Превращения превращенного
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 2000
Превращения превращенного
Владимир Гандельсман. Цапля. — Париж — Москва — Нью-Йорк: “Третья волна”, 1999; Ирина Евса. Наверное, снилось… — Париж — Москва — Нью-Йорк: “Третья волна”, 1999; Иосиф Гальперин. Щепоть. — Париж — Москва — Нью-Йорк, 2000.
В двух из этих поэтических сборников помечено: “Библиотечка поэзии “Стрельца”. Поскольку третий оформлен совершенно аналогично, будем считать и его частью этой библиотечки.
“Стрелец”, если кто забыл, — альманах, редактор и издатель которого Александр Глезер известен в России (даже в глубинке) и за ее пределами как поэт, переводчик и — особенно громко! — как устроитель альтернативных выставок изобразительного искусства в те достославные года… В одной газете мне попалась статья Глезера, подписанная: искусствовед. В январе этого года я видел в Москве в магазине “Гилея” том “Стрельца” за 1998 год, из чего делаю предположительный вывод, что в 1999 году альманах не выходил. Неужели он тоже отправится вслед за славной газеткой “Русский курьер” (главный редактор — Александр Глезер), пытавшейся в годы перестройки укрепить культурные связи между русским зарубежьем и Россией? В небытие, стало быть…
Может, библиотечка — все-таки знак того, что “Стрелец” скорее жив, чем мертв? Тут невольно вспоминается “Библиотека избранной лирики” комсомольского издательства “Молодая гвардия”: цена — копейки, ценность — когда величайшая, а когда — никакая. Замысел господина Глезера хорош тем, что невероятно прост: книжка должна быть доступной — автору, издателю и, естественно, читателю. Хотя… что мы про читателя: у двух брошюрок тираж — 300, у третьей — 500 экземпляров… Художественная задумка просматривается менее четко. Разве что этакий фразеологизм на язык просится: пусть расцветают разные цветы. На нашей клумбе.
Кстати, в “Стрельце”, № 2(80) за 1998 год, семь стихотворений Гандельсмана. Хороших стихотворений.
И хотя параллельно с “Цаплей” в Питере вышел более основательный сборник поэта, хочется сказать и об этом — в этой наивной и почти детской по замыслу (ибо размах чересчур наполеоновский) серии.
Итак, первый сборник. Тот, что без обозначения библиотечки.
Вот остановка мира, поршней его, цепей. Лучшее место — квартира. Крепкого чая попей. Мне никто не поможет жизнь свою превозмочь. Лучшее, что я видел — это спящая дочь. В самом первом стихотворении — отказ от бытийности — в пользу хорошо отлаженного быта (а когда он у нас был хорошо отлажен?). И потом этот наклон делается вроде бы преобладающим (ни о ком я,/ ни о чем… о маленьком мирке — как, кстати, много воздуха в маленьком мирке!). Даже и боги делаются домашними, знающими, где бакалейная, а где — зеленная, хотя речь может вестись уже о лавочках для умерших покупателей.
Если считать, что быт — это элементарно, то кстати цитата из советского академика М.А. Маркова: “…Существование данной элементарной частицы — это лишь момент бесконечных превращений в шкале больших, вселенских перемен”*. Вот где, как говаривал Ленин, дорога к поповщине! Быт — часть бытия, но у Гандельсмана — все проще и все сложнее. Тут нет никакого перехода к большим, вселенским превращениям. Они и есть — повседневность. Или же: она и есть ежемгновенные превращения. Этакая двойственность, при которой ничто не двоится, но лишь говорится — легко и точно.
Пострашнеем — и тогда постигнем, что иные не живут нигде так давно, что более — «пусти к ним!» — и не просятся к земле, — к земле, к воде, (Речевая четкость тут оставила нашего поэта! Драный синтаксис.)
к виноватым превосходствам жизни, тем, где копошится божья тварь в табака душистой горловине… Но Эдип ещё ребенок. Царь. Еще один параметр, ведомый и физике, и лирике, — красота. Стареть — значит переставать быть красивым, выцветать. Легко ли?
Мир населен, наравне с живыми, мифологическими персонажами. Не убивайте отца, не женитесь на собственной матери, а для того — не взрослейте, не старейте, не расставайтесь с красотой — царствуйте! Легко ли?
Все вселенские превращения уже описаны на земных языках, и потому
всякое слово живое — есть реквием.
Какой реквием? Кому реквием?
Сквозь Моцарта уже прорастает Малер, и даже Ахматова, если угодно (все-таки петербургская закваска чувствуется у Гандельсмана — нет ничего точнее решетки Летнего сада!).
Кому? Жизни? Смерти? Их непрерывному-неразрывному единству. Антигона стирает пыль, и никакие осуждающие взоры спокойных загорелых баб на нее не действуют: она защищена от взоров вечностью, сколько ее ни три тряпкой.
А в другом месте:
Ни о чём не расспрашивай Не заглядывай за край. Закрашивай холст. Не мучай глаза бездной. Иначе говоря, пчела, георгин, зрачок.
Искусство обмена наблюдениями — с вами, со мной, с самим собой, сегодняшним, завтрашним, вчерашним.
Второй сборник.
Он, конечно, женский, но, слава Богу, не дамский. Это — уже-сборник. Потому что зачин у него очень серьезный:
Уже не успеешь отречься от юности бражной, от рифмы классической, от немоты окаянной, от Кришны и Канта, от влажной сирени овражной, от хвойного шороха по черепице багряной. Интересен тут не только интеграл, соединяющий воедино или расставляющий по полюсам Кришну и Канта — Запад, сиречь, и Восток… По-моему, овражная сирень — более интересна. Тем, что красота происходит снизу, поднимает этот низ, возвышает его. Овраг не становится пригорком, но может им стать.
…Манна небесная сухо скрипит под ногами. Профессионально измеренная мера любительства. Ничто не падает с неба. Все достается стараньями и страданьями. Любительство — от любви: мы многое и многих уже в этой жизни любили. И теперь остается “проверять посты”.
Вот и свиделись. На те же круги, как трамвай по рельсам. И далее:
Прошлое, как пыль за шкафом, — ужаснёшься, отодвинув. Каков уровень точности житейских наблюдений, таков и уровень поэтичности. Если бы можно было вытереть прошлое, как пыль за шкафом. А после — вдохнуть всей грудью свежий ветер свободы от минувшего!.. А надо ли нам это?
Нам нужны те пятнично-субботние радости в квартире, заполненной метками. Дотронешься пылесосом до шкафа, а он, музыкальный, распахнет свои дверцы — и вернется на пять минут давно прошедшее. Коснешься тряпкой книжной полки — а оттуда свалится толстенный фотоальбом.
И даже не любовь, но дрожь руки, роняющей ключи… И вдруг они найдутся за диваном, сто лет назад оброненные ключи к уже прошедшему счастью?
Лично я очень люблю подобные стихи и не собираюсь встревать в дискуссию на тему, поэзия они или нет. Человек поделился со мною сокровенным, дорогим — и я очень благодарен автору за волнение, пережитое мною при чтении. Может, волновался я немного не о том. У каждого ведь свои воспоминания…
Третий сборник.
Бемоли грубого помола, зато высокого полёта. От зёрен отошла полова, от землепашца — запах пота, — так Иосиф Гальперин слышит музыку Шнитке.
Кто овладел, как плугом, страхом — заронит в сердце зёрна боли, чтобы взошли они из праха любовью, — так он осмысливает услышанное. Уровень стихотворства не вполне соответствует уровню этой метафизической диалектики. Ясно, что для автора важнее техники соединения слов противоречивые смыслы. Хотя, что значит — важнее? Наверное, нужно сказать: привычнее. Склонность к публицистичности у Гальперина — профессиональная (его основное занятие — журналистика). Автор делит мир на части (правое —левое, Бог — человек, добро — зло), чтобы потом мучаться с их воссоединением.
Воссоединяется поделенный мир не всегда.
Вот несколько ироничный, но вполне достойный образец:
Однажды правое Ничто влюбилось в левое Ничто. Из точки взаимовселения возникла новая Вселенная. Но крылья бабочки с тех пор всё ловят лопнувший простор. Если поэзия — раздел математики, то перед нами — маленький шедевр. С посылкой и выводом, а также перечеркиванием вывода при помощи крыльев бабочки.
Правое — и левое. Правые — и левые. Соединение как форма неслиянности.
Узор ковра видней с изнанки.
Иной раз общественно-политическая изнанка действительно всерьез интересует автора, но он старается не подавать вида и строит оппозиции, меняя эпитеты перед понятием. Например, перед “врагом”.
Я наследник своих врагов…
Дальше:
Я — наследник прежних врагов…
И еще:
Я наследник древних врагов…
Что можно получить, наследуя врагам? По смыслу стихотворения — речь не о личном наследстве, а о той роли, которую евреи, враждовавшие с греко-римской цивилизацией, стали играть в европейской культуре.
побеждённые динозавры мне оставили страх на завтра, в клетках тела дремлет зараза побеждённых амёб и мхов. Код — пожалуй, глубже и возвышеннее кодируемого содержания. Указание на первобытные страхи уводит от рассуждения о цивилизаторской роли вражды в нецивилизованное далёко. Наш философ шагает не в ногу с самим собой, но художником.
Мощная зелень ещё не ослабла ни в чём, и равновесие трётся о грани воды. “Он стал поэтом — для математики ему не хватило воображения!” — сказал о своем ученике-неудачнике кто-то из великих ученых. Я читаю стихи Гальперина, и мне боязно за то, что он хочет успеть и в естественных науках, и в гуманитарных, а поэзия — все-таки искусство. Трущееся о грань воды равновесие — доведенное до предела отчаянье. Отчаянье не успеть в рисовании словами, а не схемами. И чем же утешить отчаявшегося? Его же собственными строчками?
Держится лист, но прорежутся жилки на нём — и шелкопряду не спрятать следы. Все — вовне. Человек превратился в наблюдателя — то ли с микроскопом, то ли с телескопом. “Сквозь волшебный прибор Левенгука” можно зрить не только микроскопическое настоящее, но и гигантское прошлое-будущее…
Резюме.
Библиотечка поэзии — дело, конечно, хорошее. Наши, достаточно разные, авторы доказали нам это — не только своими стихами, но и несуетным отношением к реальности. В том числе и литературной.
Александр Касымов
* М.А. Марков. О природе материи. — М.: “Наука”, 1976. С. 84.