая мацу, Говорила: опять не о том. Биология била её по губам, По гонадам и почкам, гоняя пинком, И под дых кулаком, и под рёбра ребром, И по горлу расплавленным ей серебром, Не жалея сомнительной ей красоты. Говорила: никто, и не ты. То ли слабое радио шло по волнам, То ли смертное видео свет пацанам, То ли, морщась, святые отцы Радиацию шлют, чтоб не справиться нам, Прикрывая свинцовой молитвой уды и крестцы. * * * Близнечный миф. Кузнечный цех. Не отделяй меня от всех Как в стаде белую овцу Явленье чёрному отцу Не отвращай меня от них, От честолюбцев и вруних Пленительных пустых, От мертвецов и остальных Блистательных лжецов Я никогда не изменюсь Как глупый пёс и страстный лис, Но сообщи мне общий вкус Хотя б предательства до слёз, Please Яви мне знак, в конце концов, Пошли мне мессидж для тупых Я что ли хуже остальных И девок и мальцов? И я такой же псих. Автоматический отсев И алюминиевый снег И синий свет под дых
** «Страсти по Иоанну», «Страсти по Матфею» И.С. Баха.