выставка
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2001
выставка
Вера Чайковская
Усилия любви
Живопись Льва Табенкина в галерее «Манеж».Выставка получилась жесткая и почти грозная. Как-то совсем не в лад сегодняшнему умонастроению с поиском «тихой гавани», мирного разрешения «всех конфликтов» и иронической улыбкой по проводу любого «пафоса», любого сильного и бескомпромиссного движения души — псих или придуривается?
Тихо делаются личные и государственные дела, тихо уезжают на жительство за границу ученые и артисты, и порой приезжают в гости и тихо удивляются — как вы тут живете? Тихо включаются переставшие было работать (и, казалось, навсегда) каналы телевидения. И мы молчим, чего-то ждем — холодов? оттепели? И читаем в журналах что-то такое бесхребетное, что через минуту после завершения чтения трудно вспомнить, о чем. И живописные выставки все какие-то «смазанные», хотя порой и мастеровитые…
Сильные чувства, предельная выразительность не в моде, под подозрением. Вон даже и Блоку досталось за «Скифов» (см. «Знамя», № 11 за 2000 г.). Этот яростный напор, это вслушивание в подземный гул стихий, этот страстный пророческий тон теперь не понятны. «Фашизм» — так обозначил внутреннюю интенцию «Скифов» А. Эткинд. Но милостиво разрешил не запрещать их вовсе (может, стоит все же завести реестрик «подозрительной» классики?), но в школе не изучать. Между тем, никто «Скифов» на уроках литературы в школе не изучает, — не до них!
Но вот гимназические уроки русской художественной культуры я, например, начинаю со «Скифов»! Мы вчитываемся в блоковский текст, чтобы понять, чем все-таки «свирепый гунн» (по Блоку, одномерный варвар) отличается от «скифов», обладающих и варварской «силой», грубой необузданностью, — но и любовью к утонченной европейской культуре. Отсюда и их роль — посредников и «замирителей». Для Эткинда же разницы нет. И «мясо белых братьев» в случае чего будут жарить скифы, а не гунны, как у Блока. Ну, если все смешать, — то действительно — «фашизм». Хотя едва ли «фашистам» взбредет на ум сзывать человечество на «светлый братский пир»!
Само неприятие этого «громкого» и взрывоопасного стихотворения характерно. Исчез вкус к предельным противопоставлениям, сильным чувствам, порой необузданным и пугающим своим напором, но подлинным и внутренне выстраданным. Это тут же заклеймят «фашизмом», «односторонностью», «фанатизмом» или даже глупостью.
Но подлинный художник часто односторонен! Он идет в свою сторону, и порой идет до конца, до предела, как Блок, как Врубель, как в нашем веке прозаик Милан Кундера и живописец Михаил Шварцман.
Давно исчезнувший из современных выставок «предельный накал» свойствен и живописи Льва Табенкина. Речь не о внешнем крике и истошном голошении, которых как раз очень много и в публицистике, и в искусстве. Речь о внутренней установке на художественную предельность. На то, что Серов называл «выше нормы».
Это живопись усилия. Всяческого. Усилия живописца внятно и художественно выразительно высказать то, что у него накипело, по евангельскому завету: «от полноты сердца глаголят уста». Усилия персонажа что-то «сдвинуть» во внешнем мире и в себе самом. Усилия зрителя пробиться сквозь дикую «скифскую» телесность персонажей к авторскому лицу и авторскому голосу.
В экспозиции преобладают интонации язвительные, жесткие, облитые авторской «горечью и злостью».
Усилия персонажей разнообразны.
Вот два мускулистых мужичка, надрываясь, тащат громадное блюдо с кабаном («Фирменное блюдо»). А вот трое «мыслителей», почти соприкасаясь бритыми головами, носами и зубастыми ртами, затрачивают массу усилий на какие-то явно бессмысленные словопрения («Дискуссия»). Нагруженные поклажей люди идут, — кто вперед, кто назад, — мощно, напористо, но в каком-то «броуновском» движении («Движение»).
Работы яростные, однако несколько однозначные в своем «обличительном» пафосе. Интереснее те, где направленность телесного и духовного усилия не так ясна, где мотивы, стимулы, желания персонажей парадоксально переплетаются.
Так, в трижды повторенном варианте «Чудесного улова» везде ощутима загадка. Крутые парни — ловцы, жадно уносящие свой странноватый улов, словно охвачены каким-то непонятным ожиданием. Чего они ждут? Денег? Жратвы? Освобождения от усилий? А может, и впрямь… чуда?
Птиц на этой выставке всего две — в начале и в конце экспозиции. И они небольшие и словно притихшие. Это как бы знаки всегдашнего авторского «полета». Но на выставке ликующе-полетных работ (которые я видела в мастерской) мало. Бегущие женщины в «Античном сюжете» грузны и тяжеловесны и мало напоминают «легконогих» античных богинь. Но, видимо, тут снова дело в «преодолении» этой тяжеловесной неповоротливости. И танцы даются не всем. Лишь одна из танцующих, кажется, слышит музыку, три остальные лихо изгибаются явно «не в такт» («Танец»).
Мир «усилий» причудлив и странен. От «усилия» простого физического существования до отрыва от Земли, пусть и немного нелепого («Вознесение»), от погони за материальным до попытки услышать неясную музыку мира («Бегущие», «Танец», «Поющие»).
Все бытовые мотивы художника амбивалентны. За ними всегда ощутимы библейские или античные прообразы и архетипы. А греческие и библейские сюжеты — о нас с вами.
Три женщины прядут свою пряжу («Парки»). Две крайние делают это совершенно спокойно. А вот средняя… средняя… Откинула голову, задумалась. Может быть, это духовное «усилие» сохранит кому-то жизнь?
Художник обрушил на нас, притихших и озабоченных житейскими обстоятельствами, целую лавину кипучих страстей, порой смешных, порой обжигающих. Дел, бессмысленных, но и грозно-необходимых. Удивил мощной «микеланджеловской» кистью, яркой, высвечивающей лица и мощные телесные формы палитрой, неистовым темпераментом библейского пророка…
На выставке в субботний день три человека. Но ведь художник все равно будет совершать это свое усилие, в конечном счете — усилие любви.