РЕЦЕНЗИИ
Опубликовано в журнале Знамя, номер 2, 2001
РЕЦЕНЗИИ
С. Боровиков
Прозрачный — от прозревать
Сергей Бардин. Ломбард. —
М.: Золотой век, 1999. — 364 с.«Он мне нравился необыкновенной деликатностью и застенчивой русской элегантностью, которая от природы присуща некоторым блондинам» (рассказ «Сточенный рубль»). Я бы отнес это наблюдение к книге Сергея Бардина, лишь заменив «блондинам» на «писателям». Без шуток, мне кажутся верными все три определения: деликатность, застенчивость, элегантность, и то, что они, особенно в сочетании, крайне редки, необыкновенны. В жизни. В литературе.
Бардин нигде не демонстрирует литературных умений своих, что сделалось проклятьем даже и талантливых его современников-коллег. Бардин нигде не высовывается с целью напомнить о собственной неповторимости и значительности. Бардин не хватает читателя за грудки, чтобы втолковать, как любит Россию. Но и не увлекает за рукав в уголок, чтобы шепнуть, как он ее презирает.
Я долго искал центра книги, точнее названия его для рецензии, обозначения словом этого центра, тогда как он явно чувствовался мною; пока не догадался, что говоря о главном в книге Сергея Бардина, не стоит искать его в лицах, ее населяющих. Лицо это, собственно, одно, и как ни сделалось привычкой стыдливо не называть понятие девальвированное, но то лицо — Россия. Лицо, часто смазанное движением, неуловимое, пока разглядываешь отдельные черты, не позволяющее вглядеться в статичный портрет, и оно, тем не менее, главный итог книги.
Повесть «Пастораль» напоминает о той русской черте, которая, кажется, в произведеньях нового времени не встречается. Ведь ее на все лады воспевала в изуродованно-припомаженном виде советская литература. А когда исчезла помада и стали говорить правду, черта скрылась во мраке, как и не было. Это — взаимное, обоюдное понимание. Едва ли не родственно-мгновенное. Да, затем и очень часто, вас по-родственному же обидят, оскорбят и даже побьют и близкие, и далекие, вдруг ставшие близкими, но разве не поражало вас никогда, как в каком-нибудь захолустного маршрута автобусе едет, к примеру, барышня и барыня, вопиюще не соответствующая обстановке, но не вызывает ни неприязни, ни удивления и без малейшей натуги болтает с дяденькой, у которого меж двух стальных зубов веет самогоночкой, словно бы с родственником. Меня всегда поражала в наших людях способность сойтись враз, без прощупываний, без разведки.
Я не знаю, почему Бардин выбрал для книги название одного из своих рассказов «Ломбард», о «наших долгих, как сами годы, текучих очередях». Лучшее из слов для прозы его — Встреча, хотя, разумеется, слово, взятое в кавычки, как название, нестерпимо избито.
Встреча как открытие равноправного мира другого человека вписывается у Бардина в общий мир, обладающий неназываемым, но несомненным общим смыслом.
Об этом общем смысле, о Боге, России, справедливости, свободе, ведут спор герой «Пасторали» Полуянов и полуреальная личность «странствующего философа». Как водится в русских спорах, они ни в чем не договариваются, ни к чему окончательному, несмотря на вспыхивающие открытия и чуть ли не прозрения, не приходят, только огорчают друг друга, и исчезает призрачный собеседник Полуянова, на радость читателю оказывающийся пьяным, ибо такие споры в трезвом виде в Отчизне нашей не приняты. Мало этого — оппонент приходил из села, которое сгорело лет восемь назад. К чему явился Полуянову, обретшему покой здесь, призрачный знаток России, этого по его словам, «царства справедливости, «откуда выход» или в эмиграцию с корабля — шмыг! Или вон как ты — на природу бежать, или как хозяйка твоя прежняя петлю под потолок, шею сунула и айда». Полуянов только стал понимать, что «этот лес и поле… это холодное жнивье маленького поля, это ласковое солнце, это небо, эта золотая канитель березовых листьев на ветру» бесконечны в своем постоянстве и своей смене, как и обитательницы мест, выбранных им для уединения, для пасторали, старухи, в жизни которых «иронии не было, а работа была». И над всем уже реет тень неназываемой катастрофы, и вестниками ее возникают на «этих полях» дозиметристы.
Бардин не сообщает далекого продолжения нарисованному. Важнее всего в его книге то, что происходит сегодня, сейчас, сию минуту. Редкая способность придержать время на пространстве действия, не вспоминать, не воображать, а быть внутри, сообщая читателю именно миг жизни.
Сборник Сергея Бардина большой и, разумеется, не сводим к намеченным мною чертам. Сборник можно было бы назвать и пестрым. Рядом оказываются пародия на панегирический портрет а-ля ЖЗЛ («Человек года»), едва ли не очерковый «Сточенный рубль», о пользе и смысле фотографирования, приятно-легкомысленное эссе «Две столицы» и прямо-таки «женский» рассказ «Кукла Катя».
Трудная цель лаконизма видна в прозе Бардина. При неторопливой интонации автор суховат и прозрачен в слове. Будучи очевидно маргинален в современной прозе (о дальних истоках традиции можно было бы погадать, но не в рецензии), он не сторонится многих тем современности, будь то потухающая деревенька со старухами в «Пасторали», экзистенциально навязчивый мотив одиночества — едва ли не везде, или страшноватая физиология современного города, как в рассказе о первобытных нравах нынешних гастарбайтеров — украинцев и вьетнамцев в Москве («Гора Ли, река Че»). Разнообразен, разнообразен Бардин, а книга цельная. Отгадать причину не смог, отделаться тривиальностью, дескать, везде ощущается присутствие личности автора, внутреннее… — не хочу. Меня почему-то не раздражает прямая публицистика «Пасторали», не удивляет откровенно житковская интонация в «рассказе мальчика» «Мы везли старого человека», не отвлекает анекдотичность «Развеселого разговора». Мне понятен и дорог мир книги Бардина, то будничный до тусклости, то полный жутких предчувствий, то ошеломляюще, осенне прозрачный, застывающий в чистоте холода.
И — книга понятна как книга, то, как она организована. В «Ломбарде» уместно отсутствие датировок. Оно не только выигрышно формально, придавая облик более книги, чем сборника, но и сообщает родственность соседним текстам, точнее сказать, придавая одновременность их порой разновременным сюжетам.
Использованные в оформлении рисунки Гарифа Басырова на первый взгляд столь же скромны, будничны, хмуроваты, как и проза Бардина. И тот же на них с невеселой насмешливостью изображен человек. У Бардина имеется все, что положено: пейзаж, отступление, авторский голос, погода, предмет, и все же главное для него портрет. Порою, чтобы не докучать читателю излишествами, оказаться с ним рядом, писатель вместо ожидаемого живописания признается, что не даст «замечательно русского пейзажа, осеннего, так что описывать ее (деревню. — С. Б.) здесь снова значило бы посягать на золото чистой пробы — менять червонное на самоварное. Проще обойтись литературной ссылкой: протянуть руку, снять с полки книгу и, полистав, с любого абзаца переписать картины русской погожей осени».
Мне так понравилась эта книга, что дегтя не набрал и ложки, и было бы интересно прочесть про «Ломбард» что-нибудь ругательное, чтобы узнать, что дурного можно накопать в прозрачной прозе Сергея Бардина.