О. Офельева
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 2001
О. Офельева
Маска на сцене, или Метаморфозы Инны Тудаковой
Театрализованное представление. Моноспектакль. Вначале Инна появляется в галошах, халате и со шваброй. «Уборщица» случайно замечает включенный микрофон и начинает пугливо пробовать петь, вскоре обнаруживая голос с недюжинной глубиной чувства и страдания. Через некоторое время она уже оглашает еще не нагревшиеся стены Домжура могучим воплем «Степь да степь широкая» — этот стон у нас песней зовется. Затем платок заправляет за уши, отчего становится лопоухой, и исполняет «Хава Нагилу» шепотом, сиплым сорванным голосом, с настоящими слезами, льющимися по лицу. Зрители уже в состоянии гипноза и готовы вслед за ней идти по пустыне разделять печаль изгнанного народа. Уйдя на несколько секунд за кулисы, она впархивает на сцену уже в эстрадном платье, перьях и парике. Кокетливо размахивая то большим пером, то букетиком, она поет все новыми несвоими голосами. Мне физически больно слышать, как не смыкаются ее натруженные связки. Дикие крики перемежаются с шепотом и, к счастью, порой выливаются в чистую воду нормального ровного пения. После этого следуют мяукающие нотки пожилых кокеток прежних лет, переходящие в музкомедийный полуакадемический вокал — а Инна двигается по сцене изящными выверенными движениями, над которыми кроме природы явно поработала еще и рука умного режиссера. Лицо аккомпаниаторши начинает заливать румянец неподдельного восторга, она ловит каждое дыхание певицы и заполняет паузы во время смен личин. Инна исчезает за кулисами и появляется уже в мужском костюме. Следует блок песен Петра Лещенко. В рекламе концерта использовался слоган «Пол и потолок Инны Тудаковой» — так продюсеры играли на идее смены пола по ходу спектакля. Но это напрасно — Тудакова остается существом женского рода, брюки и шляпа — только удачно найденный антураж. Каждую ее позу и жест можно снимать на рекламный плакат. При этом у нее все время нет лица — несмотря на то, что все его черты преувеличены. Какая она вообще, в жизни, например, — вне «священной эпилепсии камланья»? Силовой сгусток актерской концентрации непрерывно висит у нее перед лицом и заслоняет нормальное выражение. Это действительно спектакль — нет ни единого несыгранного момента. Я все еще пытаюсь понять ее внешность. Она не стремится выглядеть певицей. Она актриса. Поэтому не боится представиться любой — корчащей рожи, растягивающей свое лицо, как резиновую маску. Периодически мне кажется, что вместо человека я вижу одежду, болтающуюся на плечиках, и маску, искривляющуюся на невидимых пальцах кукловода. Несоразмерно огромный рот, непонятной конструкции и цвета прическа, дико горящие одновременно слезами и восторгом глаза, обрамленные тяжелыми кругами — все это палитра, которой пользуется певица, доводя своих слушателей до тихого безумия. Поток энергии, льющийся со сцены, мощен, надрывен и ярок на грани вульгарности. Инна начинала в театре Елены Камбуровой — ее и Камбурову объединяет актерская школа песни, но различает интенсивность манеры. Филигранная, интеллигентная Камбурова поет тихо и дает волю голосу лишь в редкие кульминационные моменты. Тудакова рядом с ней — как огнетушитель рядом с дезодорантом. Она сдирает с себя на сцене кожу, заставляя зрителя созерцать это с ужасом и восторгом. Но вот достигнуть умения самому оставаться тихим, зато сдирать кожу со зрителя, бросать его в жар и мороз — вот это искусство я бы поместила на более высокую ступень. Сравню это с тем, как я, будучи совсем новоиспеченным собаковладельцем, бегала вокруг своей Дуси, пытаясь спровоцировать ее поиграть. Она наблюдала за мной не без интереса и величаво крутила головой, не сходя с места. Со временем я научилась бросать собаке палочку — она страстно полюбила эту игру и готова была бегать или плавать за ней до полного изнеможения. Вот, извините за аналогию, такая палочка для зрителя — это нюансы, богатая палитра оттенков. Не разных красок, а тончайших различий внутри каждой из них. Впрочем, я увлеклась посторонними соображениями. А на сцене происходили события, близкие к полтергейсту — грохнулся и разбился высокий бокал, игравший скромную роль символа одиночества на маленьком, как бы из кафе, столике. Инна не испугалась и пошла по осколкам, отыграв событие на уровне символики разбитого сердца. На следующей песне она отклонилась, держась рукой за крышку рояля, и тут сценический мирок дрогнул, заставив зрителей подвиснуть в воздухе — рояль поехал, за ним, не переставая играть, со стулом побежала пианистка, Инна спохватилась и двинула рояль обратно — пианистка со стулом отскочила назад — и так они, не переставая играть и петь, колебались несколько секунд, отчего с залом случилась истерика восторга. Ну кто же знал, что эта махина здесь так легко двигается одной рукой! Но мнение свидетелей события, по-моему, было единодушным — эту сильнодействующую фишку теперь надо обязательно ввести в спектакль на законных основаниях.
Допев романсы, Инна опять исчезла и возникла, наконец, в образе, который подошел ей больше всех — Пиаф. Парижский воробушек, уличная певица в дырявой накидке и платье с недовязанным рукавом — в соответствии с воспоминаниями о премьере, на которую Пиаф вышла, не успев доделать к ней первое в жизни приличное платье. У Инны до Пиаф теперь уже явно не хватало голоса, но это компенсировалось соответствием на уровне эмоции, позы и жеста. Понятно, что многочисленнные последовательницы Пиаф копируют в основном ее мощь и громкость, но никто не в силах поддержать свое исполнение такой же, как у великой парижанки, глубиной и силой. Могучее пение Пиаф было мягким и спокойным — увы, его ксероксы получаются крикливыми. Но это замечание я оставляю за скобками, потому что никому не дано повторить гениальность. Не буду перечислять бесчисленные режиссерские находки — в этом плане спектакль сделан очень хорошо. В целом, я очень рада, что сходила на него, и лишь жалею, что раньше не узнала про существование Тудаковой — говорят, ее предыдущее шоу было еще сильнее и в нем она выглядела более естественной. Хотелось бы пожелать ей и здесь не все время находиться в запределе, а иногда возвращаться в человеческую форму. А также как-то спасти безжалостно убиваемый голос — позаниматься и полечить его, что ли.
У Тудаковой есть свой зритель — зал Домжура был заполнен с точным аншлагом экзальтированными тетеньками и дяденьками. Жаль, что так мало молодежи. И неэкзальтированной публики: хрупкие и тихие зрители не выдерживают напора и сбегают на более спокойные концерты. После финала тети с букетами ринулись через сцену в гримерную, а на меня бросился незнакомый дядя — упершись руками в мои подлокотники, он проорал мне в лицо, что сидеть на первом ряду и пить воду из бутылочки (каюсь, грешна, жажда мучила) может себе позволить только безобразно воспитанный человек! Я, конечно, сверхутонченными манерами не отличаюсь, но и на людей не кидаюсь (тем более — мужчина на девушку — наверное, этим, с его точки зрения, занимаются на досуге истинно интеллигентные люди). Эта небольшая деталь, правда, показывает степень возбуждения, с какой расходилась публика.