Стихи
Александр Кушнер
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2000
Александр Кушнер
Потому что наскучил вымысел…
Дети в поезде топают по коридору, * * *
Или входят в чужие купе без разбору,
Или, с полки упав, слава богу,Не проснувшись, что с нижней, Плачут, просят купить абрикосы им, полночи на коврике спят; Лижут скобы, крючки, вишни; Пятилетняя девочка в клетчатой юбке все железки подряд;
Мне старалась понравиться, вся извелась,
Извиваясь, но дядя не шёл на уступки,
Книгой от приставаний её заслонясь,
А поддался бы, дрогнул — и всё:Где на дождь, наконец, выходила семья, до Тамбова,
Должен был бы подмигиватьТам, в Тамбове, будь умницей, снова и снова… Дети в поезде хнычут, смеются, томятся, радость моя!
Знать не знают, куда и зачем их везут;
Блики, отблески,Свет, и тень, и еловый в окне изумруд; пыльные протуберанцы,
Но какой-нибудь мальчик не хнычет,Не елозит, не виснет на ручках, как все, не скачет,
Только смотрит,Лоб, на холмы и долы в их жаркой красе! к стеклу прижимая горячий
Паровоз
Помню, с экрана
В детстве, раскос,
Мрачно и странно
В зал паровоз,
Потный и шумный,
Гарь и металл,
Полубезумный,
С воем влетал.
Что там грифоны
Или быки?
Рёвы и стоны
Их — пустяки,
Жалкие мифы!
В век скоростей
Локомотивы
Топчут детей.
Как он косился,
Роком влеком,
И проносился
Рядом с виском
В Пензу, за Каму
И на Алтай!
Слушайся маму
И подрастай.
Слушался маму,
Рос, выполнял
План и программу,
Не вспоминал
Про чернобровый,
С красной губой,
То маневровый,
То грузовой.
Брошен, заржавлен,
Названный здесь
“Иосиф Сталин”,
Тоже не весь
Умер: в загробных
Мчится полях
На допотопных
Мрачных ролях.
В копоти, в жиже,
В снежной крупе,
Чёрный, всё ближе,
Ближе к тебе,
Круглые плечи
Кутая в дым…
Смерть — это встреча
Страшная с ним!
Автопортрет с бритвой и помазком
Каждый день перед зеркалом,На щеке, с многоразовой бритвой Gillette пену взбивая
В осторожной руке, —Вижу я незнакомца: он полуодет, что за странность такая, —
Он закапал намыленной влагою майку,
Он левша, он задумчив,И спросить меня хочет о чём-то, он смотрит в упор И, смущаясь, не может начать разговор. зазнайку,
И не надо. Мне важно,Был я выбрит. Царапины мне ни к чему. чтоб ровно и чисто
Ни о чём я не думаю. Пена пушиста,
Ходит бритвочка резво. Не стоит ему
Даже пробовать речь завести:И о чём? До него ли мне? не услышу. Что с того, что кого-то ещё раз обижу? Жизнь хороша!
И не так уж, поверь, интересна душа.
* * * Потому что больше никто не читает прозу,
Потому что наскучил вымысел: смысла нет
Представлять, как робеет герой, выбирая позу
Поскромней, потому что смущает его сюжет,
Потому что ещё Толстой в дневнике заметил,
Что постыло писать, как такой-то придвинул стул
И присел. Потому что с компьютером дружат дети,
И уныл за стеной телевизора мерный гул.
Потому что права тётя Люба: лишившись мужа
И томясь, говорила: к чему это чтенье ей,
Если всё это можно из жизни узнать не хуже.
Что? Спроси у неё. Одиночество, мрак ночей…
Потому что когда за окном завывает ветер…
Потому что по пальцам количество важных тем
Можно пересчитать… Потому что темно на свете.
А стихи вообще никому не нужны: зачем?
Потому что всего интереснее комментарий
К комментарию и примечания. Потому,
Что при Ахеменидах: вы знаете, Ксеркс и Дарий —
Не читали, читали, — неважно — сошли во тьму,
Потому что так чудно под ветром вспухает штора
И в широкую щель пробивается звёздный свет,
Потому что мы, кажется, сможем проверить скоро,
Рухнет мир без романов и вымысла или нет?
Чем повторять стихи про кобылицу * * *
И вечный бой,
Разумней было б вспомнить про Фелицу:
Она милей, чем скачка и разбой.
Но русский стих устроен так надрывно…
Ум отодвинут в сторону опять.
Душа моя, как всё-таки наивна
Ты, как тебя нетрудно раскачать!
Стой! Мне совсем не нравится раскачка!
Закат над степью мрачен и пунцов,
Из века в век то спячка, то горячка.
Фелица лучше! Хуже Пугачёв!
В колодки взять разбойника и в цепи!
И стих зажать не то чтобы в тиски,
Но помешать ему податься в степи.
Не знал Державин лени и тоски!
Карандашом три птички над стихами
Когда-то я поставил: ночь темна,
Озарена кровавыми кострами…
А над “Фелицей” — скромная, одна.
Так как кровельщик в летний сезон * * *
Или каменщик стали неплохо
Зарабатывать, им не резон
Материться, — тут нету подвоха
Никакого с моей стороны, —
И тем более, стройматерьялы
Не проблема: любой ширины
И длины, для гостиной, для залы,
Хоть для сауны. Прежняя пьянь
Нынче траты сверяет со сметой.
Но зато перебросилась брань
На поэзию: в отрасли этой
Малонужной, немного смешной,
Я всегда говорил, что отсталой, —
Виртуозный сверкает, сплошной,
Оскорбительный мат небывалый!
Доклад
Не Татьяну Онегин любил, не Татьяну!
— А кого, разрешите узнать?
— Ольгу, не равнодушен к лицу её, стану.
Я с докладчиком спорить не стану,
“Хорошо, — говорю, — что не мать”.
Он советует нам присмотреться к роману,
всё по пунктам готов доказать.
a) Онегин советует выбрать другую —
и неискренен этот совет.
b) не скажет же Ленскому он: я ревную,
ты играешь с ней в шахматы,ты свою съел ладью, ты — поэт, ты не чужую,
ты в альбом её пишешь, а глупость какую
ты несёшь, романтический бред!
c) Онегин танцует и вальс, и мазурку
с Ольгой, с Ольгой на сельском балу!
d) Дуэль. Месть такая не снилосьи погрязшему в кознях и зле Петербургу, и турку,
автор, сидючи в псковском углу,
издевается: снять надо с замысла шкурку
и проникнуть в сердечную мглу.
И снимают, сдирают, по Фрейду и хуже.
Проговорки Онегина. О,
речь его, буква “о”, буква “л”; неуклюже
прячет он свою страсть,небосклоне сказал, каково! о Мадонне к тому же,
О луне, то есть выдал себя, обнаружил,
только Ленский не понял его.
Грустно. Снег развернулзаметая деревья, дома… свои белые сети,
Можно перевернуть всё, что хочешь,опрокинуть, — мы злые, опасные дети, на свете,
не поможет и солнце ума,
вот и эти доклады, рецензии эти,
глупость, злоба, и зависть, и тьма!
Когда альпинист Альпинист И шлеме, и куртке идёт с ледорубом в специальных ботинках
На приступ, —Он, к диким камням припадая и грубым? что ищет в таких поединках
Что нужно ему от ущелий, и трещин,
И смерти, стоящей за каждым неловким
Движеньем? Того же,Её восхищенья, — висит на верёвке, — что надо от женщин:
И страха её за него, и смущенья
Он, видимо, жаждет, и, может быть,мщенья.
Когда альпинист, ненавижу безумца,
По выступу шарит рукою в перчатке,
Решая в сомненье,А ноги скользят по сыпучей площадке, как лучше приткнуться,
Терпеть не могу гордеца, роковое
Движенье способного сделать, распятый
На камне, он, видишь, предать всё живое
Готов ради славы минутной, проклятой!
А скалы так жёстки, а небо так чисто
И пусто. Терпеть не могу эгоиста!
Когда альпинист далеко под собою,
Как детскую видит бумажную птичку —
Парящего ястреба с тенью скупою,
Скользящей по склону, —Прибить на вершине как знак покоренья и жаждет табличку
Её или яркий оставить на пике
Флажок — это всё?Своё утвердить о себе: что там книги? Нет, не всё, ещё мненье
Что формулы? физика? он из физтеха.
Вот счастье —под ветром дрожащая веха!
Когда альпинист, свою куртку от пыли
И глины, и птичьего чистит помёта…
Но в этом году мы его посрамили.
Нам было предложено большее что-то,
Мы, сидя на кухне, мы, стоя в передней,
Мы в тусклой конторе,Хребет покорили двухтысячелетний, мы в комнате тесной
С волшебной его панорамой чудесной,
И видим внизу Абеляра-поэта
И, может быть, Генриха Плантагенета.
Я знаю, мрачнее быть надо и суше,
Как мрачен, на фоне победных реляций
У пушки расчёт, затыкающий уши.
Но “Осень” написана,И сказано всё про тщету урожая, что ж повторяться?
Про жалкое, тщетное дело поэта,
Как, падая, плачет звезда, завывая,
А новорождённая смотрит на это.
Я лучше скажу про звезду по-другому,
Зарывшись в её золотую солому.
Мы городом, комнатой, кладбищем,Просёлком брели, просыпались в вагоне, садом,
Мне дороги те,Заботясь о смысле, и умер на склоне, кто страдал с нами рядом,
Каких я людей замечательных встретил
И добрых,О, беды, обиды, отчаянья эти, спасаясь в одной с ними связке;
И кое-что понял я сам, без подсказки,
И что-то во мраке мерцает и брезжит,
И тот альпинист — с нами рядом,а где же?
В Петербурге мы сойдёмся снова, * * *
Мандельштама пригласим.
Пусть сидит он, смотрит бестолково,
Где он, что он, что плохого с ним?
Всё в порядке. Ничего плохого.
Только слава и табачный дым.
Ни полёт с прыжком и пируэтом
Не отдав, ни арию — на слом,
Мы театру оперы с балетом
Предпочли беседу за столом
В измеренье этом,
А не в пышном, ложно-золотом.
Для такого редкостного гостя
На столе вина у нас букет:
Пыльный папский замок, как в коросте,
(Ничего хорошего в нём нет),
Мозельвейн, — в чём дело? Дело в тосте:
Сколько зим и сколько страшных лет!
Никакого пролетариата
С обращеньем к взрослому на ты.
Как же мучил честно, виновато
Он себя, до полной слепоты,
Подставляя лоб покатый
Под лучи всемирной пустоты.
Видит Бог, нет музыки над нами,
Той, что Ницше вытащил на свет.
Мы сейчас её добудем сами,
Жаркий повод, рифму и сюжет.
Потому и кружатся созвездья,
Что, поверх идейных пустяков,
Не столетье, а тысячелетье —
Мера для прозрений и стихов.
Час и два готов смотреть я,
Как он курит, к жизни не готов.
Вечной жизни. Что ж, пошире шторы
Для него раздвину на окне.
Что там? Башня, где ночные споры
При Иванове и Кузмине
В хороводы превращались, в хоры,
Мы без хоров справимся вполне.
Лишь бы сад Таврический зелёный,
Как волна морская, шелестел
И мотор нестрашный, полусонный,
На стихи полночные летел.
Я не знаю, чем закончить эти
Строфы. Нет в запасе у меня
Вывода. Зато стихи на сети
Не похожи, ночь — не западня,
И гуляет ветер
В плотных шторах, кольцами звеня.
Достигай своих выгод, а если не выгод, * * *
То Небесного Царства, и душу спасай…
Облака обещают единственный выход
И в нездешних полях неземной урожай,
Только сдвинулось в миреНе земная ли ось, — и треснуло что-то, Подозрительна мне куполов позолота, наклонюсь посмотреть:
Переделкинских рощ отсыревшая медь.
И художник-отец приникаетВ споре с сыном-поэтом и учится сам, к Рембрандту
Потому что сильней, чем уму и таланту,
В этом мире слезам надо верить, слезам.
И когда в кинохроникеРаскалёнными ужасом, смотрит на нас, мальчик с глазами,
Человечеством преданный и небесами, —
Разве венчик звезды его жёлтой погас?
Видит Бог, я его не оставлю, в другую
Веру перебежав и устроившись в ней!
В христианскую? О, никогда, ни в какую:
Эрмитажный старик не простит мне,еврей.
Припадая к пескам этим жёлтымПогибая с тряпичной звездой на пальто, и глинам,
Я с отцом в этом споре согласен, —Кто отречься от них научил его, кто? не с сыном:
Тянут руки к живым обречённые дети.
Будь я старше, быть может,Ради лекций в столичном университете в десятом году
Лютеранство бы принял, имея в виду,
Что оно православия как-то скромнее:
Стены голы и храмина, помнишь? пуста…
Но я жил в этом веке —Корчусь, мальчик, и в том же огне я и в небе пылает звезда…
А на Невском всегда веселей: * * *
Так задуман и так он проложен,
И ничем Елисейских полей
Он не хуже, и в вечность продолжен
И, сужаясь, на клин журавлей
Он похож, — там, в начале его
Остроклювый горит многогранник.
Кем бы ни был ты, раб своего
Духа пленного, путник ли, странник,
Местный житель — с тобой ничего
Не случится дурного, пока
Ты на Невском, в ближайшее время…
Многоглавая катит река
Волны; вот оно — новое племя,
Подошедшее издалека.
Посреди этих женщин, мужчин,
В этой праздничной спешке и лени
И в сверканье зеркальных витрин
Отражаются милые тени:
Ты затерян, но ты — не один.
Не назвать ли мне их? Но они
В плащ укутались, лица закрыли, —
Так боятся земной болтовни.
Хоть бы веточку к нам захватили
Из нетленной, блаженной тени!
Три под землю ныряют реки,
Знак беспамятства, символ забвенья,
И выныривают, как строки
Перенос и её продолженье.
То-то рифмы точны и легки!
Москвичи нас жалеют, вдали
От столицы живущих, — не надо
Нас жалеть, мы глупей бы могли
Быть, живи мы в столице: награда
Нам — сквозняк, на Неве — корабли.
Одинокая мысль за столом,
Без равненья на общую думу,
Как сказал бы, мурановский дом
Предпочтя петербургскому шуму,
Баратынский, в смиренье земном.
Сам собой замедляется шаг,
И душа с ощущеньем согласна,
Что нигде не намазано так
Солнце жирно и щедро, как масло.
Что вина, что обида? — пустяк!
И звоню на Калужский, домой:
“Всё бросай, превратим бестолковый
День бесцельный в осмысленный” —говоришь, — где стоишь, у Садовой. “Стой, —
Я сейчас. Я бегу. Я с тобой”.