Светлана Шипунова
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2001
Светлана Шипунова
Светлана Шипунова окончила факультет
журналистики МГУ и Академию Общественных наук. Журналист, политолог. В 80-е
годы была главным редактором краевых газет в Краснодаре. Автор книг «Дураки
и умники. Газетный роман» (М., 1998), «Дыра. Ироническая повесть» (М., 1999).
Живет в Краснодаре.
В «Знамени» печатается впервые. Публикуемые тексты входят в состав романа
в новеллах, готовящегося к изданию книгой.
Маленькие семейные истории
Бедный наш папа
история автомобиляЯ увидела его случайно — осенью, в центре города, он вынырнул
из потока машин, двигавшихся навстречу, и свернул в боковую улицу. И такая
знакомая, милая физиономия промелькнула, что я вскрикнула:
— Стой! Подожди!
Но Алеша и не думал тормозить свой великолепный белый «фольксваген-пассат»,
только спросил удивленно:
— Мам, ты чё, совсем уже?
— Вон он, смотри!
— Кто?
— Маленький, черный! Только что повернул!
— Ну и что я должен делать?
— Это ж наш «Москвичонок», дедушкин!
Маленький черный «Москвич» остался далеко позади. Я чуть шею себе не свернула.
Это был он, никаких сомнений.
— Откуда ты знаешь, что это тот? Ты же в машинах не разбираешься.
— Это я в новых не разбираюсь, а наш узнаю среди всех. Ты заметил, какой у
него передок?
— Самопальный какой-то.
— Так это ж дедушка когда-то сам радиатор переделал, представляешь?
— Не-а, не представляю, — говорит Алеша.
Надо же, до сих пор бегает… Да сколько ж ему лет? Папа купил его, кажется,
в 58-м, он уже был неновый, сейчас 98-й… выходит, ему хорошо за сорок. Красавчик!
И как идет ему этот черный цвет, просто «а-ля Штирлиц» какой-то, настоящее
ретро. Мы медленно движемся в потоке машин, половина из которых — иномарки,
но даже из них с интересом поглядывают на новенький Алешкин «фольксваген».
Видел бы папочка, на чем разъезжают его внуки!
— Надо бы на кладбище съездить.
Я говорю это нашим детям при каждом удобном случае, так сказать, внедряю в
сознание, приучаю к мысли, что существует такая семейная обязанность, которая
и их касается.
— Не сегодня, ладно?
Ладно, не сегодня.
В 1958-м этот «Москвич» был небесно-голубого цвета, весь такой круглый, с
надутыми, как у карапуза, щечками, выпуклыми глазами-фарами и запасным колесом
на багажнике, похожим на большую черную пуговицу от пальто. Он был симпатяга!
Мы с сестрой ходили вокруг, трогали его руками и гладили, как будто он был
живое существо, например, собака. Папа отвинчивал сзади широкий колпачок,
я тут же совала туда нос и нюхала. Запах бензина казался мне необыкновенно
приятным. Маленькая токсикоманка! Я потом не раз это проделывала, чего не
скажешь о моей сестре, которая была почему-то равнодушна к запахам.
Мы помещались в нем всей семьей. Сбросив сандалии, я и моя сестра влезали
с ногами на сиденье и ехали задом наперед, выглядывая в узкое, сплющенное
овалом заднее окошко, из-за этого меня быстро укачивало, опять же в отличие
от сестры, которую не укачивало нигде, даже в «кукурузнике». Но как хорошо,
как просторно было нам вдвоем на заднем сиденье! Потом подросла наша третья
сестра, и ее тоже стали сажать с нами, потом появилась на свет еще одна…
К тому же мы ведь все время росли и уже не могли влезать на сиденье с ногами,
а должны были держать на коленях сначала одну маленькую сестричку, потом другую,
да еще следить, чтобы они не стукнулись головой о переднее сиденье, когда
папа вдруг резко затормозит. А если и бабушку брали зачем-то с собой (ясно,
зачем — чтобы на море она готовила нам обеды), то он, умница, пыхтя, вез нас
всех семерых.
— Семь человек? — не верит Алеша. — Как же вы туда помещались?
— Запросто. Папа за рулем, мама — рядом, Аллочка у нее на руках. Сзади бабушка
и мы с Неллей, а Женька маленькая то у бабушки на коленях посидит, то к нам
переползет. Притом учти, папа был довольно высокий, у него голова прямо в
потолок упиралась, так что ему, бедному, приходилось даже немного горбиться
за рулем, а бабушка у нас была такая полная, что как раз одна половину заднего
сиденья занимала. Что говорить, было тесновато. Но если подумать, — не теснее,
чем дома, на наших двадцати трех квадратных метрах. И потом нам же главное
было — ехать!
— И куда ж это вы на нем ездили?
В последнее время я все чаще замечаю у Алеши эту снисходительную интонацию,
когда он со мной разговаривает.
— А куда только не ездили!
На самом деле большую часть времени «Москвич» стоял в гараже, который папа
сам сложил из кирпичей во дворе нашего дома. Это был длинный одноэтажный дом
типа «барак», в котором в четырех квартирах проживало семь семей. Машина была
на тот момент только у нас одних, и соседи великодушно разрешили папе пристроить
гараж к сараям. Двери на гараже были деревянные, сбитые из широких досок,
и между двумя их створками оставалась такая большая щель, что когда мы в нее
заглядывали, то видели одиноко поблескивавший в полутьме нос автомобиля. Сбоку
к гаражу примыкало еще одно, совсем уж маленькое строение — собачья будка,
у которой не было задней стенки, а было отверстие, выходящее прямо в гараж.
Там обитала немецкая овчарка по кличке Тарзан. Днем Тарзан бродил на длинной
цепи по огороду и грелся на солнышке у своей будки, а ночью проходил сквозь
нее в гараж и там спал на старой автомобильной покрышке, застеленной тряпками.
Много лет он исправно сторожил машину, грозно рыча изнутри гаража всякий раз,
когда кто-то посторонний просто проходил мимо.
Летом, в жаркий выходной день, папа иногда сажал Тарзана в машину и вез на
Старую Кубань. Там он с разбегу бросался в теплую, пахнущую камышом воду,
Тарзан — за ним, сначала они плыли рядом, но потом, где-то на середине реки,
папа вдруг нырял и долго оставался под водой, дразня и пугая Тарзана, который
начинал кружить на месте и жалобно подвывать. Папа выныривал, говорил: «Ку-ку!»
и весело смеялся. Но это удовольствие — съездить с Тарзаном на Кубань — папа
позволял себе нечасто. Надо заметить, что в те времена к личным автомобилям
вообще относились совсем не так, как сейчас…
— В каком смысле «не так»? — уточняет Алеша.
— Сейчас человек пару лет поездит на новой машине и уже торопится ее продать,
купить еще более новую, а там еще… А тогда автомобиль покупали, можно сказать,
раз и на всю жизнь, потому и относились к нему трепетно, куда попало не ездили,
берегли только для особо важных случаев. Тебе этого не понять, тебя даже за
хлебом пешком не вытолкаешь.
Бедный наш папа! Он хоть и имел личный автомобиль, на работу ездил трамваем
через весь город, из-за чего вставать ему приходилось в пять утра. Еще темно
на улице, а он — «Беломор» в зубы и потопал себе пешочком на остановку, и
хорошо, если сразу трамвай подошел, а то, бывало, стоит там полчаса, ждет
этой «шестерки» проклятой. Летом еще ничего, а зимой… Зимой трамваи в Краснодаре
всегда плохо ходили. Казалось бы, у тебя же машина своя — садись и езжай!
Нет, бензин экономил, резину жалел и вообще… Берег!
Раза три в году, перед большими праздниками — Новым годом, Первым мая и ноябрьскими
— папа с мамой ездили на рынок в станицу. Они вставали очень рано, часа в
четыре утра, садились в машину и ехали за 60 километров от Краснодара, в станицу
Холмскую. Там, на большом станичном рынке, все было дешевле, чем в городе,
поэтому закупки делались оптовые — два мешка картошки, мешок лука, целая корзина
яиц, целая канистра подсолнечного масла, обязательно — соленое сало, килограммов
пять, не меньше, это для папы. Еще они привозили оттуда парочку живых гусей
или даже индюков — на откорм, для чего специально покупался еще и мешок кукурузы.
Ехали гуси из станицы в город с ветерком — на крыше «Москвича», в ящике с
широкими щелями, который папа основательно привязывал веревками к багажнику.
Дома их поселяли в сарае, где делался для этого специальный загончик, а сверху
устраивался еще и низкий навес, чтобы гуси не могли поднимать головы и расти
вверх, тогда они росли вширь и становились жирными. Каждое утро бабушка не
просто кормила, а силой наталкивала их кукурузой — опять же для жирности.
Перед самым праздником выбирали наиболее тучную из птиц, и, пока мы были в
школе, папа резал ее во дворе, перед сараем, после чего мама с бабушкой усаживались
в кухне на низкие скамеечки, ставили на пол оцинкованную детскую ванночку,
клали в нее зарезанного гуся и начинали быстро-быстро его ощипывать, или,
как говорила бабушка, «скубти», при этом пух и перья тут же собирали в наволочку,
чтобы потом набить ими подушку. Когда мы приходили из школы, все уже было
кончено. Гуся жарили с яблоками и рисом в духовке, предварительно зашив ему
брюшко суровой черной ниткой. Да еще натапливали с него литровую банку жира,
мы потом мазали этот застывший с жареными шкварками жир на хлеб и ели, это
было вкусно.
Но главная поездка на автомобиле была летом — на море. Этой поездки мы ждали
целый год и уже с конца мая начинали надоедать родителям: ну скоро? ну когда?
Наконец в июле или августе родители объявляли, что у них с понедельника отпуск
и что в субботу едем. С вечера папа расстилал на верхнем багажнике огромную
десятиместную палатку, укладывал на нее складные столик и стульчики, четыре
походные раскладушки, несколько подушек и одеял, заворачивал все это в палатку
и привязывал к багажнику, мы бегали вокруг машины, помогая ему натягивать
веревки. С собой брались также: керогаз, кастрюли, ведра, набор пластмассовой
посуды, транзистор, книжки, купальники, сарафаны, кофты на вечер и кое-что
из продуктов — соль, сахар, крупа. Основные запасы делались по дороге и потом
пополнялись уже на месте, в приморском поселке Новомихайловском, где был большой
дикий пляж и разрешалась стоянка личных автомобилей.
В субботу нас поднимали рано-рано, когда на улице еще темно, и, сонные, мы
загружались в машину. Ехать до Новомихайловского было часов пять (тогда ездили
еще через Новороссийск), мы не спешили, несколько раз останавливались, покупая
прямо на трассе то яблоки-груши, то огурцы-помидоры. Мы знали эту трассу наизусть
— какой поселок следует за каким, и выкрикивали наперебой:
— Сейчас будет Нижне-Баканская!
— И нет! Сначала Верхне-Баканская, а потом Нижне!
Но самое интересное было выгружаться и устраиваться на берегу моря. Родители
шли искать среди хаоса машин и палаток свободное место, такое, чтобы было
«в холодочке», под деревьями, и чтобы недалеко ходить на море. Машину ставили
на близком расстоянии от палатки, между ними натягивали брезент, и получался
навес для «кухни». Потом папа разбирал внутри машины сиденья, стелил сверху
одеяла, и выходила сплошная постель, мы начинали спорить, кому спать в машине,
а кому — в палатке, всем хотелось и там, и там. Что касается папы, то, если
не было дождя, он вообще спал на улице, на надувном матрасе, укрывшись с головой
одеялом. Но если шел дождь и, бывало, среди ночи подмокала палатка, все снова
забирались в машину и пережидали, благо, дожди на море летом недолгие. Как
только выглядывало солнышко, у палатки задирали все края, чтобы просохло как
следует, а одеяла-подушки раскладывали на капоте машины и развешивали на деревьях.
Так, «дикарями», жили целый месяц, целый прекрасный, необыкновенный, замечательный
месяц! Ни разу за всю свою жизнь мама с папой так и не побывали в санатории
или доме отдыха и никогда не отдыхали одни, без нас.В 1961 году, летом, была предпринята историческая для нашей
семьи поездка в Закарпатье, в город Ужгород, где жила тетя Инна — единственная
родная мамина сестра. Весь дом вышел проводить нас в это далекое путешествие,
и кое-кто из соседей сильно сомневался, что «Москвич» довезет нас до места.
— Ну, до Ростова-то ничего, доедешь нормально, — говорили папе. — Может, и
до Харькова доедешь, а дальше — кто его знает…
Рискованный человек был наш папа! Везти в такую даль, да на такой машине троих
малолетних детей (нам с Неллей было в тот год девять и десять, Аллочке — четыре,
а Женя еще не родилась), жену с тещей… И только сейчас мне впервые приходит
в голову мысль, что, возможно, все дело и было в бабушке, которую таким образом
отвезли «пожить» к ее младшей дочери, во всяком случае, назад она с нами уже
не поехала и вернулась только спустя год, когда мамина сестра с мужем и дочкой
нанесли нам ответный визит. Они добирались из Ужгорода в Краснодар поездом,
с двумя пересадками, но тетин муж, дядя Саша, сам был железнодорожник, притом
крупный чин — зам. начальника Закарпатской железной дороги, он специально
ехал в форме — светло-серой, с черными петлицами, и на всем пути следования
перед ним трепетали дежурные по перрону, проводницы и бригадиры поездов. Для
бабушки ехать с таким зятем, как дядя Саша, было одно удовольствие.
Мы же двигались в Ужгород «своим ходом», на папином «Москвиче», дня три, на
ночлег останавливались где-нибудь в поле, возле стога сена; останавливались
и днем — обычно в лесополосе, мама варила походный супчик на керогазе, мы
со страшным аппетитом ели, бегали в кустики и просто носились кругами, устав
от многочасового сидения; папа лежал на траве под деревом и курил, а бабушка
далеко от машины не отходила и все вздыхала:
— И когда ж мы уже приедем на место?
У папы была книжка — «Атлас автомобильных дорог Советского Союза», и он все
время с ней сверялся. Ни разу мы не сбились с пути, ни разу машина не сломалась,
и ни в какую аварию мы, слава богу, не попали. После Львова решено было больше
не останавливаться и ехать всю ночь. Мы спали, бабушка дремала чутко, а мама
всю дорогу разговаривала с папой, чтобы он не уснул за рулем. В какой-то момент,
проснувшись, я услышала, что они поют: «Эх, путь-дорожка фронтовая, не страшна
нам бомбежка любая…». Я выглянула в окно: там была довольно светлая ночь,
и звезд в небе почти не было видно, не то что у нас на юге.
На следующий день, в Ужгороде, во дворе дома на улице Готвальда, 5, где жили
тетя с дядей, наш «Москвич» окружили мальчишки и стали нахально его разглядывать.
— Это откуда такая машина приехала?
— Из Краснодара! — гордо отвечали мы.
— А это у вас у Краснодаре такие номера — «ЦЦ»? Это что — муха цэцэ? Ха-ха-ха!
— А вы шо, поездом йихалы, а його на платформу загружалы?
Одни мальчики говорили по-украински, другие — по-русски, но все равно с каким-то
не нашим акцентом.
— Сами вы — поездом! Сами вы цэцэ! Мы своим ходом! — повторили мы папино выражение.
Мальчики не верили и смеялись. Но тут вышел из подъезда наш папа, и мы закричали:
— Папа, папа! Скажи им, правда же, мы своим ходом приехали!
— А ну отойдите от машины! — сказал папа.
Мальчишки чуть отбежали, но не отстали:
— Дядько, а скажить, сколько километров вы пройихалы? — спросил самый старший
из них, смешивая русские и украинские слова.
— Считать умеешь? — сказал папа. — Умножь три на пятьсот.
— Тю… — сказали пацаны. — Мы думали больше!
Боюсь, они плохо представляли, где находится Краснодар, а может, спутали его
с Красноярском.
Он был член семьи, наш «Москвич». Получив зарплату, родители начинали рассчитывать:
детям — ботинки, ему — резину хотя бы на два колеса; в другой раз: Аллочке
надо пальтишко теплое на зиму, ему — чехлы новые на сиденья. В конце концов,
пальто мама перешивала из своего, предварительно перелицевав, а на чехлы покупали
новый материал, на ощупь похожий на гобелен с оленями, что висел над нашей
с Неллей кроватью. Мама расстилала его на полу и кроила, прикладывая заранее
заготовленную выкройку из газетной бумаги. Шила мама на ножной машинке «Подольск»
все подряд — и большие, толстые чехлы для «Москвича» (иголка брала их с трудом
и ломалась), и маленькое пальтишко для Аллочки, и белые школьные фартуки для
нас с Неллей, и летние платья для себя, и халаты для бабушки… И даже одной
молодой девушке, Любе, нашей соседке по дому, которой не в чем было пойти
на танцы, мама сшила однажды замечательное голубое поплиновое платье с подъюбником,
в котором эта девушка сразу стала похожа на Людмилу Гурченко в «Карнавальной
ночи» и очень скоро вышла замуж, правда, неудачно.
Чехлы эти, серо-голубые, в крапинку, служили много лет, периодически мама
их стирала (руками, потому что в машинку было не затолкать) и сушила на веревке
во дворе, а когда они совсем протерлись, сшила новые — в красно-желто-коричневую
клетку. К тому времени папа и «Москвича» перекрасил в другой цвет. Красил
он его сам — во дворе, на полянке, приспособив поллитровую баночку с бежевой,
как какао, краской и пульверизатором — к пылесосу. Все дети нашего двора стояли
вокруг, наблюдая, как ровно ложится и блестит на солнце свежая краска. Трава
вокруг машины тоже немного покрасилась, как бы покрылась среди лета инеем.
Мне нравилось вдыхать запах краски и очень хотелось провести пальцем по только
что выкрашенному боку машины, прямо руки чесались, но я была уже большая девочка
и умела сдерживать нехорошие желания. Свежевыкрашенный автомобиль с новыми,
в цвет, чехлами выглядел как новенький. Но это снаружи, а внутри…
Ему все время что-нибудь было нужно. Выплывают из детства наполовину непонятные
фразы: «карбюратор барахлит», «аккумулятор сел», «резина совсем лысая»…
Постепенно папа весь его перебрал и заменил в нем все внутренности. Особенно
гордился он тем, что удалось поставить мотор от 407-го «Москвича». Когда после
этого кто-то посторонний спрашивал у папы, какая у него машина, он говорил:
— «Москвич» 401-й, но мотор у него от 407-го!
Бедный наш папа! Он не вылезал из-под своего автомобиля. Отработав неделю
в гальваническом цеху, где «за вредность» ему даже полагалось в обеденный
перерыв молоко, субботу и воскресенье он проводил, лежа на брезенте под машиной.
Вечно в ней что-нибудь ломалось, вечно мы слышали от папы эту фразу: «Ну,
пойду поковыряюсь в машине». Но иногда, «проковырявшись» весь день, папа так
и не мог исправить поломку, тогда он тихо злился и говорил в сердцах:
— Продать его, что ли, к черту?
— Я тебе продам! — говорила мама.
На самом деле он его любил. Когда у человека в семье целых шесть женщин —
жена, теща и четыре дочки, автомобиль — единственная его отрада. Папа был
хороший водитель, мог даже «Волгу» обогнать на трассе, но бывало, что где-нибудь
на горном перевале наш «Москвичонок» переставал тянуть, тогда мы все выходили
и толкали его руками. В такие моменты папа злился еще сильнее и говорил:
— Я его сейчас разгоню и разобью к чертовой матери!
— Голову себе лучше разбей! — отвечала мама.
В глубине души папе всегда хотелось иметь «хорошую» машину. Хорошими считались
сначала «Победа» и «ЗИМ», на них ездили в основном отставники-военные. Наш
папа не был отставником, хотя и провел в армии семь лет, из них первые два
— на фронте, после чего война кончилась, но его год, 1925-й, еще пять лет
не отпускали по домам, а папе очень хотелось домой, потому что к тому времени
он уже успел жениться на нашей маме и мечтал поскорее к ней приехать. К «Победе»
и «ЗИМу» папа оставался как будто равнодушным или виду не показывал, но когда
появилась «Волга», папа затосковал: «Волга» ему очень нравилась, она стала
голубой, несбыточной мечтой его жизни. Потом начали выпускать «Жигули», и
город стал быстро наполняться этими легкими и быстрыми автомобилями, демонстрируя
рост благосостояния населения. И даже одни наши соседи по дому купили себе
«Жигули» вызывающе красного цвета. Папа был сражен, он открыто завидовал соседу
и говорил маме:
— Видишь, Правицкие деньги на барахло не тратят, скопили — купили!
На что мама резонно отвечала, что у Правицких двое детей, а у нас четверо,
и все одеты, как куколки. Мама не умела копить деньги, я вообще удивляюсь,
как они смогли купить хотя бы такую машину, наверное, она совсем дешево стоила.
До «Москвича» у папы был тяжелый мотоцикл с коляской, а до мотоцикла — велосипед.
Во времена велосипеда мы еще жили на частной квартире, вернее, в частном саманном
домике на улице Степной, состоявшем из двух крошечных комнат и кухни, в которой
спала наша бабушка. Хозяйку дома, пожилую тетку, мы видели раз в месяц, когда
она приходила за квартплатой. Папа приделал на велосипед впереди своего сиденья
маленькое креслице с подушечкой и сажал туда меня или Неллю, чтобы повезти,
например, в гости к своей матери, нашей бабушке Даше. Что касается мамы, то
она тоже могла бы ехать — сзади, на багажнике, но маме это почему-то не нравилось,
кроме того, она не слишком ладила с бабушкой Дашей. Я и сейчас вижу папу на
том велосипеде, на руле у него прикручена сетка крупной вязки, а в ней завернутый
в газету сверток, это обед, с которым он едет на работу, там четвертинка серого
хлеба, кусок сала и луковица.
Потом велосипед был продан, и куплен мотоцикл. Он был черного цвета, большой
и очень громко тарахтел. Во времена мотоцикла у нас еще не было Тарзана, а
была его мать, Джульетта — красивая немецкая овчарка, серая с подпалинами,
которую папа очень любил. Когда она умерла (ее отравили злые соседи), папа
долго сидел на кухне, закрыв лицо руками, и мы подглядели, что он плачет по-настоящему.
Тогда и мы с Неллей дружно и громко заревели, потому что никогда до этого
не видели, чтобы папа плакал. Эта Джульетта слышала за три квартала, когда
он возвращался домой на мотоцикле, и начинала рваться с цепи и лаять, — так
мы узнавали, что едет папа. На мотоцикле ездить было лучше, чем на велосипеде,
у него была довольно глубокая коляска, папа сажал нас туда и накрывал до подбородка
дерматиновым чехлом, так что торчали одни головы. Ветер дул нам в лицо, мчаться
было хорошо, но и немного страшно: на немощеных улицах мотоцикл так подпрыгивал,
что казалось, коляска вот-вот оторвется и папа уедет, а мы останемся на дороге.
Потом папа продал мотоцикл и купил «Москвич», и тогда же мы переехали на новую
квартиру — в тот самый барак на семь семей. Но больше, чем на «Москвич», наши
родители уже не потянули, он так и остался единственным автомобилем в папиной
жизни.
Теперь я думаю, что страсть к автомобилю и вообще к технике появилась у папы
на войне. В Краснодаре времен его юности верхом богатства было иметь наручные
часы и велосипед. Кое у кого они были, но только не у папы. Пацаном он ходил
летом по городу в черных сатиновых трусах и босиком, в таком виде его даже
пускали в кинотеатр «Геркулес», находившийся на центральной улице города,
Красной. На войну папу забрали в 1943-м, когда ему только-только исполнилось
18. От Краснодара до Ростова, рассказывал папа, шли пешком, и идти было даже
весело, — впервые он уходил из дома, впервые видел новые незнакомые места,
рядом были такие же, как он, молодые ребята, и всем им не терпелось поскорее
попасть на фронт.
На войне папа впервые близко соприкоснулся с разной техникой, сначала — с
артиллерийскими орудиями (в Ростове его выучили на артиллериста и только потом
отправили на фронт). Позже, когда погнали немцев к западной границе, ему пришлось
иметь дело с танками, не в том смысле, что он на них ездил, а в том, что по
ним стрелял (отчего и вернулся с войны немного глуховатым). И уже где-то в
Австрии, в местечке Бреслау, папа первый раз в жизни сел за руль трофейного
автомобиля, и это событие даже запечатлено на фотографии, где папа совсем
молодой и очень красивый — со светлыми, вьющимися волосами и белозубой улыбкой.
Наверное, оттуда и пошла его страсть-тоска по машине. И еще откуда-то оттуда,
из Австрии или из Германии, папа привез страсть к аккордеону, вальсам и женщинам-блондинкам.
Возможно, в его жизни там, на войне, была такая женщина, а может, он знал
ее лишь издали, но когда много лет спустя в каком-нибудь фильме папа видел
белокурую женщину с аккордеоном, глаза его затуманивались каким-то далеким
и грустным воспоминанием.
Наша мама не умела играть на аккордеоне и сначала не была блондинкой. Но году
на пятнадцатом их совместной жизни пошла мода обесцвечивать волосы перекисью
водорода, и в один прекрасный день мама вернулась из парикмахерской с прической,
как у Любови Орловой в кинофильме «Цирк». Папа долго не мог к этому привыкнуть
и даже стал сильнее ревновать маму к каким-то неизвестным, предполагаемым
ухажерам — мама ведь была настоящая красавица, что с черными волосами, что
с белыми. Примерно в то же время папа наконец купил аккордеон. Он был синий
с перламутром и назывался странно — «Сарапул». Оказалось, что у нашего папы
абсолютный слух. Не зная нот, он подбирал любую мелодию и играл так задушевно,
что соседи собирались послушать, поскольку играл папа обычно во дворе, сидя
на лавочке под нашей верандой. Правда, играть ему доводилось редко, в основном
по праздникам.
После сытного праздничного застолья папа говорил кому-нибудь из нас:
— Ну-ка, доча, достань аккордеон!
— Начинается… — бурчала мама.
Папа и ее пытался научить играть на аккордеоне, но у мамы не оказалось необходимых
способностей. Папа любил играть военные песни, особенно — «Ночь коротка, спят
облака…», иногда он сам себе подпевал, но как-то неуверенно и тихо. Иногда,
под настроение, подпевала и мама — громко и довольно артистично. Вместе они
пели обычно одну песню — «Три года ты мне снилась…». Папа любил маму, называл
ее, когда все у них было хорошо, «Бубенчик», а когда натянуто — «Мэм». Мамина
фотография была вставлена в круглую сердцевину руля на папином «Москвиче»,
и когда он сигналил, нажимал прямо на мамино изображение.
Верой и правдой автомобиль прослужил нашей семье 20 лет и был продан только
в конце 70-х, когда родители переехали из барака в новую, большую квартиру
на другом конце города. Гаража на новом месте не было, а построить стоило
уже слишком дорого. Некоторое время наш «Москвич» оставался стоять в своем
гараже на старой квартире, одинокий и как бы забытый. Иногда по выходным папа
ездил его навестить, выкатывал во двор, проверял зажигание и сцепление, ощупывал
колеса и… закатывал назад. К тому времени мы с Неллей уже вышли замуж и
жили отдельно, проехаться со своими молодыми мужьями в такой старой машине
мы стеснялись. Аллочка окончила школу и неожиданно для всех рванула с подружкой
на Дальний Восток. С родителями оставалась теперь только самая младшая — Женечка.
Ездить было особенно некуда, к тому же у папы стало плохо со зрением. Тогда-то
мама и сказала: «Надо его продать». В тот момент она как раз надумала сделать
в новой квартире ремонт, и нужны были деньги. Папа тянул резину какое-то время,
но мама настаивала, и в конце концов он продал его, как сам потом говорил,
«по дешевке» — то ли за 800, то ли и вовсе за 600 рублей. Долго после этого
о нем жалел и скучал и иногда рассказывал, что видел его в городе и что он
еще «бегает вовсю», потом стал вспоминать все реже, а когда вышел на пенсию,
с первых же пенсионных денег купил себе… велосипед. Наши мальчики, папины
внуки, уже не заставшие деда за рулем автомобиля, так и запомнили его — на
велосипеде. В хороший день он садился на него и объезжал нас всех, живущих
теперь в разных концах города. Я жила ближе всех, на 9-м этаже блочного дома,
и папа затаскивал велосипед стоймя в наш лифт, боясь оставить его на улице
(«Еще украдут…»).
— Ну что, доча, может, бутылки есть у тебя пустые? — спрашивал папа. — А то
я могу сдать поехать.
— Пап, посмотри сам на балконе, что найдешь, все забирай, и вот тут еще молочные.
Папа аккуратно все собирал, если бутылки были пыльные с балкона, мыл их в
раковине, складывал в сумку, привязывал ее внизу, на улице, к сиденью и катил
в ближайший магазин. На обратном пути он уже не поднимался, а кричал снизу,
от подъезда:
— Света-а-а!
Я выглядывала с балкона.
— Сдал на пять рублей! Занести тебе или спустишься?
— Оставь себе! — кричала я и посылала ему воздушный поцелуй.
Потом папа ехал к Нелле и спрашивал, не надо ли ей чего-нибудь прополоть на
даче, на что Нелля с готовностью отвечала: «Давай!». И папа, довольный своей
нужностью, катил на дачу, которая находилась за Кубанью, так что нужно было
переправляться с велосипедом на пароме, и наводил там порядок. Потом, когда
замуж вышла Женя, любимым папиным занятием стало ездить к ней и нянчиться
там с маленьким Родей. Ехать надо было через весь город, в потоке машин и
троллейбусов, пересекая несколько раз трамвайную линию. Но папе это было ничего,
одно удовольствие. А однажды он даже махнул к Аллочке, во Владивосток, но,
конечно, не велосипедом, а поездом, который тащился целых восемь суток, зато
таким образом папа единственный раз в жизни использовал свой бесплатный проезд
участника войны.
В 1990 году исполнилось папе 65 лет, и вдруг загорелся он снова старой своей
страстью — автомобилем. Вычитал в местной газете, что инвалидам войны будут
выдавать «Запорожцы» бесплатно. А инвалидность он получил года за два до этого,
старые осколки в ноге стали его мучить, ходить не мог, идет-идет, присядет
на краю тротуара на корточки и сидит, боль пережидает.
— А что, — говорил папа. — «Запорожец» тоже машина.
Пошел в военкомат, записался в очередь, собрал кучу справок, но оказалось,
что надо пересдавать на права, ведь он уже несколько лет не водил машину.
Один из папиных зятьев, Неллин муж, работал тогда в милиции, папа стал к нему
«подъезжать», чтобы устроил права «по блату». Но тут мы хором запротестовали:
— А как ты будешь ездить? Правила-то поменялись, движение теперь не то, что
раньше. Не дай бог, что случится с тобой! Нет уж, лучше ты походи и подучи
все, чтобы мы были спокойны, когда ты снова сядешь за руль.
Бедный наш папа! Безропотно записался он на курсы для ветеранов, а курсы почему-то
находились аж в станице Тимашевской, в 60 км от города, правда, курсантам
предоставляли там какое-то общежитие. Всю неделю он занимался на этих курсах
и жил в общежитии с другими такими же стариками — по четыре человека в комнате,
а на выходные автобусом приезжал домой. Жаловался, что очень трудно ему учиться,
ни черта не запоминается, голова болит. А мы ему:
— Ну что ж, папочка, ты сам захотел, надо потерпеть.
В конце апреля была сдача экзаменов. Папа очень старался, но не сумел ответить
правильно на все вопросы, и экзамен ему не засчитали, назначили пересдачу.
Он приехал домой растерянный и расстроенный и — слег, сильно болела голова.
Мы сначала не придали значения: отдохнет, пройдет. Числа 25-го апреля он позвонил
мне и сказал:
— Что-то, доча, мне совсем плохо, устрой меня, наверное, в госпиталь.
Я бросилась звонить, договариваться, приехала за ним на служебной машине,
отвезла в госпиталь инвалидов войны. Оказалось — инсульт. Неделю он там лежал,
что-то ему кололи, но лучше не становилось, наоборот, парализовало правую
сторону, он уже не вставал. Седьмого мая мы все были у него, кормили, рассказывали,
как внуки, как что, он улыбался слабой улыбкой, спрашивал, нет ли письма с
Камчатки, куда к тому времени успела перебраться наша Аллочка со своим семейством.
Ближе к вечеру пришел начальник госпиталя со свитой из врачей и сестер — поздравлять
с наступающим Днем Победы. Была пятница, и праздник выпадал на выходные, вот
они и устроили обход заранее. Папа спросил, можно ли ему выкурить хоть одну
сигаретку ради такого праздника. Начальник госпиталя сказал:
— Ну, если только одну и не затягиваясь.
Женька тут же ему — свои сигареты, а папа говорит:
— Да это говно… А «Беломора» нет?
— Откуда ж у нас «Беломор»!
Он сделал пару затяжек и отдал.
Ночью позвонила мама, дежурившая в больнице, и сказала, что папа без сознания.
Мы с Неллей вызвали такси и помчались в госпиталь. Отец был в коме. Двое суток
мы сидим возле него, не зная, что делать, чем помочь, то плачем, то заглядываем
в глаза врачам: «Он ведь не умрет?». Они отводят взгляд и пожимают плечами.
«В таком возрасте все может быть…». Да в каком таком возрасте! Ему всего-то
66!
Умер папа в полдень 9 мая. Был День Победы, и дома его ждала открытка. «Уважаемый
Евгений Константинович! Приглашаем Вас — ветерана Великой Отечественной войны
на празднование 46-й годовщины Победы, которое состоится на базе отдыха зеркально-фурнитурного
комбината. Отъезд автобусом на Шапсугское водохранилище от проходной комбината
9 мая в 12.00. Профком». На «зеркалке» папа работал последние лет пятнадцать
и оттуда ушел на пенсию, и каждый год в мае ждал этого приглашения и ездил
с радостью, с удовольствием. Там на берегу искусственного озера для ветеранов
накрывали столы, приглашали оркестр, вручали подарки. Папа возвращался поздно
вечером, пьяненький и счастливый, и каждый раз говорил маме:
— Зря ты не поехала, так хорошо посидели, и столы такие хорошие накрыли, даже
лучше, чем в прошлом году, Толик тоже был, Гришка…
— Еще я с твоим Гришкой не выпивала! — отмахивалась мама.
— Вот видишь ты какая! А он тебе привет передавал.
Позже, уже после похорон, пришла еще одна открытка, из военкомата, удостоверяющая,
что его номер в очереди на бесплатный «Запорожец» — такой-то. Выходило, что,
останься папа жив, он должен был бы получить заветную машину где-нибудь года
через два-три, то есть году в 93–94-м, а в эти годы уже такое творилось в
нашей стране… Какие там бесплатные «Запорожцы»! Он бы его все равно не дождался.
От папы у нас остались велосипед и аккордеон «Сарапул» — в очень хорошем состоянии,
почти как новый. Мама сказала, что лучше бы мы их забрали, а то они напоминают
ей о папе и сильно расстраивают. Велосипед сначала стоял у Нелли на лоджии,
потом стал мешать, она выставила его за дверь, в общий с соседями коридор,
но однажды в коридоре забыли запереть дверь, и ночью велосипед украли. Что
касается аккордеона, то его забрала себе Женя, которая потом переезжала с
квартиры на квартиру, аккордеон мешал, путался под ногами, и в один из переездов
она забросила его на дачу к Нелле, ту самую, за Кубанью, которую сестра с
мужем строят вот уже десять лет и никак не могут закончить. Где теперь папин
перламутровый «Сарапул» — пылится ли на недостроенном чердаке, или постигла
и его участь велосипеда, я и не знаю.
А «Москвичонок»-то, оказывается, живет, бегает! Пережил, значит, своего хозяина.
—Что ж вы, не могли сделать отцу права? — говорит Алеша. — Вот я же себе сделал,
и ни на какие курсы не ходил. И Антону дядя Сережа сделал, а деду не мог,
да? Я уж не говорю про машину. Могли бы и машину ему нормальную купить, не
позориться с этим «Запорожцем».
— Купить… Ты хоть представляешь, сколько мы тогда получали? Еле-еле на памятник
наскребли все вместе.
Слезы катятся у меня по щекам.
— Мам, ну ты чё, еще плакать мне тут будешь?
— Да я не тебе плачу, сынок, я себе…
Сашенька
история мальчика— Интересно, как теперь этот мальчик, Саша?
— Какой Саша?
— Ну, тот, из Владивостока.
— А… наверное, большой уже.
— Тетя Света, вы про какого Сашу говорите? Про нашего? — встревает Арина,
племянница.
Любит она сидеть и слушать, о чем говорят взрослые. (Как и я когда-то любила,
бабушка называла меня за это «старая голова»).
— Нет, Ариночка, нашего тогда еще не было. Был у нас другой Саша, ты разве
не знаешь эту историю?
— Так, смутно…
— Вообще-то из-за тебя вся эта история и случилась, — говорит Нелля.
— А ты помнишь, как он нас всех мамами называл? — спрашивает Женя.
Помню ли я? Конечно, помню. Меня это больше всего тогда поразило. Я первая
пришла в тот вечер к родителям, только мне дверь открыли, а он — пулей по
коридору и — прыг мне на шею, ухватился, целует и говорит: «Мама!». Следом
приходит Нелля, он и к ней так же — на шею и: «Мама!». Уже интересно стало.
Ждем Женю. Он к ней не сразу кинулся, замешкался, потому что уже за стол усаживались,
и это, видимо, больше его занимало. Но через пять минут за столом и к Жене
прислонился, трется щечкой и говорит: «Мама…».
— Я не твоя мама, — отвечает ему Женя, которая не ездила с нами на вокзал
и была не в курсе происходящего. — У меня свой сыночек есть, вот он в колясочке
лежит, видишь? Его зовут Родион. А тебя как?
— Меня Саша, — говорит мальчик, безмятежно улыбаясь.
— Слушайте, чей это ребенок, кто его привел? — спрашивает Женя.
— Мать наша учудила, — говорит, усмехаясь, папа.
— Ну, ладно, ладно, — машет рукой мама, — кушайте! Кушай, Сашенька.
Мы едим, расспрашиваем маму, как там наши на Дальнем Востоке, какая девочка
у Аллы, на кого похожа, а сами все поглядываем на этого мальчика. Он всем
улыбается, всех целует и гладит своими маленькими ручками. Никогда еще не
видела такого ласкового ребенка. Наших не допросишься бабушку поцеловать.
А с каким удовольствием он ест! Не то, что наши, каждый кусок надо им силой
запихивать — это буду, это не буду.
— Смотрите, как мальчик хорошо кушает, приятно посмотреть, — говорит мама
Антоше и Алеше.
Те лениво ковыряют вилками в тарелках и с молчаливым изумлением поглядывают
на непонятно почему сидящего за столом чужого мальчика.
— А он что, голодный? — спрашивает Антоша.
— Нет, мы с ним в поезде кушали, но он уже проголодался. Он вообще все время
кушает, молодец, — говорит мама.
— Она что, в поезде его нашла? — шепотом спрашивает у меня Женя.
— Из Владивостока привезла.
— Так он чей, не Котин, случайно?
— Ты что? С ума сошла? Откуда?
— Ну, я ж и думаю…
— Все правильно, все сходится, ребеночек не наш, — шепчет через стол Нелля.
Что не наш, это и так ясно. Но чей? И каким образом она его… Ну, ладно, подождем,
узнаем.
Утром мы встречали маму на вокзале. Поезд как обычно опаздывал, мы бродили
взад-вперед по перрону — я, Нелля и папа. Папа немного нервничал. Он уже отвык
расставаться с мамой надолго, а тут ее не было целых три месяца. Аринка у
Аллочки родилась 22 апреля, а в мае, сразу после праздников, мама рванула
во Владивосток. В другом каком-нибудь случае папа, возможно, возразил бы против
такой дальней и трудной поездки: а ну-ка через всю страну! Но что поделаешь,
если две дочки рожают с разницей в месяц: Женя — здесь, в Краснодаре, Алла
— там, на Дальнем Востоке. Тут нас много, а Алла с Сережей там одни.
Жить без мамы за эти три месяца папа устал, у него даже случился микроинсульт,
и он недели две лежал в больнице, о чем мы, посовещавшись, решили маме не
сообщать. И вот уже лето кончается, середина августа, и мама наконец возвращается.
Все то время, пока она едет в поезде, мы ждем и считаем сначала дни, потом
часы.
Странное это все-таки состояние — встречать, всегда почему-то волнуешься.
В детстве я думала, что на вокзале вообще полагается плакать, когда встречаешь
или провожаешь родных, потому что бабушка и мама всегда плакали, встречая
и провожая мамину сестру тетю Инну, которая всю жизнь переезжала со своим
мужем-железнодорожником из города в город. Глядя на них, я тоже старалась
заплакать, но у меня не получалось, при встрече я прыгала от радости, а при
расставании лишь делала печальные глаза и сильно вздыхала. (Много лет спустя,
когда уже не стало ни мамы, ни тети, я встречала на вокзале ее дочку, нашу
двоюродную сестру Ирочку с сыном Тимуром, они вышли из вагона, я увидела их
и… слезы сами собой полились у меня из глаз.)
Мамин вагон — номер еще неделю назад сообщен телеграммой — остановился, конечно,
не там, где мы примерно высчитали, приходится немного пробежать назад. В проеме
вагонной двери появляются пассажиры — дядьки и тетки в спортивных штанах,
с помятыми лицами. Они выставляют вперед себя чемоданы и сумки, чтобы передать
с рук на руки встречающим. Мамы пока не видно. И вдруг какой-то мужчина подхватывает
под мышки маленького мальчика и подает его стоящему в напряженном ожидании
прямо у вагона нашему папе. Папа не реагирует, даже пытается посторониться,
а я говорю этому мужчине:
— Это не наш.
— Ваш, ваш! — загадочно улыбается мужчина. — Берите.
Папа берет мальчика (что ему, трудно, что ли?) и ставит его на асфальт перрона,
глазами продолжая выискивать среди теснящихся в тамбуре пассажиров маму. И
вот она наконец выплывает, и кто-то подает ее вещи, кого-то она на ходу благодарит,
с кем-то прощается. В общем, мама в своем репертуаре — за время пути со всем
вагоном перезнакомилась и подружилась. Сойдя на перрон, она первым делом берет
за руку этого мальчика и так, держа его крепко, чтоб никуда не делся в толчее,
по очереди всех нас целует.
— Мама! Чей это мальчик? — спрашиваем мы с Неллей.
— Наш, — говорит мама. — Наш. Сашенька. Я вам потом все объясню. Вы на машине?
Ну, поехали.
В машине мальчик Саша сидит у меня на руках, смотрит с интересом в окно и
про все, что видит, спрашивает: «А это что? А это что такое?». Поговорить
с мамой толком не получается, тем более что она и не настроена с первых минут
все нам рассказывать.
— Вы лучше скажите, как вы тут без меня были?
— Ничего хорошего, — говорит папа. — Я в больнице лежал.
— Как в больнице? — пугается мама.
— У него микроинсульт был.
— Еще чего не хватало! А почему вы мне не сообщили? Между прочим, я как чувствовала…
— А что сообщать? — говорит папа. — Пока бы ты доехала, я бы уже подох.
— Папа! — хором восклицаем мы с Неллей.
— Па-па! — радостно повторяет мальчик Саша, смотрит на нашего папу и хочет
дотянуться до него ручкой.
— Хороший пацаненок, — говорит папа. — Так где ты его взяла?
— Потом, потом, дома… — улыбается мама, довольная интригой.
А дома суета, разборка чемоданов, разглядывание фотографий маленькой Аринки
(вылитая Котя в детстве), инспекция холодильника: ты его хоть раз размораживал?
Я ж в больнице лежал! Ах, да! Саша хочет в туалет, покажите ребенку, где у
нас туалет. А что мы будем кушать, есть, что кушать, или надо готовить? Я
тут рыбы привезла, икры, понюхайте кто-нибудь, не задохнулась она в дороге?
Мам, ты что, мы еще вчера все приготовили, вы пока перекусите, а мы поехали
на работу, а вечером придем, тогда уже посидим, поговорим, все расскажешь,
ладно? Да, икра немного того…
И вот уже вечер, и мы сидим за столом — человек одиннадцать, не считая Родиона
в коляске, исключительно все свои — мама, папа, сестры, зятья, дети и этот
мальчик, Саша. Сияет от счастья, ко всем льнет, всех любит, нас называет мамами,
а маму — бабушкой Раей. На вид ему годика четыре. Он худенький, бледный, личико
нежное, как у девочки, ясные голубые глазки и мягкие светлые волосики. Прямо
ангелочек. Пока дети за столом, мама ничего такого не рассказывает. Наконец,
поели, Саша — хорошо, наши — кое-как, выпроваживаем их в другую комнату, разрешаем
взять все, что они хотят, лишь бы не мешали поговорить.
— Смотрите, мальчика не обижайте, вы уже большие, а он еще маленький!
Антошке и Алешке в тот год по десять лет.
Наконец по слову, по словечку вытягиваем из мамы «всю правду». История та
еще.
Приехала, значит, наша мама во Владивосток, живет у Аллочки, нянчит новорожденную
внучку. Днем вывозит ее в коляске во двор и гуляет. А во дворе все время бегает
маленький мальчик; по одежке, по грязной мордашке видно, что мальчик неухоженный
и сам себе предоставленный. Как-то он с первых дней к нашей маме прилепился
и стал рядом с ней ходить и гулять. Мальчик оказался смышленый, разговорчивый.
Наша мама его спрашивает:
— А ты, Сашенька, почему все время на улице, почему домой не идешь?
— А мне мама сказала, чтобы я гулял.
— А что мама делает?
— Спит.
Ну, спит и спит, мало ли чего, может, болеет.
На другой день то же самое — «мама спит», и на третий.
— Сашенька, а папа где твой?
— А папа Коля в тюрьме, а папа Витя повесился.
От таких слов, спокойно произнесенных четырехлетним ребенком, мама наша так
и села на лавочку.
— А мама что… спит?
— Ага. Сначала с другим дядей, а потом с другим.
Мама потащила мальчика к себе домой.
— Аллочка, ты представляешь…
— Да я знаю, — сказала Котя. — Это Таньки с первого этажа мальчик, у нее там
такое творится, толпами ходят. Мама, зачем ты его сюда привела, может, он
больной, не хватало еще Аринку заразить.
— Он до Аринки не дотрагивался, — обиделась мама и повела мальчика Сашу сначала
в ванную — умывать, потом на кухню — кормить.
С этого дня Саша неотступно следовал везде за нашей мамой. Он ждал ее во дворе
на скамейке, и только она появлялась, бежал навстречу, сообщая:
— Бабушка Рая! А я еще сегодня не кушал! А ваша Аринка кушала?
Мама выносила ему булочку с маслом или пирожок, или бутерброд с колбасой,
садилась на скамейку и ждала, пока он съест, потом они шли гулять. Саша шел
рядом с коляской и держался за нее одной рукой.
Однажды мама решила поговорить с этой Танькой. Она позвонила в ее дверь на
первом этаже и долго ждала, пока откроют. Выглянул мужик в майке и трико,
заспанный, посмотрел пустыми глазами и, ни о чем не спросив, ушел в комнату,
оставил дверь открытой. Мама собралась с духом и вошла. Мужик уже лежал на
полу, на матрасе, лицом вниз, кроме этого матраса, в комнате был еще диван,
и на нем спала, обнявшись, какая-то парочка. Под окном, вдоль батареи, стояли
и лежали пустые бутылки. Сама Танька, оказавшаяся молодой (моложе нашей Аллочки)
и довольно симпатичной девушкой, сидела на кухне и курила. Она была не то
чтобы пьяная, но так, слегка выпившая. На голом, без клеенки столе стояли
тарелка с холодной вареной картошкой и несколько темных изнутри, со следами
старой заварки чашек. Мама не стала садиться на показавшийся ей липким стул
и так, стоя, завела с Танькой разговор.
— Ты Сашина мама?
— Ну, я, а что?
— Что ж ты за ним не смотришь совсем? Родить родила, а смотреть кто будет,
Пушкин?
— Он уже большой, — сказала Танька. — Что за ним смотреть?
— Как это «что»? Бегает ребенок целый день голодный, грязный. У тебя у самой
родители есть?
— Ну, есть, — сказала Танька.
— И где они?
— Далеко, на Украине.
— Где на Украине? Украина большая.
— Ну, в Донецке.
— А они знают, что ты тут вытворяешь?
— А что я такого вытворяю?
— Где у тебя Сашенька спит?
— А это не ваше дело, вы за своим ребенком смотрите!
— Ладно, — сказала мама. — Я к тебе еще зайду.
Танька, как ни странно, зашла на другой день сама. Ее привел Саша. Она была
трезвая, тихая и как будто испуганная. Мама провела ее на кухню, налила чаю
и сказала:
— Ну-ка, давай, рассказывай все, как есть.
И Танька, захлюпав носом, стала рассказывать. Пять лет назад она завербовалась
во Владивосток, на рыбфлот, но на пароход ее не оформили из-за какой-то незначительной
болезни, чуть ли не простуды. Пришлось искать работу на берегу, но работы
не было и жить негде, тут подвернулся один парень, Колька, приютил… В общем,
как-то сразу все пошло не так, как думала, парень оказался пьющий, да еще
дружков водил… Забеременела она почти сразу, и сама точно не знает, от кого
из них — девчонка была, неопытная в этих делах. Родила, а родителям сообщить
побоялась.
— Так они что, до сих пор не знают про Сашу?
Танька покачала головой: не знают.
— А почему ж ты сразу, как это случилось, домой не уехала?
— Да я хотела, но денег на билет не было.
Еще несчастная эта Танька рассказала, что парень, у которого она жила, сел
за какую-то кражу, а она осталась нелегально жить в его квартире, да это и
не квартира на самом деле, а так, комната в малосемейке, считается, — общежитие.
Ждет, надеется, что вернется. Но ждать еще долго.
— Так, с этим ясно, — сказала мама. — А что еще за «папа Витя»?
— Друг его, полгода жил, потом взял и повесился. По пьяни.
— Дай-ка ты мне адрес своих родителей.
— Зачем? — испугалась Танька.
— На всякий случай, — сказала мама.
— Не надо, теть Рай, я туда все равно уже не вернусь.
— Ты можешь не возвращаться, — сказала мама, ударяя на слово «ты».
После этого разговора мама что-то надумала, но ни Таньке, ни Аллочке до поры
до времени ничего не говорила. Зато, гуляя с коляской по улице, мама разговаривала
о своем предстоящем отъезде с маленьким Сашей. Вот, мол, уедет скоро твоя
бабушка, как ты тут будешь? Будешь за мной скучать? Саша обхватывал ее посреди
улицы за ногу и говорил:
— Бабушка Рая, я тебя не пущу.
— А хочешь со мной поехать в Краснодар? На поезде?
— Хочу на поезде! — с готовностью отвечал Саша.
За неделю до предполагаемого отъезда мама снова пошла к Таньке. Та была одна,
и в комнате было более или менее прибрано. Видно, накануне ночью обошлось
без гостей.
— Я домой еду, — сказала мама. — Могу Сашеньку забрать с собой. Может, твои
родители в Краснодар приедут, это ж намного ближе, и я им Сашу отдам. Ты только
письмо напиши, чтобы они знали, что это их внук.
Танька опустила голову и сказала:
— Хорошо, теть Рай.
Мама обрадовалась, потому что в душе сомневалась, что Танька так просто отдаст
ей ребенка, какая ни есть непутевая, а все же мать. Но та согласилась, не
раздумывая, только с письмом тянула до последнего, да так и не написала.
Перед отъездом мама купила Саше одежку поприличнее, сама его подстригла, искупала
и нарядила во все новое. Аллочка напекла им в дорогу пирожков, сварила курицу,
яиц. На дорожку всплакнули обе.
— Как я без тебя управлюсь с Аринкой?
— Теперь управишься. А там тоже — Женечка, Родик маленький, папа — как они
без меня? Надо ехать.
И поехали они с Сашей поездом через всю страну. Ехали долго, неделю до Москвы,
там пересадка, да оттуда сутки. Саша в поезде привык, был, как дома, бегал
по всему вагону, ходил в гости в соседние купе, где его угощали купленными
на станциях орехами и ягодами. Днем разрешалось ему лежать на верхней полке
и глазеть оттуда в окно, а вечерами мама читала ему купленную в дорогу книжку
— «Русские народные сказки». За время пути они каждую сказку прочитали по
два-три раза, и некоторые Саша запомнил почти наизусть.
— Вообще, мне с ним хорошо было ехать, не скучно! — закончила мама свой рассказ.
— Да уж, с ним не соскучишься, — сказали мы.
Папу больше интересовал практический вопрос.
— Так тебе эта мамаша адрес родителей дала?
— Дала. Письмо не написала, говнюшка такая, а адрес дала. Может, говорит,
вы сами им напишете.
— Так ты ж возьми и напиши сразу, не тяни, — гнул свое папа.
— Успеется, — сказала мама. — Пусть ребенок отдохнет с дороги, поживет в нормальных
условиях.
— А вдруг они вообще не захотят его взять? — спросила Женя.
— Не возьмут и не надо. Будет у нас жить. Усыновим.
Только после этих слов поняли мы наконец, что она на самом деле задумала.
Надо было знать нашу маму, чтобы не удивиться такому ее заявлению. Усыновит
запросто! И нас не спросит.
Тут пора, пожалуй, рассказать предысторию описываемых событий.
Начать придется издалека. Со своего собственного рождения. Я была у родителей
первым ребенком. Имя мне придумала бабушка, которая где-то услышала, что так
зовут дочку Сталина. Мои мама, незамужняя тетя и бабушка (особенно бабушка)
меня обожали, но вот папа… Папа, оказывается, хотел сына. Мне было всего три
месяца, когда мама снова забеременела. По рассказам бабушки, мама не хотела
так быстро рожать второго ребенка и даже отправилась было в больницу, чтобы
сделать аборт, но тут вмешалась одна мамина подруга, убедила ее этого не делать,
чуть ли не с больничной койки стащила и за руку домой привела. «А вдруг там
мальчик?» — говорила эта подруга. Мама послушалась и оставила ребенка, из-за
этого у нее пропало грудное молоко, и меня пришлось вскармливать искусственно,
чего бабушка никогда потом не могла простить ни маме с папой, ни моей сестренке.
В детстве я часто болела, и бабушка каждый раз пеняла маме:
— Вот видишь, а все потому, что она искусственница!
Сестру назвали Неллей в честь той самой маминой подруги, которой она обязана
была своим рождением. К Нелле бабушка относилась прохладно, считая, что я,
ее любимая первая «унучечка», обделена из-за нее вниманием родителей. Сама
она жалела и любила меня изо всех сил до самой своей смерти.
После второй неудачной попытки мама целых пять лет не решалась больше рожать.
А когда рискнула (это случилось уже после нашего переезда из Куйбышева в Краснодар),
горячо убеждала папу, бабушку и нас с сестрой, что уж на этот раз точно будет
мальчик. Кто-то ей якобы нагадал.
От тех событий остались у меня довольно смутные воспоминания. Нам с Неллей
шесть и пять лет, мама лежит на диване, а мы стоим на коленках на полу и поочередно
прикладываемся ухом к ее большому животу.
— Слышите? — спрашивает мама. — Это ваш братик.
Когда «братика», оказавшегося на самом деле девочкой, принесли из роддома,
мы с трудом смогли ее разглядеть, такая она была крошечная. Видимо, из-за
того, что мама сильно переживала, девочка родилась раньше срока, семимесячной,
и весила всего кило восемьсот. Врачи вообще сказали маме, что она не выживет.
Два месяца ее держали в каком-то пуху, и она не только выжила, но росла потом
таким крепышом, какими мы с Неллей сроду не бывали.
С ее появлением в доме связана была одна не самая приятная для нас процедура
— мама заставляла нас пить сцеженное в граненый стакан грудное молоко. Молока
у нее было в тот раз много, в какой-то момент она даже кормила им не только
нашу Аллочку, но еще и свою племянницу Ирочку, которая родилась на три месяца
раньше и которую мамина сестра тетя Инна привозила летом из Тбилиси к нам
на показ. Мама прикладывала их к груди поочередно, они наедались и отваливались,
тогда наступала наша очередь. Мама сцеживала молоко тонкими голубоватыми струйками
в стакан, накрывала его марлей и звала через раскрытое во двор окно нас с
Неллей. Мы не хотели пить это молоко, оно казалось нам слишком теплым, сладким
и приторным.
— Пейте, я кому сказала! — приказывала нам мама. — Это вам не магазинное!
Мы морщились и пили.
Папу я запомнила в тот день (1 марта 1957 года), когда родилась наша третья
сестричка, сидящим за столом посреди комнаты, спина его была согнута, голова
опущена на руки. То ли он выпил, то ли спал, то ли просто молча страдал, но
что-то такое с ним происходило. Бабушка, дежурившая у роддома весь день и
заглядывавшая там в окна в надежде увидеть или услышать, как мама будет рожать,
первой узнала, что девочка. Она поехала домой и довольно скорбно сообщила
об этом папе, только что пришедшему со смены и как раз собиравшемуся идти
проведывать маму. Узнав про девочку, папа передумал идти в роддом и сказал
бабушке, что и вообще туда не пойдет, пусть она, если хочет, сама свою внучку
забирает, а ему она не нужна! И не пошел. Зарегистрировали девочку тоже не
сразу, а только месяца через полтора, и все это время не было у нее никакого
имени, говорили просто «мала’я».
— Будем сегодня малу’ю купать?
— Слышишь, малая кричит, пойди покачай!
Об имени шли в доме какие-то споры, помню, фигурировали Шура и Люба, но кончилось
тем, что папа записал ее Аллой — в честь киноактрисы Аллы Ларионовой, которая
ему в тот период очень нравилась.
— Значит, дедушка Женя мою маму не любил? — надувает губки Арина, и, кажется,
вот-вот заплачет.
— Еще как любил!
Аллочке (она же Алёнка, она же Котёнка, прозванная так папой за любовь к найденному
на улице котенку, она же до сих пор Котя) — года три, она у нас настоящая
акробатка, папа устраивает с ней целые представления на берегу моря: подбрасывает
ее и ловит, она делает мостик, а он поддерживает ее под спинку, он ложится
на песок, вытягивает вверх руки, и она делает на них стойку вверх ногами,
только косички болтаются. Он называет ее «моя любимица», учит плавать и обещает:
«Котёнка наша точно пловчихой будет!».
После Аллочки проходит еще несколько лет, и мы с Неллей уже совсем большие,
нам 12 и 11, а Котя идет в школу, и вдруг…
Однажды (должно быть, это была осень 1962 года) я сижу за круглым столом посередине
комнаты и, откинув желтую бархатную скатерть, делаю уроки. Бабушка сидит позади
меня, прислонясь к теплой печке (она всегда там сидит — спину греет), и разговаривает
как бы сама с собой, но с явным намерением вовлечь в разговор и меня.
— Твоя мама уже совсем с ума сошла. Она хочет быть, как Сара! — произносит
бабушка.
Я отчего-то испугалась этих слов, совершенно еще не понимая, что бы они значили,
но почувствовав за ними что-то нехорошее, даже стыдное. Слишком я знала все
бабушкины интонации. Я не обернулась и ничего не спросила, а только втянула
голову в плечи и замерла, ожидая продолжения фразы.
— Ей мало трох, ей надо чатырох, — закончила бабушка.
Несмотря на свои 12 лет, я совершенно точно поняла, что она имела в виду.
У нашей мамы будет еще один ребенок! И нас станет четверо! Как у нашей соседки
адыгейки тети Сары, недавно родившей четвертого ребенка, мальчика Рамазана.
Хоть бы и у нас был мальчик, хоть бы мальчик!
В ближайшую субботу, в бане, куда мы ходили всей семьей (женщины — в отдельный
номер, а папа — в общее мужское отделение), я стала исподтишка разглядывать
мамин живот, но ничего нового не заметила. Новое появилось гораздо позже,
и было стыдно и страшно наблюдать, как «оно» растет и шевелится. Мама разрешала
нам потрогать свой живот, мы трогали, и «братик» отзывался легким вздрагиванием.
«Ножкой стучит, — говорила мама, — бегать хочет». Мы терпеливо ждали, а пока
придумывали имена. У нас с Неллей был целый список имен, в котором перечислены
были все те мальчики из нашей школы, которые нам более или менее нравились,
потом, конечно, артисты кино — Олег (Стриженов), Кирилл (Столяров), потом
космонавты — Юрий, Герман и Валерий (Быковский), а больше к тому времени еще
никто не полетел.
И вся история повторяется. Бабушка караулит возле роддома, папа на работе,
мы трое целый день торчим возле трамвайной линии (дело происходит летом, у
нас каникулы). Мы ждем известия о братике. И вот вдалеке, на остановке появляется
бабушка. Она с трудом слезла с высокой подножки трамвая, чуть не упала, мы
несемся ей навстречу, она сначала не видит нас, идет медленно и смотрит себе
под ноги, мы кричим: «Бабушка-а-а! Ну что? Мальчик?». Она поднимает голову,
видит нас и машет с досадой рукой:
— Можете не бежать. Девочку родила.
Мы останавливаемся как вкопанные. Котя с ходу начинает плакать. Она плачет
и приговаривает:
— Папа маму убьет.
Мы с Неллей, не хуже ее понимая весь драматизм ситуации, тем не менее держимся
стойко, Нелля даже выписывает Коте легкий подзатыльник, чтобы заткнулась.
— Может, не говорить папе?
— Ага, а если он пойдет в роддом и узнает?
Папа и на этот раз не пошел в роддом и целую неделю пил «с горя», как объясняла,
защищая его, папина мать баба Даша.
Четвертую девочку назвали Евгенией — в честь папы. И это было последнее, чем
мама могла его утешить. Правда, она предприняла тогда еще одну совершенно
отчаянную попытку сгладить ситуацию. Оказалось, что, когда она рожала Женю,
одновременно с ней одна совсем молодая девушка родила… негритенка и подписала
на него отказную. И вот мама пишет нам всем, в первую очередь, конечно, папе,
записку из роддома. В ней она описывает, какой хорошенький этот негритенок,
просто весь роддом ходит на него посмотреть, так вот, если мы согласны, мама
может забрать его вместе с нашей девочкой, и будут у нас девочка и мальчик.
Как бы близнецы. Братик, правда, черненький, но очень симпатичный.
Мамина записка всерьез обсуждалась в доме, и мы трое — я, Нелля и Алла — были,
конечно, «за». Мальчик! Негритенок! Вот это да! Ни у кого в школе такого нет,
а у нас будет! Это был 1963 год, время большой популярности у нас Африки и
африканских лидеров, борющихся за освобождение от колониализма. Наша школа
носила имя Патриса Лумумбы, убитого за два года до этого, и нас учили солидарности
с нашими «чернокожими братьями». Совершенно не помню, какую позицию занял
в этом вопросе папа. Но бабушка встала стеной и сказала, что, если мама это
сделает, она, бабушка, немедленно уедет к тете Инне в Ужгород, и пусть тогда
мама сама нянчит «усех» — и черненьких, и беленьких. Видимо, папа придерживался
схожей точки зрения, потому что ничего из маминой безумной затеи не вышло.
Впрочем, мама, кажется, готова была родить и пятого ребенка. Любимым ее выражением
в то время было: «Где четверо, там и пятеро». (Папа называл это «идти до победного
конца».) У них был уже чисто спортивный интерес: ну, хоть когда-нибудь получится
мальчик или нет? Возраст, однако, взял свое: когда мама родила Женю, ей было
уже сорок лет, так что пришлось на этом остановиться.
Что касается папы, то с годами он совершенно успокоился и уже не считал себя
«бракоделом», напротив, очень гордился дочками, говорил, что мы у него все
красавицы, все как на подбор. К старости он вообще стал сентиментальным и,
подвыпив, особенно если дело было при гостях, заводил такой разговор:
— Значит, у меня четыре дочки. Но самая любимая это… — тут он обводил взглядом
всех нас по очереди и, если дело происходило на моем дне рождения, то останавливался
соответственно на мне: — … Светочка!
В другой раз, на дне рождения у Жени, он говорил, что самая любимая — это,
конечно, Женечка! Гости смеялись, и кто-нибудь говорил: «Константинович! А
остальные как же?». Папа делал вид, что удивлен, и начинал сначала:
— Подожди! У меня четыре дочки, так? Все — любимые. Но самая любимая это…
Мать, скажи!
— Уже готов, — говорила мама. — Больше ему не наливайте.
Выпить папа любил всегда, но, выпив, был смирный и добрый, лез целоваться
к маме и в конце концов засыпал на диване одетый, обняв пушистого белого песика
по имени Дружок, который жил с ними в последние годы, когда никого из нас
уже не было в доме. Все мы выросли, вышли замуж и жили отдельно.
Поначалу «проблема мальчика» невольно передалась и нам. Будучи с детства твердо
убеждены, что мальчики родятся в чьих угодно семьях, только не у нас, мы с
Неллей и не надеялись на такое счастье. И даже заранее честно предупредили
своих мужей, чтобы на сыновей не рассчитывали и никаких претензий нам потом
не предъявляли. Первой родила Нелля. Мальчик! Моя реакция на это известие
была такая: я упала на грудь мужу и зарыдала. Рыдала я по двум причинам: во-первых,
от радости за сестру, что она отмучилась (почему-то за ее роды я переживала
больше, чем за свои). Во-вторых, я решила, что раз у Нелли родился мальчик,
то уж у меня наверняка будет девочка, не может же это счастье выпасть нашей
семье два раза подряд! Через два месяца у меня родился сын. Потом подросли
и вышли замуж наши младшие сестры, и там тоже пошли мальчики. Надо ли говорить,
как счастлив и горд был папа!
Наши дети рождались почему-то парами. Сначала, в 1975 году, с разницей в два
месяца родились Антоша и Алеша. Потом, десять лет спустя, в 1985-м, с разницей
в месяц — Арина и Родион. Еще через три года появились на свет Саша и Кирилл,
у этих разница чуть больше — в несколько месяцев, но все равно парочка. При
этом никто ни с кем, конечно, не договаривался: давай, мол, сестра, с тобой
разом… Само собой как-то выходило. Сначала мы с Неллей, потом Алла и Женя,
потом (по второму заходу) Нелля и Алла.
В детстве все мы думали, что, когда вырастем, будем иметь много детей. Как
мама и даже больше. Играя в куклы, «хвастались» друг перед другом:
— А у меня будет трое!
— А у меня четверо!
В итоге нашей не слишком бурной детородной деятельности мы все, вместе взятые,
произвели на свет шестерых детей — пять мальчиков и одну девочку. Но все были
довольны и счастливы — и наши мужья, и мы сами, и, конечно, папа, который
называл внуков «пацанятами» и мечтал дожить до того времени, когда можно будет
выпить с ними по кружке пива.
На этом кончается предыстория, и продолжается собственно история владивостокского
мальчика Саши.
Когда он появился в доме у наших родителей, им обоим было уже за 60. Но для
нашей мамы это ровным счетом ничего не значило, она на полном серьезе готова
была его усыновить. Папа смотрел на это дело скептически и до поры до времени
помалкивал. По выходным мы приходили их проведать и брали Сашу с собой, чтобы
вместе со своими мальчиками сводить в кино или в парк, на качели-карусели.
Саша ждал этих походов с восторгом, всему радовался и за каждую мелочь говорил:
«Вот спасибо!» (он произносил это по-своему, врастяжку: «Ву-у-ут спаси-и-ибо!»).
Мы с Неллей выгребли из своих шкафов все детские вещи, из которых выросли
Антоша и Алеша, и теперь в них ходил-красовался Саша. Мальчики, видя такое
дело, стали отдавать ему свои старые машинки, велосипеды, игрушки и книжки.
При этом все никак не могли понять, кем он им приходится — братиком или кем?
— Дядей! — смеялись мы.
О маме Тане Саша не вспоминал, если его о ней специально не спрашивали. А
когда спрашивали (например, мамины подруги с бывшей ее работы, иногда заходившие
посплетничать о начальнике), Саша говорил: «Она плохая, она меня била и кушать
не давала». А однажды вдруг ни с того, ни с сего поведал такие подробности
про «других дядей», которые заставляли его «делать нехорошее», что трем немолодым
теткам стало дурно.
— Может, он выдумывает?
— Откуда ребенок может такое выдумать?
В Донецк мама еще только собиралась написать, отговариваясь тем, что все как-то
некогда. Папу эта ситуация настораживала. Не то чтобы он плохо относился к
чужому мальчику, нет, они вместе выгуливали собаку, ходили за хлебом, лежа
в обнимку на диване, смотрели по телевизору футбол. Но папа считал, что мать
зря так долго не отдает его родным деду с бабкой, привыкнет ребенок, потом
не оторвешь.
— Его же когда-то и в школу придется оформлять, ты об этом подумала? У тебя
ж на него никаких документов нет, кроме метрики.
Наконец мама написала письмо в Донецк и стала с тревогой ждать ответа. Через
неделю раздался телефонный звонок. Звонил из Донецка Сашин дедушка. В голосе
его чувствовалось недоверие. Это действительно Танин ребенок? А почему она
сама ничего им не писала про него?
— Ну, это вы у нее потом спросите, — сказала мама, которая никаких подробностей
про Танькину жизнь в письме не сообщила.
Он задал еще несколько вопросов в том же духе, после чего сказал:
— Я сейчас жене дам трубку.
Танина мама была настроена не лучше. Стала говорить что-то о материальных
трудностях и о том, что приехать вот так сразу они не имеют возможности.
— Да я вас и не тороплю! — обрадовалась наша мама. — Пусть Сашенька у нас
пока живет, здесь его все любят, и дети мои, и внуки, ему у нас хорошо. Вот
можете сами с ним поговорить.
Сашина бабушка растерялась.
— А он… разговаривает хорошо?
— Да что вы! Он такой умный мальчик, он вам что хотите расскажет! На, Сашенька,
поговори со своей родной бабушкой.
Саша, заранее подготовленный нашей мамой, взял трубку (говорить по телефону
он научился недавно, названивая по вечерам «маме Свете» и «маме Нелле»).
— Аллё! — закричал он в трубку. — Здравствуй, моя родная бабушка! Это я, Саша!
Потом из Донецка еще звонили, в основном она, там, видно, шла какая-то борьба,
чувствовалось, что дед не склонен признавать непонятно откуда возникшего внука,
а бабка постепенно привыкает к мысли о его существовании и переживает. Всякий
раз Саша брал трубку и очень толково разговаривал с родной бабушкой, рассказывал
ей, где был, что делал, хвалился: а «мама Нелля» купила ему теплое пальтишко
с брючками, а «мама Света» — ботиночки и шапку. Наконец (дело было уже глубокой
осенью) мама сообщила нам, что за Сашей, кажется, едут. Приехали они втроем
— бабушка, оказавшаяся довольно еще молодой, здоровой теткой, дедушка, который
выглядел старше и как-то мельче ее, и чей-то — то ли ее, то ли его — брат,
который и привез их на своей «Волге». Гости привезли с собой литр водки, килограмм
сала и альбом с фотографиями маленькой Тани. Мама велела нам приходить вечером
с мужьями и детворой.
— А может, не надо? Чего мы все будем толочься?
— Ничего, пусть посмотрят, какая у нас семья.
Сашу всю неделю готовили к приезду родных бабушки и дедушки, опасаясь только
одного, что вдруг он станет их дичиться, не захочет уезжать, и они обидятся.
— Не захочет, так останется, — говорила мама. — Я его потом сама к ним отвезу.
Пусть хоть познакомятся для начала.
Но она просчиталась. Для Саши приезд родни стал всего лишь еще одним интересным
событием в ряду всех других, случившихся с ним в последнее время. Он отнесся
к нему с тем же восторгом, как к поездке из Владивостока в Краснодар на поезде,
походам в луна-парк и обретению велосипеда и теплого пальто. Едва открылась
дверь и в проеме ее нерешительно встала крупная фигура его родной бабушки,
как он вылетел навстречу, повис на ней, как раньше повисал на мне, Нелле или
Жене, и закричал:
— Бабушка моя родная!
Та прослезилась. К моменту, когда подтянулись все мы, они уже хорошо разглядели
друг друга, причем Саша от них не отходил, ласкался, и наша мама, пробегая
с очередным блюдом из кухни к столу, ревниво поглядывала на эту семейную идиллию.
За столом Танины родители стали показывать привезенный с собой альбом, где
Таня — маленькая хорошенькая девочка, и всё сравнивали ее с Сашей — похож,
не похож. Вообще чувствовали они себя довольно скованно, видно, не ожидали
такого приема (мама накрыла стол — будь здоров). Но постепенно, рюмка за рюмкой
расслабились, стали жаловаться на дочку, которая, по их словам, вообще-то
росла послушной, хорошо училась, ходила даже на музыку и собиралась после
школы поступать в институт, но вдруг все бросила и укатила на Дальний Восток
— совершенно против их воли и согласия.
— И как уехала, так ни писем, ничего, — говорила, вздыхая, Танина мать.
— Я ведь посылал ей деньги на дорогу, чтобы назад ехала, — словно бы оправдывался
Танин отец. — Несколько раз посылал. А она… видите, какой нам сурприз преподнесла…
Надо сказать, что наша мама ничего «такого» про их Таньку по-прежнему не говорила,
а сказала только, что ей трудно было одной с Сашей, потому она его и отдала.
Папа не встревал, целиком полагаясь в таком деликатном деле, как передача
с рук на руки ребенка, на маму. Вдруг он наклонился к Таниному отцу и спросил:
— А она одна у тебя дочка?
— Одна.
— Ну, так ты чудак-человек! Ты ж радуйся, что внук теперь есть! У меня вон
четыре дочки и внуков, видал, сколько… Это еще не все здесь, еще внучка во
Владивостоке!
Саша залезал на руки то к своим, то к нашим, то под стол, то запрыгивал на
диван, в общем, был необычайно возбужден и все время спрашивал:
— А вы меня с собой заберете?
Мы разошлись по домам, гости заночевали, а с утра опять уселись за стол и
сидели до обеда, наготовлено было много, и разговоров тоже хватило. Наконец
собрались в обратный путь, обещая писать и звонить, в общем, не забывать.
Саша сам сносил в комнату, где стоял раскрытым специально для него купленный
чемодан, свои вещи, игрушки и книжки. И вроде был рад, что поедет на машине,
но в самый последний момент, когда уже спустились с девятого этажа во двор,
стали грузиться и прощаться, он вдруг не захотел садиться в «Волгу», спрятался
за нашу маму и заревел.
Все заволновались, не зная, что делать, нехорошо было силой мальчика забирать
и запихивать в машину, тем более, соседи тут как тут, стоят поодаль, глазеют.
— Не хочу! — ревел Саша. — Не поеду! Хочу с бабушкой Раей!
На лице у мамы одновременно появились торжествующая улыбка и слезы. Она села
на скамейку у подъезда, посадила Сашу к себе на колени и стала что-то тихо
говорить ему на ушко. Постепенно он успокоился, слез с колен, мама его поцеловала,
он пошел и сам, молча, уселся в машину. Взрослые поспешили за ним и, толком
не попрощавшись, отъехали.
— Что ты, мама, ему наобещала?
— Сказала, что он поживет немного у родной бабушки, а потом опять к нам приедет,
а потом я к нему приеду.
Первое время мама часто звонила в Донецк и разговаривала с Сашей и его бабушкой,
та жаловалась:
— Вы его разбаловали, он теперь нас не слушается.
Дождавшись лета, мама купила два билета на междугородний автобус, взяла с
собой в компанию старшего внука Антошу и поехала с ним в Донецк. Шел 86-й
год, Украина была еще нашей, и проезд был свободный. С собой мама везла в
Донецк кучу подарков для Саши — от каждого из нас в отдельности. Саша подрос,
вытянулся, успел привыкнуть к новому месту, бабушка с дедушкой тоже к нему
привыкли и, кажется, полюбили.
— Он у нас сам и за хлебушком в магазин ходит, и мусор выносит, — рассказывала
родная бабушка. — Помощник!
Нашу маму Саша, конечно, узнал, но почему-то застеснялся и на шею не кинулся,
наверное, просто вырос.
— Сашенька, — приставала к нему мама. — А ты помнишь, как мы с тобой в поезде
ехали?
— Помню, — говорил Саша и жался к родной бабушке.
После этой поездки мама как-то успокоилась, стала реже звонить в Донецк, а
потом и совсем перестала, лишь писала изредка письма. Как раз в это время
на попечение ей был отдан внук Родион, его привозили на всю неделю и забирали
только на выходные, и то не всегда.
Когда Саша пошел в первый класс, из Донецка прислали фотографию — все такой
же светловолосый и худенький мальчик в белой рубашке, с цветами и портфелем.
На обороте рукой кого-то из взрослых было написано: «Дорогим бабушки Раи и
дедушки Жени от Саши!». Мама поставила ее в стенку рядом с многочисленными
фотографиями своих детей и внуков. Из последующих писем было известно, что
учится Саша хорошо, что дедушка с бабушкой на него не нарадуются и даже не
представляют теперь, как бы они без него жили.
— Тетя Света, а что с его мамой стало? — интересуется Аринка, и видно, что,
если ей кого и жалко во всей этой истории, то именно ее, Сашину маму.
— А это ты у своей мамы спроси, она лучше знает, вы же там, во Владивостоке,
по соседству с ней жили, да, Котя?
— Так она ж потом замуж вышла, — говорит Алла. — За хорошего, кстати, парня,
за моряка, родила девочку. Муж, по-моему, сначала не знал про Сашу, а когда
узнал, дал ей денег, сказал: езжай и привези его, ребенок должен жить в семье.
Ну, она поехала и привезла. Дед с бабкой, конечно, не хотели его отдавать,
скучали сильно, потом дед стал болеть и умер. А бабка довольно часто после
этого писала нашей маме, жаловалась на свою одинокую жизнь и все такое, а
мама ее успокаивала и даже приглашала приехать, но уже было такое время, что
так просто не приедешь.
— А сколько сейчас этому Саше? — спрашивает Арина.
— Ну, если вам с Родионом по пятнадцать, ему, значит, девятнадцать.
— Так он что, в армии?
Мы с сестрами удивленно переглядываемся. Нам самим эта мысль как-то не приходила
в голову, мы и вообще впервые за много лет вспомнили про этого Сашу.
— Может быть, и в армии…
— Хоть бы только не в Чечню угодил, да?
— Боже сохрани! Такой хороший мальчик был.
— Мама его очень любила.
— Интересно, помнит он ее?
— Он, наверное, и не знает, что ее уже нет.
Некоторое время мы молчим и только вздыхаем.
«В следующее воскресенье надо обязательно съездить на кладбище», — думаю я
про себя.
— На кладбище надо бы съездить, — говорит Нелля.
— А давайте в следующее воскресенье, — предлагает Женя.
— Только обязательно! — добавляет Алла. — Не так, как в прошлый раз, собирались
и не поехали.
— А можно и я с вами? — спрашивает Аринка