Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 2001
А критики скажут, что слово “рассол”, мол, не римская деталь, что эта ошибка всю песенку смысла лишает… Может быть, может быть, может, и не римская — не жаль: мне это совсем не мешает, а даже меня возвышает. Булат Окуджава |
Литература, которая не помнит своего прошлого, лишена будущего. Полагаю, что этим нехитрым тезисом руководствовались 70 лет назад создатели “Библиотеки поэта” — уникальной, не имеющей мировых аналогов книжной серии, насчитывающей несколько сот прекрасно составленных и откомментированных поэтических томов. Первым научным руководителем серии стал Ю.Н. Тынянов, а участие в ее работе принимали Владимир Орлов, Борис Томашевский, Борис Эйхенбаум и другие выдающиеся филологи. Многие годы тома “Библиотеки поэта” служили образцом научной добросовестности, были — наряду с “Литературными памятниками” и академическими собраниями сочинений — изданиями эталонными. Специалистам и в голову не могло прийти, что тексты, напечатанные под синей либо зеленой обложкой “БП”, могут нуждаться в уточнении или перепроверке. Традиционно важной, отличительной чертой изданий серии была тщательная текстологическая работа составителей, отражение истории текста, выверенная научная датировка произведений.
“Новая библиотека поэта”, издаваемая в Санкт-Петербурге гуманитарным агентством “Академический проект”, явно претендует на то, чтобы стать наследницей традиций старой доброй “БП”. В этой серии вышло в свет несколько прекрасно подготовленных изданий. В состав ее редколлегии, возглавляемой Александром Кушнером, входили покойные Ю.М. Лотман и Д.С. Лихачев, да и сейчас входят К.М. Азадовский, М.Л. Гаспаров, А.М. Панченко, Р.Д. Тименчик. Тем более обидно, что из-за одного поспешного издания высокая репутация серии оказалась подвергнутой сомнению.
Речь идет о томе Булата Окуджавы, выпущенном “Новой библиотекой поэта” в 2001 году (вступительные статьи Л.С. Дубшана и В.Н. Сажина, составление и подготовка текста В.Н. Сажина и Д.В. Сажина, примечания В.Н. Сажина). На первый взгляд все просто замечательно: со дня смерти Булата Шалвовича не успело пройти четырех лет, а его толстенный комментированный том уже попал на прилавки книжных магазинов — на радость многочисленным поклонникам. Критики (например, Дмитрий Быков в “Вечернем клубе”) говорят об этом издании как о “событии знаковом”, символизирующем “канонизацию” Окуджавы, закрепление за ним “места в пантеоне”. Не будучи уверен, что “место в пантеоне” едва ли не самого любимого и популярного поэта второй половины века зависит от издания либо неиздания его тома в “БП” — в конечном счете, как отмечал другой критик, таких томов нет у Самойлова, Слуцкого и Тарковского, — обращусь собственно к качеству этого издания.
Несколько слов о его предыстории. Предложение об издании тома Окуджавы воспоследовало вскорости после его кончины. Вдова поэта, полагаясь на высокую репутацию серии, не глядя подписала договор с издательством — договор, не оставлявший за ней права каким-либо образом принимать участие в работе над томом, контролировать его состав и т.п. Дальше началось непонятное. Был назначен достойный составитель, но за два года работа так с места и не сдвинулась. По прошествии этого срока договор с издательством пролонгируется, а для книги назначается новый составитель. За это время в Переделкино открылся (и даже получил статус государственного) Мемориальный музей Булата Окуджавы, началась работа по систематизации его архива, в ноябре 1999 года прошла Первая международная научная конференция, посвященная творчеству поэта. Однако новый составитель, В.Н. Сажин, явно не утруждал себя ознакомлением с результатами труда множества добросовестных и неравнодушных к творчеству поэта людей. (В скобках отметим, что данное обстоятельство никоим образом не может быть отнесено на счет филологической некомпетентности составителя — его тщательная работа над комментариями к собранию сочинений Хармса широко известна.)
В декабре 2000 года вдова поэта, Ольга Арцимович-Окуджава едва ли не случайно узнает, что том в “БП” практически готов и вот-вот выйдет в свет. История этой “утечки информации” почти анекдотична: издатели, не вполне удовлетворенные вступительной статьей В.Н. Сажина, обратились к Г.А. Белой с просьбой дать разрешение на использование в качестве второго предисловия ее десятилетней давности (!) предисловие к двухтомнику избранной прозы (?!) Окуджавы. Этого, в принципе, уже достаточно для того, чтобы усомниться в добросовестности тех, кто отвечал за издание, — ведь многие замечательные писатели и филологи сочли бы для себя за честь написать предисловие к тому Булата в “БП”. Естественно, на это потребовалось бы определенное время, но его-то у издателей, похоже, не было. После нескольких лет абсолютного бездействия том Окуджавы приближался к печатному станку с лихорадочной, непристойной скоростью. Вдова поэта так и не увидела макета книги: ей прислали только содержание тома и некий неокончательный вариант комментариев. Знакомство и с тем, и с другим породило множество вопросов — и Ольга Владимировна обратилась в “Академический проект” с просьбой о переносе сроков издания. В письме указывалось на грубые ошибки, содержащиеся в комментариях к тому, на неудовлетворительность его состава, предлагалась помощь сотрудников музея Окуджавы в доработке комментариев, предлагалось — и издательское сердце не дрогнуло — опубликовать в этом томе доселе неизвестные стихотворения из архива… Издательство отказало. Причиной тому, вероятно, были коммерческие соображения: то ли полученный грант срочно оправдать, то ли нечто в том же роде.
Вот текст последнего письма, отправленного Ольгой Владимировной в “Академический проект”.
“Наверное, никогда в жизни я не чувствовала себя такой беспомощной перед лицом произвола людей холодных, равнодушных и, как кажется, не вполне бескорыстных. Благодаря хитрому договору я ничем не могу защитить от вас моего бедного мужа. Пусть мое отчаяние будет на Вашей совести — ведь я была крайне неопытна и доверчива, обольщаясь авторитетом вашего издательства и иллюзиями относительно Вашей порядочности и компетентности.
Прошу присланные мной исправления ваших ошибок не использовать при издании книги, пусть она выйдет такой, как вы этого пожелали.
Ольга Окуджава
20.12.2000 г.
Комментарии излишни. Добавлю только, что последнюю просьбу издательство все-таки выполнило. И еще: Ольга Владимировна официально отказалась от гонорара за такую книгу.
Теперь, собственно, о претензиях к изданию. Дмитрий Быков в своей рецензии на него пишет: “Ругать эту книгу было бы непозволительно дурным тоном: ведь большинство текстологических проблем Окуджава создал сам”. Александр Кушнер, главный редактор серии, говорит в интервью, что Окуджава “намеренно плутал, петлял, путал следы”. Рискну все-таки впасть в “непозволительно дурной тон” и отвечу любимым мною поэтам: неправда ваша. Сказанное — часть устойчивой мифологии, сложившейся вокруг имени Окуджавы. Довольно странно, что названные стихотворцы забывают о простой истине: всякий поэт всю свою жизнь сознательно или бессознательно творит собственную мифологию, т.е. именно “петляет, путает следы” и т.п. Миф этот обретает естественное завершение — либо толчок к дальнейшему развитию — после смерти поэта. Задача добросовестного исследователя — отделить мифологические напластования от реальной творческой биографии. Работа эта начинается с научной публикации полного и текстологически достоверного корпуса его сочинений, что и должно было произойти в издании “Библиотеки поэта”…
Составитель тома в “БП” пошел по пути наименьшего сопротивления: на том основании, что сам Окуджава считал себя “прежде всего поэтом (а не исполнителем песен)”, он отказался учитывать в примечаниях его зарубежные издания на русском языке — дескать, эти издания, сделанные с магнитофонных пленок, не были свободны от “импровизации, при которой очертания канонического текста размывались”. Из этого, довольно сомнительного, допущения логически следовало другое: в основу издания был положен последний (и наиболее полный) прижизненный сборник Окуджавы “Чаепитие на Арбате”. Так, из этого сборника составитель заимствовал разделение корпуса стихотворений по десятилетиям.
Вероятно, отказ от традиционного для “БП” принципа разделения по авторским сборникам в случае Окуджавы логически оправдан — практика советского книгоиздания была такова, что автор принимал в подготовке книги лишь формальное участие. Но единственной альтернативой может служить принцип хронологический, при котором тщательно уточняются датировки и воссоздается целостная последовательность стихотворных текстов. (Замечу в скобках, что при подобной структуре тома раздел “Стихотворения, не входившие в авторские сборники” теряет всякий смысл.)
Выше приводилось мнение, что “большинство текстологических проблем Окуджава создал сам”. Текстология Окуджавы действительно чрезвычайно сложна. Причины опубликования либо неопубликования какого-либо текста, причины его изменения (с целью протаскивания стихотворения сквозь цензуру) — очевидны. К сожалению, Булат Шалвович (и в силу особенностей своего характера, а позже и по состоянию здоровья) относился к своим изданиям последних лет без должной серьезности. Так, “итоговый” прижизненный сборник “Чаепитие на Арбате” готовился практически без его участия: некоторые стихи автоматически перепечатывались из ранних книг, без восстановления начальной авторской редакции. Сборник не лишен хронологических ошибок, изобилует опечатками, и быть “эталонным” никоим образом не может (в преамбуле к примечаниям В.Н. Сажин сообщает, что датировка в этом сборнике для него “является решающей”).
Чтобы не быть голословным — несколько примеров. Стихотворение “Дома лучше (что скрывать?)”, помещенное в “Чаепитии” и, соответственно, в “БП” в 50-е годы, датировано в авторском блокноте 27 декабря 1981 года. Весь цикл турецких стихотворений, помещенный в 80-е, создавался в ноябре 1990 г. — что, кстати, добросовестный исследователь мог бы уточнить, сверившись с датами поездок поэта. Подобных примеров — десятки. На деле все упирается в пресловутую мифологию: Булат-де не датировал свои стихи. Заявляю ответственно: Окуджава ставил даты под стихотворениями. На настоящий момент с точностью до месяца (а зачастую и до дня) датировано более двухсот пятидесяти его стихотворений. Другое дело, что, в силу биографических обстоятельств поэта, его скитаний, черновые блокноты сохранились только с середины 70-х годов. Но это — двадцать лет интенсивной творческой жизни.
Произвол (или легкомыслие?) В.Н. Сажина в датировке ранних текстов Окуджавы достойны изумления. Так, составитель утверждает, что “многое” из датированного 50—60-ми годами написано в конце 40-х. Это верно лишь отчасти. Из упоминаемых составителем “имеющихся свидетельств” он ссылается лишь на воспоминания И.В. Живописцевой “Опали, как листва, десятилетья”, чего явно недостаточно. При этом он, игнорируя свидетельство самого Булата Шалвовича, помещает датированную автором 1946 годом песню “Неистов и упрям” в конце раздела “Пятидесятые”. Конечно, датировка ранних текстов Окуджавы, черновики которых не сохранились, представляет собой серьезную проблему. Но здесь подспорьем могут служить мемуары современников, даты концертов с первым исполнением песен. Отчасти этот материал имеется в архиве музея Окуджавы, отчасти — у коллекционеров звукозаписи, у энтузиастов из КСП.
То, что при подготовке издания не были учтены материалы архива, практически лишило примечания истории текста. Полагаю, что для исследователей было бы важно знать, что над первыми главами поэмы “В карете прошлого” Окуджава работал уже в феврале-марте 1982 года. Или, например, “Пиратская лирическая” — кстати, помещенная в 70-е годы, а в черновом блокноте датированная 10 апреля 1982 года. Думаю, не только филологам, но и просто любителям творчества Окуджавы было бы небезынтересно проследить, как поэт работал над этой знаменитой песней, как перебирал варианты размера. Привожу лишь некоторые из этих начальных набросков:
Пусть морских побед наука
улыбнется нам,
а береговая скука
остается вам
Мы будем кротки как ягнята, когда в Бристоль вернёмся,
но в Бристоль мы не вернёмся никогда
Лучше в океане мука
чем береговая скука
… и окрестила нас соленая вода.
Когда бы в Портленд нам вернуться,
мы были б как ягнята кротки,
но в Портленд нам не воротиться никогда.
Всю жизнь скитаюсь
средь волн и островов.
Умру — покаюсь,
а нынче не до слов.
Благодарю тебя, Господь, за чёрный парус.
За чёрный парус, мой Господь, на всех ветрах.
Не жди раскаяний моих: умру — покаюсь.
… тлен и прах.
Запах гари и смолы,
дух огня и рома.
Благодарю тебя, Господь, что ты мне дал живую плоть,
и ночку черную послал и черный парус.
А Портленд нам не светит
отныне и навек.
Если в Портленд ворочусь, буду кроток как овца,
Только в Портленд мне уже не воротиться.
Кроме того, на следующий день, 11 апреля, Булат Шалвович написал текст-двойчатку к “Пиратской лирической” —стихотворение “По волнам спешит купец”. Вообще надо сказать, что в черновых блокнотах содержится не один десяток неопубликованных стихотворений, не говоря о стихах неоконченных, и — при условии нормальной работы и нормальных отношений с составителем и издателем — они могли бы войти в том “БП”.
Далее, составитель при датировке стихотворений избрал странную половинчатую позицию: отказавшись в преамбуле от того, чтобы учитывать в своей работе западные издания как подготовленные на основе магнитофонных записей, он некоторые эти издания при определении даты публикации все-таки учитывает — но учитывает далеко не полностью. Не говоря о том, что им совершенно не учитывается значительное число переводных изданий Окуджавы с параллельными текстами. А ведь книги-билингвы, вышедшие вполне официально в ГДР и в Польше, составлялись при непосредственном участии поэта и вполне могут считаться авторскими сборниками. Так, “Песенка веселого солдата” была впервые опубликована вовсе не в 1988 году в “Авроре”, а в 1965-м — в двуязычном немецком издании. То же касается “Песенки про дураков”. В польской билингве 1970 года впервые появились “Голубой шарик”, “Шарманка-шарлатанка”, “Песенка о пехоте” и ряд других текстов.
При обращении к периодике русской эмиграции составитель также использует некий избирательный подход. Одни издания учитываются, другие — нет. Так, стихотворение “Римская империя времени упадка” было опубликовано вовсе не в “Стрельце” в 1987 году, а в альманахе “Часть речи” (Нью-Йорк, 1981/1982. Вып. 2/3). Там же, гораздо раньше, нежели указано в примечаниях, были опубликованы “Пиратская лирическая”, “Антон Палыч Чехов однажды заметил”, “Я выселен с Арбата” и ряд других стихотворений.
За пределами не только научной добросовестности, но и обыкновенной логики то, что составитель, ссылаясь на “ардисовский” двухтомник песен Окуджавы, игнорирует знаменитый “посевовский” однотомник 1968 года “Проза и поэзия”, впоследствии неоднократно переиздававшийся под редакцией Наума Коржавина. Возможно, В.Н. Сажин просто не потрудился ознакомиться с новейшими публикациями, свидетельствующими, что Окуджава принимал деятельное участие не только в составлении этого тома, но и в его последующих, всякий раз расширяющихся и дополняющихся переизданиях. А ведь в одном из переизданий (как, кстати, и в совершенно официальном сборнике 1976 г. “Арбат, мой Арбат”) стихотворение “Батальное полотно” имеет еще одну, заключительную строфу, опущенную автором в последующих публикациях, но явно нелишнюю в примечаниях к стихотворению:
Сумерки погасли. Флейта вдруг умолкла. Потускнели краски.
Медленно и чинно входят в ночь, как в море, кивера и каски.
Не видать, кто главный, кто — слуга, кто — барин, из дворца ль, из хаты…
Все они солдаты, вечностью объяты, бедны ли богаты.
Стоит упомянуть еще одну проблему. Окуджава действительно считал себя в первую очередь поэтом, и его печатные тексты отличались от концертных вариантов. Но разве не стоило бы в примечании к ставшему песней стихотворению “Не верю в Бога и в судьбу…” привести широко известный припев, опущенный автором при публикации: “Все приложится. Все уляжется. Жизнь — дорога. Любовь — Океан…”?
Теперь о составе книги. Непонятно, почему составитель решил вывести за пределы тома песни из телефильма “Соломенная шляпка” (кстати, часть из них опубликована в авторизованном сборнике “Капли Датского Короля”, на который составитель ссылается) и песенки для “Приключений Буратино”. А ведь есть еще песни к спектаклю “Похождения Шипова, или Старинный водевиль”, включенные Окуджавой в авторский сборник “Милости судьбы” (1993), есть широко известные тексты песен ко многим кинофильмам, есть неоднократно опубликованное стихотворение “Когда петух над Марбургским собором” — одно из последних, написанных Окуджавой (4 мая 1997 г.). Кроме того, не вполне понятно, почему за рамками книги остались ранние стихи Окуджавы (в том числе опубликованные под псевдонимом А. Долженов). Текстологическая полнота есть текстологическая полнота, и фронтовые стихи Окуджавы имеют не меньшее право на включение в канонический корпус, нежели поэма о Циолковском или стихотворение “Ленин”.
От перечня ошибок и несуразностей обратимся теперь к содержанию вступительных статей и примечаний. Книгу предваряют целых два предисловия. Первое из них, подписанное Л.С. Дубшаном, является, в сущности, лирическим сочинением на тему “Мой Окуджава”. Этот с любовью написанный и не лишенный ценных наблюдений текст был бы уместен на страницах журнала, но никак не в качестве предисловия к тому “БП”. Ни связного очерка творческой эволюции поэта, ни его вразумительной биографии, ни целостной картины поэтического мира — т.е. всех тех компонентов, которые должны присутствовать в предисловии к изданиям серии — здесь не найти.
Статья составителя, озаглавленная “Слеза барабанщика”, вроде бы претендует на то, чтобы восполнить указанный выше пробел. На деле же реальная биография Окуджавы прослежена лишь до середины 70-х годов — причем прослежена довольно тенденциозно. В основу этой тенденциозности положены упомянутые выше воспоминания И.В. Живописцевой — сестры первой жены поэта Галины. Галина Окуджава скончалась в 1965 году, через год после развода с Булатом Шалвовичем. Из статьи В.Н.Сажина следует, что едва ли не все последующее творчество поэта представляет собой реквием по ней. Частью этого реквиема является и написанное в 50-е годы (т.е. задолго до смерти!) стихотворение “Эта женщина! Увижу и немею…”, и даже “Прощание с новогодней елкой”, посвященное совсем другому человеку. Не этой ли тенденциозностью объясняется то, что из знаменитой “Молитвы” непонятным образом улетучилось посвящение “Оле” — то есть Ольге Владимировне, второй жене поэта? Некомпетентность автора статьи в реальной творческой биографии Окуджавы маскируется неким подобием наукообразия, которое тексту придают колоссальные (каждое — размером приблизительно на страницу) перечни цитат, содержащих то или иное ключевое слово. Такие, как “мать”, “двор”, “горение”, “детство”, “слезы” и др. Подобная исчерпывающая инвентаризация — используем строгий термин — мотивных пучков уместна в специальной литературоведческой работе, но вряд ли в предисловии к книге. Тем более, что она занимает едва ли не половину общего объема статьи.
И наконец, уже не вызывающие удивления фактические ошибки. Первая жена Булата Шалвовича никак не могла быть Живописцевой — это фамилия ее сестры в замужестве. Девичья фамилия покойной Галины Васильевны — Смольянинова. Самый же неожиданный сюрприз ожидает читателя в последнем предложении статьи В.Н. Сажина, где даже дата смерти поэта приведена с ошибкой: 13 июня 1997 г.
Подобные неточности характерны и для текста примечаний. Так, второй сын поэта назван Антоном, между тем, как на самом деле его зовут Булат. Антон — псевдоним, взятый Булатом Булатовичем по вполне очевидным причинам. Год смерти Натана Эйдельмана указан неверно — с ошибкой на десятилетие. Имена некоторых (достаточно известных) адресатов посвящений Окуджавы снабжены примечанием — между тем, как чуть менее известные имена никак не комментируются. А ведь именно их расшифровка представляет наибольший интерес для историка литературы. Так, некогда посвящение “Песенки о Моцарте” И.Б. (Ирине Балаевой) породило легенду о том, что стихотворение адресовано Иосифу Бродскому.
Кстати о Бродском. Меня, как бродсковеда и бродсколюба, неприятно поразила лапидарность справки о нем в примечаниях. Не указано даже нобелевское лауреатство (в случае А.Д. Сахарова — указано). Не указано, что Бродский посвятил Окуджаве свою “Песенку о свободе”. Сначала я пребывал в некоем недоумении — книгу все-таки в Питере готовили — а потом ларчик открылся просто. Евгению Евтушенко в тех же примечаниях отведен объем текста весьма значительный: с изрядной подборкой цитат, примерами “текстовых совпадений” и т.п. То есть упорно привязывают “грузина с усиками” и с гитарой к шестидесятнической тусовке, не дают ему приблизиться к “высокой” литературе!
Незнание элементарных фактов составитель маскирует свободой допущений и предположений. Так, в преамбуле к примечаниям утверждается, что большинство стихотворений сборника “Зал ожидания” (1996) написаны Окуджавой специально для этой книги. Поскольку я не могу допустить, что составитель с какой-то целью решил опубликовать заведомую дезинформацию, остается предположить, что перед нами — образчик формирования новой мифологии. Сообщаю дезинформированному читателю: Окуджава не писал никаких стихотворений специально для “Зала ожидания” — он просто дал для этой книги то, что лежало в столе. Откуда составитель взял свое необоснованное утверждение — остается только гадать.
И последнее: о текстологической достоверности издания. Даже если снять все предыдущие претензии и допустить, что составитель исходил исключительно из имевшихся в его распоряжении источников, работа по подготовке текста выполнена халтурно. Такое впечатление, что у книги вообще не было редактора: уже в первом стихотворении “Моя Франция” неизвестной рукой вписывается отсутствующий в исходном оригинале (сборник “Лирика”. Калуга, 1956) союз “и”, из поэмы “Весна в октябре” по непонятной причине выпадает строчка, в другом стихотворении (“Все ты мечешься день-деньской”) местоимение “твоим” заменено на “своим”, что полностью искажает смысл строфы, и т.д. Не секрет, что текстологическая основательность томов “БП” часто служила основой для последующих изданий. В данном случае об этом вспоминается с досадой — обидно за Окуджаву.
Филологи, к сожалению, не приносят, подобно врачам, клятвы Гиппократа. А стоило бы. Как известно, главнейшая заповедь великого целителя гласит: “Не навреди”.
Сказанного, полагаю, достаточно для того, чтобы читатели и специалисты усомнились в соответствии рассматриваемого тома высокой репутации “Библиотеки поэта”. Дело не только в том, что Булат Шалвович заслуживает, мне кажется, более серьезного к себе отношения. Дело еще и в том, что — и тут я обращаюсь к коллегам по цеху — эта книга послужила идеальной иллюстрацией едва ли не полузабытой в наши дни идеологической филологии. И вот уже Михаил Золотоносов, коего составитель благодарит за помощь в подготовке издания Окуджавы непосредственно вслед за И.В. Живописцевой, публикует в “Московских новостях” статью, в которой, рецензируя это же издание, утверждает, что Окуджава был, в сущности, заурядным советским поэтом, не сумевшим найти себя в новейшем времени и пораженным “перманентной депрессией”. Соблазнительность подобной методологии заключается в том, что использование готовой схемы не только несравненно облегчает задачу критика, избавляя его от необходимости связной аргументации, кропотливого анализа и т.п., но и поддерживает в нем (критике) одну из глубочайших утопий ХХ века — комфортную утопию превосходства толкователя над творцом, критика над стихотворцем…
Искренне верю, что почитаемым мною филологам, входящим в редколлегию “Новой библиотеки поэта”, стыдно, что под прикрытием их авторитета подобное издание стало возможным. Ибо вышедший том — печальное свидетельство неуважения гуманитарного агентства “Академический проект” не только к Булату Шалвовичу Окуджаве, но и к собственному издательству, к серии “Библиотека поэта”.