Рассказ
Елена Долгопят
Опубликовано в журнале Знамя, номер 6, 2001
Елена Долгопят
Два сюжета в жанре мелодрамы
рассказКак у Хичкока:
Женщина под душем, бьет вода, оглушает, ослепляет. Голая, беззащитная, глухая, слепая, — страшнее, чем во сне, — женщина.
Во всей ее квартире темно. Только из маленького окна ванной — нежный квадрат света.
Со скрипом приоткрывается входная дверь. Узкая и яркая полоса падает на стену прихожей. Полоса растет, в ней — тень. Вторая тень перекрывает все.
Женщина моется, зажмурив глаза, вода обрушивается, как водопад, с грохотом уходит в сток.
В темной квартире — осторожные шаги.
Женщина выключает воду. В наставшей тишине слышно, как уходит в глубине, в трубах, вода. Женщина выбирается из ванны.
Она накидывает халат, отворяет дверь. В квартире темно, тихо.
Тряхнув мокрой головой, женщина идет в темную кухню. Помедлив на пороге, подымает руку и — включает свет. Вскрикивает.
На кухне у стола сидят и смотрят на нее двое — мужчина и мальчик.
На столе — коробка с тортом.
Женщина, мальчик и мужчина пьют чай с тортом. Обстановка — самая мирная. Лампа над столом излучает мягкий, теплый свет. Чай дымится в белых тонких чашках. Женщина подает мальчику кусок торта на серебряной лопаточке. Все трое вдруг улыбаются друг другу, как заговорщики, будто бы они тут одни и никто их не видит.
В искусстве всегда попадаешь не туда. Была задумана реклама торта, а вышла реклама семейной жизни.
Очевидно, что мальчик, мужчина и женщина любят друг друга, что им хорошо вместе, что этот дом с чашками, мирным светом, воздухом — дело их рук, что без них, без любого из них, мир рухнет, что они — триединство, троеначалие, необходимое и достаточное условие существования друг друга.
В чем тут было дело, в мастерстве ли оператора, действительно превосходного, еще молодого и, к сожалению, малоизвестного человека, или редакторша так удачно подобрала и соединила в одном кадре эти лица, или случаю так было угодно… Известно, что любой, видевший эту рекламу (а видели ее все когда-либо включавшие телевизор хотя бы на полчаса кряду), оставался под впечатлением семейного уюта и взаимной любви, объединяющих этих троих персонажей. Потому что — увы — это были только персонажи, и сыгравшие их люди в реальной жизни не имели друг к другу никакого отношения. До поры до времени.* * *
В холодный осенний день, когда ветер нес тучи так быстро, что невозможно было взглянуть на небо без того, чтобы не закружилась голова, во двор дома № 79 по Ленинскому проспекту вошел мальчик.
Двор был узкий, каменный. Дом загораживал небо, как скала. Мальчик подошел к последнему подъезду и остановился у запертой на кодовый замок двери. Черная вязаная шапка была надвинута мальчику по самые брови.
Ждал он недолго. Минут через пять дверь отворилась, и из нее вышла женщина с рыжей таксой на поводке.
— Здравствуйте, — вежливо сказал мальчик.
Женщина взглянула, поздоровалась и придержала перед мальчиком тяжелую дверь.
Он неслышно поднялся по широкой каменной лестнице и позвонил в квартиру за номером 206.
Никто не подходил на звонок.
Мальчик спустился на пролет и устроился на узком подоконнике. За спиной окно глядело во двор. В окно сквозило. Со дня съемки рекламы мальчик вытянулся, похудел, но прежнее детское обаяние еще теплилось.
В подъезде было тепло, сонно. Иногда мальчик слышал голоса, щелчок замка, как из глубины сухого колодца. Сквозь решетку старой лифтовой шахты мальчик видел нижнюю площадку. Он стал задремывать, как вдруг одна из дверей на этой площадке отворилась. Но никто не вышел. До мальчика дошел лишь запах, сладкий и тошнотворный.
Вдруг в отворенных дверях появился человек. Двигался он неуверенно, как слепой. Молодой, чуть больше двадцати лет, с забинтованной правой рукой, с красивой, коротко остриженной головой, в тапочках на босу ногу, в старых, вытянутых на коленях спортивных штанах, без рубашки. Тело у него было белое, будто никогда не видело солнца.
Держась за перила, молодой человек поднялся на площадку, где сидел мальчик. Передохнул. Глаза у него были бессмысленные; у животных таких глаз не бывает никогда. Так же неуверенно, цепляясь за перила, молодой человек поднялся еще на пролет. Подошел к 206-й квартире и нажал кнопку звонка. Кнопку он держал долго. Мальчик глядел с любопытством. Его подвижное, нервное лицо откликалось на всякое душевное движение и выдавало настроение.
Молодой человек посмотрел на дверь, как будто только что к ней подошел, и вновь надавил кнопку звонка. Отворилась дверь, мальчику невидимая, и чей-то голос глухо сказал: «Нет там никого».
Молодой человек отпустил звонок.
«Нет там никого», — повторил голос. И молодой человек с бессмысленными глазами отправился в обратный путь. Когда он проходил совсем близко, мальчик опять услышал сладкий запах.
Хозяин квартиры появился к полуночи.
Мальчик спрыгнул с подоконника и преградил ему путь.
Хозяин приближался к сорока годам, был лысоват, в очках, сутулился. Он снимал перчатки, когда мальчик предстал перед ним.
— Здравствуйте! — радостно выпалил мальчик.
— Привет, — вымолвил изумленный хозяин.
— Я к вам. Можно?
— Что? Извини, я не помню, как тебя зовут…
— Коля. А вас Дмитрий Васильевич, я помню.
— И давно ты меня ждешь, Коля?
— Это не важно. Главное — дождался!
Дмитрий Васильевич отворил дверь плоским ключиком.
— Заходи. Только у меня времени мало, я сейчас работать буду, у меня самая работа начинается… Адрес ты мой откуда узнал?
Мальчик снял шапку, свернул и положил в карман куртки. Куртку снял и повесил на круглую ручку стенного шкафа. Расшнуровал и снял ботинки. Дмитрий Васильевич между тем в верхней одежде и обуви прошел на кухню.
— Чаю надо выпить, — сказал он и огляделся.
Подоконник, стол, холодильник и даже табуреты загромождены были бутылками, бумагами, книгами и газетами. Черная лаковая дамская туфля на остром каблучке выглядывала из груды на подоконнике. В мойке по грязной посуде ползали тараканы.
Потревожив тараканов, Дмитрий Васильевич долил чайник, поставил на огонь и вернулся в прихожую разуваться. Увидел в прихожей мальчика, о котором уже забыл.
— Так что ты хотел?
— Возьмите меня к себе.
— Что?
— Я пригожусь. Я помогать вам буду.
Дмитрий Васильевич посмотрел на мальчика, взглянул на часы.
— Давай-ка парень, дуй домой, транспорт еще ходит… давай-давай, обувайся. Тебя отец, что ли, побил?
— У меня нет отца.
— Слушай, ну в самом деле, мне некогда, и знать я тебя не знаю и знать не хочу. Давай.
Лицо мальчика вытянулось. Он надел и зашнуровал ботинки, снял с ручки куртку, надел. Вышел.
— Черт-те что, — сказал Дмитрий Васильевич и закрыл дверь на замок. И на второй.
В третьем часу ночи, когда он, напившись в пятый раз чаю, сидел на кухне и, близко наклонясь к бумагам, разбирал свои торопливые записи, в дверь позвонили. Чертыхнувшись, Дмитрий Васильевич пошел отворять.
Звонила соседка в черном, мокром от дождя плаще.
— Здравствуйте, Дмитрий Васильевич, — сказала она, — не ожидала от вас, право. Сына на лестнице держите. В цивилизованной стране вас бы живо в тюрьму упрятали и всех прав бы лишили.
— Какого сына? — изумился Дмитрий Васильевич.
— Не знаю, сколько у вас сыновей, но этого вы всей стране показали.
Дмитрий Васильевич выглянул на площадку. Мальчик сидел за решеткой на узком подоконнике, и в лице его была усталая покорность.
— А может, мне в самом деле милицию позвать? — сказала женщина.
— Эй! — крикнул Дмитрий Васильевич. Как тебя, Коля, давай, заходи, быстро.
Он развернул кресло и бросил белье.
— Стели и ложись, и чтобы утром я тебя здесь не видел.
За окнами шумел дождь. Дмитрий Васильевич склонился над своими бумагами. Поначалу не мог успокоиться, все прислушивался, что там в комнате. Было тихо. Наконец Дмитрий Васильевич сосредоточился. Вынул чистый лист, записал:
«1902 год.
1. Г.В.
2. Е.А.»
«У Г.В. библиотека была в две тысячи томов, и на немецком, и на французском, и на латыни. Одного «Евгения Онегина» пять изданий, в том числе посмертное, в черном гробовом переплете. Г.В. ходил на концерты, посещал литературные вечера с дружеским чаепитием, слушал музыку. Скрябин, к примеру, ему не полюбился, есть свидетельство.
Сам он был еврей из Вильно. В Альпах отдыхал, в Париже жил, в Берлине курс кончал. Кузина писала ему письма из Парижа, о новинках парижской моды сообщала, о туфельках, блузках, духах… А сами эти послания! Ты бы видела! — бумага с вензелями, конверты плотные с прокладками из прозрачной цветной бумаги. Почерк твердый, мелкий, буквы — как горошины черного перца, и стиль такой же — острый, и взгляд. В те времена письма из Парижа доходили в два дня»*.
Дмитрий Васильевич писал свое исследование как письмо. Адресат был воображаемый, друг, женщина, живущая, быть может, в том же, что и Г.В. 1902 году.
Работал до пяти. Дождь все шумел.
Дмитрий Васильевич зевнул, снял очки, встал и пошел в комнату. Мальчик спал, и лицо его во сне было безмятежным. Дмитрий Васильевич недоуменно постоял над спящим и — лег ничком на диван.
Он знал, на грани сна и яви, что время обеденное, — пахло едой. Что за черт? Дмитрий Васильевич разомкнул глаза. Осеннее холодное солнце отражалось в полированном шкафу, в зеркале, в плоском экране давно сломанного телевизора, в застекленных акварелях и фотографиях на стене, в паркетном полу. Дмитрий Васильевич откинул плед, которым не укрывался.
Заглянул в прихожую. На круглой ручке стенного шкафа висела куртка мальчика. Его маленькие ботинки стояли вровень с ботинками Дмитрия Васильевича.
Сам мальчик сидел в кухне у чисто прибранного стола. На чистой плите попыхивала чистая кастрюля, шкворчала тяжелая чугунная сковородка. Мойка сияла головокружительной белизной. От вкусных запахов у Дмитрия Васильевича расширились помимо воли ноздри.
— Душ приму, — пробурчал он, не поздоровавшись. Ему надо было обдумать ситуацию.
Мальчик из рекламы казался тихим и молчаливым.
На первое был грибной суп, на второе — курица в сметане с картошкой и зеленью, к чаю — сдобные булочки с изюмом.
— Давно я так не обедал, — сказал Дмитрий Васильевич.
Мальчик просиял и стал очень хорош собой.
— Дома, наверно, на тебя не нарадуются?
Лицо мальчика погасло.
— Ты почему из дома ушел?
— У меня нет дома.
— Где же ты жил все это время?
Мальчик вздохнул и промолчал.
— Возвращайся, парень, к себе, — сказал Дмитрий Васильевич, — я, честно сказать, даже знать не хочу твои проблемы, у меня есть о чем подумать, мне сейчас лишние хлопоты ни к чему, мне работать надо.
— Я вам не помешаю.
— Да как это один человек может другому не помешать? Ты вот прибрал все, еду сготовил, благо было из чего, думал мне угодить. Я, конечно, поел с удовольствием, но я как будто не у себя дома сейчас. Мне, чтобы у себя оказаться, бумаги надо вновь нагромоздить, пылью все припорошить, иначе я работать не смогу.
— А чем вы занимаетесь?
— Написать готовлюсь об одном человеке. Он уже умер, но остался архив, я из него выписки делаю, я, кроме как об этом человеке, ни о ком думать не могу.
— Кто он был?
— Врач. Красивый мужик, умница, пять языков знал, если идиш считать. Сейчас таких нет. Вымерли.
Дмитрий Васильевич встал из-за стола.
— Мне в архив ехать самое время.
— Я посуду вымою.
— Некогда, некогда, одевайся.
Они вышли вместе. Спустились в узкий каменный двор. Дул пронзительный ветер при ясном небе. Солнце уже зашло за дом.
Вышли через подворотню на Ленинский. Сели в троллейбус. Дмитрий Васильевич услышал шепот: «Мам, глянь, это отец и сын, их по телевизору показывают». — «Вижу-вижу, тише». — «А где их мама?» — «Не знаю. Дома сидит».
Дмитрий Васильевич оглянулся. Кто шептал? Не разобрать.
«У Г.В. было больше сотни корреспондентов. Один кузен, известный впоследствии эсер, описывал моему Г.В. быт и нравы ссыльных в селе Колпашево Нарымского края. Сам Г.В. революционной деятельностью не только не занимался, но даже знать ее не хотел. Он ценил свою жизнь, свои занятия, свой досуг. Бумагу эту с вензелями ценил, книги в высоких застекленных шкафах, какие сейчас только в музее и увидишь. Я все мечтаю, чтоб был музей частной жизни разных эпох.
Г.В. был, пожалуй, человек исключительный, интересуясь больше микробами на предметном столе и прилагательными Пушкина, чем рабочим вопросом. Он был зрелым человеком, а рабочий вопрос считал ребяческим.
Две сотни корреспондентов, больше двух тысяч писем, — целый роман. Кроме меня и Г.В. никто его не читал, ни один человек. Мы с Г.В. — единственные читатели».
Поздно вечером набежали тучи, посыпал мокрый снег. Дмитрий Васильевич шел по двору и отворачивал лицо от ветра. В подъезде вытер ладонью мокрое лицо.
При его появлении с узкого подоконника спрыгнул мальчик.* * *
Москва — город большой, больше иного государства, и населяют его разноязыкие племена, понимающие друг друга лишь в общем. Племя, к которому принадлежал Дмитрий Васильевич, было, пожалуй, самым немногочисленным.
На другой день после второго появления мальчика Дмитрий Васильевич понял, что, к сожалению, придется вникать в это дело.
Ехали долго: три пересадки в метро, ожидание автобуса в толпе на ветру при мокром снеге. Одним только автобусом тащились минут сорок. И минут десять шли от остановки асфальтовыми дворами, среди гаражей и высоких домов. Обратно без подсказки Дмитрий Васильевич бы не выбрался.
На школьном крыльце курили старшеклассники. Они поглядели на мальчика, на Дмитрия Васильевича и засмеялись:
— О! Колька-калека отца привел!
Колька горбился, как старичок, и Дмитрий Васильевич подумал, что он похож на беззащитного и страшного Акакия Акакиевича.
Переступив порог, мальчик стянул свою черную шапку, а Дмитрий Васильевич и в мороз шапку не носил. Прокатился звонок. Шум и грохот стихли. Мальчик и Дмитрий Васильевич прошли темным коридором, свернули за лестницу и оказались перед дверью, в которую мальчик робко постучал.
— Да, — услышали они женский голос. Тогда Дмитрий Васильевич отворил дверь, в которую и вошел вслед за мальчиком.
На последних рядах даже привстали, чтобы получше разглядеть вошедших.
— Здравствуйте, — сказал Дмитрий Васильевич, обращаясь к учительнице у доски. — Извините, что во время урока, но мне необходимо с вами срочно переговорить.
— Садись, Коля, — сказала учительница. — Откройте учебники и повторите формулы вычисления площади треугольника. Через десять минут будет самостоятельная работа.
Класс возмущенно загудел.
Они вышли из кабинета под лестницу, где валялись окурки, одноразовый шприц и презервативы.
— Район огромный, — сказала учительница, — новый, школа в две смены работает, спасибо, если к следующему сентябрю другую откроют.
— Колю вы хорошо знаете?
— Неплохой мальчик. Учится не особенно замечательно, но в силу обстоятельств, я думаю. Мать родила неизвестно от кого и подбросила сестре. Где-то промышляет, если жива. У сестры у самой трое, ей дела нет, жив Коля или мертв, не то что — сделал ли уроки. Братья Колю поколачивают, места у него своего в доме нет, сейчас он даже и редко бывает в этом доме… А что я могу сделать? В детдом? В детдоме лучше не будет.
— Адрес мне его подскажите.
Дмитрий Васильевич знал, что бывают такие дома, видел даже по телевизору, но самолично довелось побывать впервые. Подъезд с прожженными дверными звонками, с заваренным железным листом лифтом, с бесчисленными непристойными надписями и рисунками.
У нужной двери звонок был оборван вовсе. Дмитрий Васильевич постучал. А затем вдруг опомнился и побежал к лестнице. Уже скатившись на пролет, он услышал, как та дверь отворилась и чей-то голос просипел: «Ну, бляди».
Дмитрий Васильевич поехал в архив. Там с наслаждением он вчитывался в столетней давности письма, и люди, их писавшие, так и стояли живые перед его глазами, и были они образованны — образованнее Дмитрия Васильевича, — мысли свои выражали хорошим слогом, свободно владели несколькими языками, отправляли из швейцарских Альп открытки с горными видами и видами музейных редкостей. Замечательные все были люди, а другие люди тогда и писать не умели…
«Я прочитал, перечитал, обдумал… Что если действительно рассматривать собрание этих писем как роман? Как если бы некий автор, никому еще неведомый, принес мне первому свой первый роман. И ждет теперь моего суда. Что бы я сказал по поводу этого романа? Впрочем, увы, неполного, — многие линии утрачены, провалы в сюжете зияют. Но, может быть, автор так задумал, с провалами и утратами?
Запомни, у каждого произведения есть своя задача. Картина или книга для автора — это задача, которую он исполняет и задает. Еще можно сказать, это загадка, которую он разгадывает и загадывает. И вот как-то раз, делая выписки из писем, я понял, какая в нашем с Г.В. романе сюжетная линия главная. Меня озарило. Я не стал кричать «эврика», но очень взволновался. Я тебе эту сюжетную линию изложу, она — ключ».
Вечером мальчик ждал на узком подоконнике. С удовольствием бы Дмитрий Васильевич прошел мимо, но — не решился. Он пустил его в свой дом не из жалости и сострадания, а только из нерешительности и слабоволия. Но, впрочем, никогда впоследствии не пожалел.
О прошлом он Колю никогда не расспрашивал и через третьих лиц тоже ничего не узнавал. Один только единственный раз позвонил редакторше, которая так удачно соединила их лица в одном кадре, и спросил, как очутился Коля на съемочной площадке.
Редакторшу Дмитрий Васильевич знал по ВГИКу. Сама она во ВГИКе никогда не училась, но лет пять подряд поступала и ходила на все просмотры. Говорили, что родители ее — значительные люди в городе Владимире и верят, что дочь их учится на сценаристку, и высылают ежемесячно деньги в ближайшее почтовое отделение по проспекту Мира. Во всяком случае, деньги у нее были, и она даже давала их в долг некоторым знакомым, в числе которых был и Дмитрий Васильевич.
— Сниматься должен был совсем другой мальчик, — сказала редакторша, — племянник режиссера, но в самый последний момент он расплакался и отказался. Времени было в обрез, я выскочила на улицу и тут увидела самое подходящее лицо, которое, конечно, не упустила. Я помню, что его Коля зовут, у меня и на лица и на имена память хорошая. А что?* * *
Установилась зима. Не слишком суровые морозы, частые снегопады. Не каждый день ездил в архив Дмитрий Васильевич. Бывало, вставал рано, в десять, — зимний день только начинался. Теперь Дмитрий Васильевич работал не в кухне, а в комнате у окна. Бумаг на его столе мальчик не касался, только гасил лампу, которую часто забывал гасить сам Дмитрий Васильевич, ослепнув от долгого бдения.
Мальчик спал в раздвижном кресле за старинными ширмами. Бра мягко светило у полочки с детскими книгами и учебниками. Уроки мальчик делал на кухне, завершив все дела по хозяйству.
Семейная идиллическая атмосфера с запахом сдобных булочек, устоявшимся в доме стараниями мальчика, как ни странно, не мешала работе Дмитрия Васильевича. Скорее даже способствовала. Дмитрий Васильевич писал о людях неизвестных, незнаменитых, дорогих его сердцу, живших так давно, умевших писать письма то ли друг другу, то ли прямо ему — Дмитрию Васильевичу.
В день, свободный от архива, после завтрака одевались и выходили на прогулку. Обыкновенно встречали во дворе рыжую таксу с хозяйкой. Здоровались. Реклама по телевизору все шла, и многие встречные их узнавали. Иные дети до них дотрагивались и спрашивали:
— Где ваша мама?
— Дома, — отвечал Дмитрий Васильевич.
Шли по Ленинскому, заходили в разные магазинчики, глазели. Перекидывались снежками, бегали взапуски… За обедом Дмитрий Васильевич возвращался к своим любимцам: к врачу Г.В. и его тетке Татьяне.
«Поначалу были письма от Эти, в которых юное создание сообщало о своих занятиях французским, о выпускных экзаменах в гимназии, о благотворительной лотерее, на которую мать отдала граммофон, о первой поездке за границу, в Швейцарию. Письма были маленькие, квадратные, с зубчатым краем. Жизнерадостные письма, но не поверхностные, быстрые, но подробные, обстоятельные.
На первый, беглый, взгляд это всего лишь мелодраматическая история, как всякая мелодраматическая история, с хорошим концом. Во всем виноваты любовь и революция.
В Берлине юная Этя полюбила студента и революционера. Молодой человек скрывался за границей от царской охранки и занимался химией. Скорее всего, он учился изготовлять бомбы. Во всяком случае, они с Этей посещали занятия в химической лаборатории. Этя писала о кислоте, разъедающей руки. О молодом человеке она Г.В. не писала. Вообще, из писем Эти о себе и Татьяны об Эте возникали две разные, почти не совпадающие картины юной жизни.
Татьяна пыталась объяснить, возможно, самой себе, почему ей не нравится Этин вежливый и неглупый молодой человек. В конце концов она сформулировала:
«Он прямо говорит, что ничего этого не будет, именно того, что на самом деле любит Этя, — ленточек, туфелек, зеркальных окон, граненых флакончиков с французскими духами. Парижа вообще не будет. И Пушкина твоего не будет, и даже плохих стихов, если они о любви, о бесполезном. Вообще, бесполезных вещей не будет. Бумаги этой нежно-голубой, на которой пишу, не будет, и нас с тобой, уверяю тебя, не будет, мы — лишние, мы не бумага даже, а цвет ее. Зачем цвет бумаге? Или запах? И Эти не будет.
Он живет ради того, чтобы ничего этого не стало и следа. Он готовится все это взорвать и взорвет в конце концов, а Этя слушает, раскрыв рот. Он, конечно, в глазах ее герой, он довольство уничтожает ради бедности. Ради всеобщей бедности, я уточню. Но Этю я ему не отдам».
Татьяна сказалась больной, и Этя повезла мать в Россию, пообещав, прежде чем думать о браке с кем бы то ни было, закончить курс. Впрочем, видимо, о браке молодой разрушитель Эте и не говорил, считая институт семьи излишним в будущем, ради которого жил и готов был умереть.
Из Петербурга Этя писала поначалу часто: профессора, обсуждение на студенческом литературном вечере («с чаем») нового рассказа Горького, еврейский вопрос в связи с этим рассказом. Иной раз она вкладывала в письмо занятную газетную вырезку: из Невы выловили мещанина. Удалось спасти. Оказалось, что в Неву он прыгнул, дабы понять чувства тонущего человека, потому как хотел описать их в повести. Мещанин хотел стать таким образом писателем. Может быть, он был прав. Может быть, только умерев и можно стать писателем.
И вдруг письма от Эти прекратились. После долгого, с месяц, молчания пришло письмо от Татьяны. «Этот изверг, — иначе она уже молодого человека не называла, — приехал тайно в Россию, но был схвачен. До того он успел свидеться с Этей и сказать что-то о своих делах в России, — кого собирался взорвать или что. Этя ходит к нему на свидания, решила выходить за него замуж и ехать за ним в каторгу. Гриша, как быть?!! Придумай что-нибудь».
Что тут можно придумать? Не знаю. Не знаю, что советовал Г.В., Татьяна писала, что собирается увезти Этю на Волгу, чтобы новые места отвлекли. Она даже собирала свидетельства, порочащие «этого изверга», чтобы представить его Эте в истинном свете. Этя ходила к нему на свидания и готовилась ехать в Сибирь.
Спасла Этю ни Г.В., ни Татьяна, ни Волга, ни истинное лицо «изверга», а — любовь, которой не место было в будущем. Совершенно случайно узнала Татьяна от товарищей Эти по университету, что еще до появления «изверга» в Петербурге Этя влюбилась.
Миша учился на юридическом факультете и доводился Эте дальним родственником. Татьяна даже знала его родителей по Вильно! Этя жертвовала своей любовью ради «изверга», а Миша — молчал. Страдал, но молчал. Дал Эте слово, что не будет препятствовать.
«А вы и не препятствуйте, — сказала ему Татьяна, — вы просто ходите к ней, проявляйте внимание, заботу и дайте понять, только осторожно, будто нечаянно, что готовитесь к смерти, что без Эти — жить не можете буквально».* * *
Когда-то в нынешнем доме Дмитрия Васильевича жила единственная и любимая его бабушка Полина Сергеевна. Родители приводили его в этот дом обыкновенно к вечеру. Они уходили в театр, а маленький Дмитрий Васильевич оставался до вечера следующего дня. Бабушка в такие вечера пекла печенье с изюмом и апельсиновой корочкой. Пили с печеньем чай, грызли орехи, и все эти вечера казались Дмитрию Васильевичу волшебным праздником, сама бабушка — волшебницей, а дом ее и вещи в нем, особенно зеркала, — заколдованными.
Бабушка никогда не включала верхний свет, только боковой светильник в кухне и старинный торшер в комнате. Она курила, и огонек ее сигареты всегда был виден в полумраке. Она читала внуку сказки из старинных книг — Гофмана, князя Одоевского, физика Чижевского.
И повзрослев, Дмитрий Васильевич любил бывать у бабушки, и по-прежнему ему казалось, что вещи здесь обладают волшебной властью, что они значат больше, чем есть, что шкаф — это не просто шкаф, а что-то еще, и обращаться с ними надо осторожно, и с особенной опаской — смотреться в зеркала. Первые литературные опыты Дмитрия Васильевича выявили абсолютное порабощение автора страшным гофмановским миром. Эти сочинения оживали лишь тогда, когда бабушка читала их вслух.
Она умерла, когда Дмитрий Васильевич учился на втором курсе ВГИКа. Квартира перешла ему. Лишь через несколько месяцев после похорон он здесь появился. Тайна ушла из дома, и даже запах бабушкиных сигарет исчез. Пахло пылью и запустением. Дмитрий Васильевич отворил окно на кухне, долго сидел за пустым столом, затем достал бумаги. Он, собственно, пришел сюда писать курсовую — короткометражную звуковую новеллу. В других местах не удавалось сосредоточиться.
При Коле запущенная квартира вновь стала домом. Не таким волшебным местом, как при бабушке, но — домом. И дело было не только в чистоте и порядке, но в духе, ощущавшемся прежде всего как запах, а после — как звук, — бормотание починенного телевизора, шорох работающего холодильника, шелест дождя за окном.
Дмитрий Васильевич выдавал мальчику деньги на хозяйство, столько, сколько он просил, никогда не уточняя, на что собирается их тратить, на еду, на электрические лампочки, на новые чашки, себе на рубашку или соседу с нижней площадки «на поправку».* * *
Зимний день убывал быстро. Дмитрий Васильевич вернулся рано, но уже стояла тьма. Мальчика не было, и Дмитрию Васильевичу стало вдруг грустно одному в доме. Он поспешил включить телевизор, чтобы слышать человеческий голос. Ужин был приготовлен — овощи, курица, салат. В хлебнице под салфеткой лежали сдобные булочки. Хотелось есть, но Дмитрий Васильевич решил дождаться мальчика.
Показывали укороченный вариант рекламы: чаепитие с тортом. Мужчина, мальчик и женщина улыбаются друг другу, как заговорщики. Над столом горит лампа под зеленым стеклянным колпаком.
«Интересно, кто она, — подумал Дмитрий Васильевич о женщине, которая ласково смотрела ему в глаза на маленькой кухне под зеленым мирным светом».
В этот день после уроков Колька зашел в свой родной дом. Дверь открыла тетка с мыльными руками. В ванне грохотала вода.
Никто не обратил внимания на его появление, никто не сказал ему ни слова. С ним и прежде никогда не разговаривали. Удивительно, что он вообще научился говорить. Между прочим, он долго не знал, насколько люди похожи друг на друга. К примеру, он долгое время был уверен, что единственный из всех людей видит сны.
На полу у стены на грубом шерстяном одеяле лежала незнакомая Кольке смуглая женщина. Младенец ползал в ее ногах. Дядя ел на кухне картошку со сковородки. На Кольку взглянул, но без интереса. Был он трезв и скучен. Больше никого в доме не случилось.
Колька отворил стенной шкаф в коридоре. Здесь дядя хранил инструменты: гвозди, шурупы, листы наждачной бумаги, мотки тонкой медной проволоки, изоленту, небольшие тиски. Колька взял длинную отвертку, заточенную остро, как шило.
В большом прохладном супермаркете он встал за стеллажами с джемом, конфитюром, вареньем и медом. В зале было немноголюдно, покупатели катили тележки на колесиках. В банке с прозрачным медом прямо перед глазами мальчика лежала половинка грецкого ореха. Никогда в жизни Колька не ел меда. Но смотрел он не на мед, а на человека за стеллажами. Лет сорока человек, высокий, гладко выбритый, уверенный и суровый, — он походил на капитана огромного военного корабля. В тележке у человека были два белых батона, банка маслин и ветчина в вакуумной упаковке, а задержался он у стеллажа с конфетами. Выбрал две шоколадки, опустил в тележку и двинулся по проходу.
Колька вынул из куртки заточку.
Мужчина приближался.
Колька выскользнул ему навстречу, воткнул заточку в живот и тут же выдернул. Мужчина повалился набок, хватая ртом воздух. Через две секунды Колька исчез из супермаркета на Красной Пресне. Через три минуты продавщица из отдела тортов обнаружила мертвеца.
Женщина, о которой размышлял в этот вечер Дмитрий Васильевич, ждала к ужину мужа. Двое их детей, мальчик и девочка, играли в большой комнате. Мальчик — за компьютером, девочка за столом рисовала.
Ужин давно был готов, давно было время прийти мужу. Дети, заигравшись, о времени не помнили.
Женщина включила на кухне телевизор, посмотрела обрывки передач и фильмов, перескакивая с программы на программу с появлением очередной рекламы. Девочка прибежала со своим рисунком. Пальчики у нее были в краске. Мать рисунок похвалила и велела мыть руки. Сын за компьютером времени не замечал, он бледнел за компьютером, лохматил волосы, глаза у него становились безумные, но мать не могла его оторвать от экрана, мальчик слушал только отца.
Девочка прошла в ванную. Пес в прихожей поднял голову и зевнул. Был он старый, спокойный, никогда в доме не лаял.
Муж не разрешал звонить ему на службу по пустякам, но в конце концов, часов уже в девять вечера, женщина решилась и позвонила. Никто трубку не поднял.
Мать с дочкой поели. Мальчик отказался отойти от машины, и женщина принесла ему чай и бутерброд, как отцу, когда тот бывал занят и не мог отвлечься.
— Вымой посуду, — велела мать девочке, — а я выгуляю собаку.
— Давай, наоборот, — сказала девочка.
Мать мыла посуду. В кухню вошел сын и поставил ей в мойку свой стакан.
— Господи, — сказала женщина, — глаза у тебя, как у кролика. Поди на улицу, там Даша пса выгуливает, проветрись.
Через час она вышла их искать. Увидела толпящихся на углу людей, услышала сигнал милицейской машины, подбежала. Люди расступились.
Три недели спустя во время прогулки по Ленинскому под празднично падающим крупным снегом Колька сказал Дмитрию Васильевичу:
— Я нашел ту женщину, которая с нами в рекламе снималась.
— Зачем?
— Ее зовут Наташа, у нее недавно мужа убили и двоих детей. Она ни с кем не разговаривает. Я к ней захожу, еду готовлю, болтаю. Она хоть и не разговаривает, но слушает. Давайте сегодня вместе зайдем.
— Слушай, — Дмитрий Васильевич посмотрел на мальчика под падающим снегом, — как-то страшно.
— Ничего.
Через полгода примерно они обменяли обе квартиры на трехкомнатную и съехались жить вместе. Больше всего мальчик любил вечера на кухне под лампой из зеленого стекла. Лампу он сам выбирал в магазине «Свет».
«Через год Г.В. получил от Эти открытое письмо с сообщением о рождении мальчика весом три триста, ростом — пятьдесят два. Этя звала Г.В. в гости. Татьяна приписала несколько строк о своем, Этином и Мишином счастье. Это было единственное совместное послание Татьяны и Эти. В этот год началась Первая мировая война.
Нам с тобой известно, что закончилась она Революцией, значит, изверг в конце концов победил; и не стало у нас граненых флакончиков и душистой бумаги с вензелями. Хороший конец в частном, пусть самом главном, сюжете не означает хорошего конца всего романа. В 1918 году приятель Г.В. писал ему из провинциального города Юрьева: «Из дома я никуда не выхожу, перебираю старые фотографии да перечитываю старые письма. Есть только прошлое, в будущем — тьма…».
И все же конец времен еще не наступил, и рано говорить о победе изверга или о его поражении.
Надо тебе заметить, что роман этот целиком не прочел никто, ни один из его многочисленных (около двухсот) соавторов, ни даже сам Г.В. Я читал письма, приходившие уже после смерти Г.В. его жене, и я знаю, что Миша с Этей и сыном перебрались после Революции в Вильно, а во время Войны сгинули в гетто. Удивительно и даже чудесно, что архив Г.В. не сгинул, что довелось мне, грешному, держать в руках эти столетней давности послания, следы бывшей, но не сгинувшей жизни… Нет-нет, конец времен еще не наступил».