Анатолий Курчаткин
Опубликовано в журнале Знамя, номер 7, 2000
Анатолий Курчаткин
Два рассказа
Счастье Вениамина Л.
Как же его зовут? Вениамин Л. не мог вспомнить.
Его звали Вениамином, его фамилия начиналась с буквы “Л”, но он не мог вспомнить этого. Он вообще ничего не помнил о себе. Он знал, что он — это он, он ощущал свое тело, воспринимал мир вокруг себя, все видел и слышал, осознавал, что это значит, но сам для себя он был чистый лист. Только не белый. Мутно-серый. Грязно-серый. Словно бы на этом листе было много чего написано, потом смыло, размазало все письмена, как мокрой тряпкой, и вот он стал таким — чистым от каких-либо записей, но грязным.
— Иди пожри, — позвали его.
Мысли об имени тотчас отлетели от Вениамина Л. — как и не возникали. О, он жутко хотел жрать, жутко. Ему сводило челюсти от голода, под ложечкой насквозь просвистывало болью от выделявшегося желудочного сока.
Он схватил брошенную ему куриную ножку и остервенело вгрызся в нее. Рот ему заливало слюной вожделения, из горла, услышал он, вырвалось такое же вожделенное громкое урчание.
— Во дает! — сказанное со смешком донеслось до него.
— Вурдалак! Настоящий вурдалак! — отозвался другой голос.
Вениамин Л., не отрываясь от сладостной ножки, посмотрел на тех, что обсуждали его. Морды у них лоснились чувством высокомерного превосходства, из приоткрытых в ухмылке ртов бело выглядывали резцы зубов, похожие на короткие сабли. Невольно рука потянулась к собственному рту и потрогала зубной ряд. У него таких резцов не было, зубы шли ровным плотным полукругом, что вверху, что внизу. Если бы как у них, подумал он, было бы куда удобней сгрызать с косточки эту пружинящую жилистую плоть…
Он догрыз ножку, обкусал хрящи, обсосал ее до костяной сухости, покрутил с сожалением в руках и, бросив на пол, вопросительно посмотрел на инициаторов и соглядатаев своей трапезы.
— О, еще хочет! — толкнул другого в бок тот, кто прежде произнес “Во дает”.
— Хочет он. Мало ли что он хочет, — буркнул второй. — Пусть заработает сначала. Задарма его кормить никто не будет.
Но все же он, покопавшись в кармане, вынырнул оттуда еще с одной ножкой и кинул ее Вениамину Л.
— На, падла. Обожрись, — сказал он при этом.
Вениамин Л. поймал брошенный ему увесистый бумеранг на лету. Словно вратарь летящий в его ворота мяч. Но вратарь затем выбивает мяч обратно на поле, а Вениамин Л. с прежним вожделением и все так же урча вновь впился в умерщвленную куриную плоть. Ножка была ощипана довольно небрежно, рот забивало пухом, — он перемалывал и пух, только время от времени приходилось лазить в рот пальцем и соскребать с неба налипающую шерстистую пленку.
— А говорил, падла, что сырого не ест, — хохотнул тот, что кинул Вениамину Л. ножку. И тоже толкнул, в свою очередь, своего напарника в бок. — Жрать захочешь, все сожрешь, да?
— И птичку не жалко, — ответно хохотнул напарник. — А говорил, что гуманист, что иначе не может.
Вениамин Л. прекратил рвать зубами лоснящееся, пахнущее кровью мясо. Когда он говорил, что гуманист, не ест сырого? В мозгу, казалось, готова открыться некая дверца, чтобы ему вспомнить все это, вспомнить себя, но мгновение — и дверца исчезла, как бы растворилась в тумане, он снова стал чистым грязно-серым листом, и если на нем что и было написано, то только одно: жрать, жрать, жрать. Мясо, вновь наполнившее Вениамину Л. рот, доставило ему своим вкусом такое наслаждение, что наружу из него вырвался громкий продолжительный рык.
Это устроителям трапезы уже не понравилось. Тот, что кинул ему вторую ножку, подошел к Вениамину Л., выдрал у него ножку из рук и метнул в дальний, темный угол подвала. Там от падения огрызка сухо прошелестел вековой мусор и поднялся столб пыли.
— Хорош! — сказал распорядитель ножки. И, взяв Вениамина Л. за шею, толкнул его в сторону приоткрытой двери. — Покажи сначала, что заслуживаешь жратвы. Пошли давай.
— Пошли, пошли! — тоже толкнул его в шею другой. — Посмотрим, что от тебя проку. Обжора нашелся!
Толкая Вениамина Л. в шею, и тот, и другой слегка оцарапали его своими когтями, может быть, даже специально подвыпустив их из подушечек, и Вениамин Л. почувствовал, как из ранок, собравшись в ручеек, медленно потекла за шиворот кровь. Вновь невольно взгляд его упал на собственные руки. Ногти на его пальцах были длинные, но прямые и тонкие, они никак не походили на когти. Что за бессмысленная вещь — ногти, подумалось ему. Когти — вот вещь.
Его сопровождающие поняли смысл взгляда Вениамина Л.
— Ничего, — сказал кто-то один из них у него за спиной. — Человеку полезно пускать кровь. У него после этого голова лучше работает.
— И вообще кровь у него вкусная, — подхватил второй, и Вениамин Л. тотчас ощутил на себе вес чужого тяжелого тела, и по шее ему шершаво и влажно быстро прошлись раз и другой языком.
Он содрогнулся, рванулся вперед, стряхивая с себя чужое тело, то грузно осело на землю, и следом за спиной раздался дружный смех обоих.
— Не боись! Никто с тобой ничего! Еще каждый день курочек будешь жрать! — перебивая друг друга, смеялись его сопровождающие.
Путь занял весьма изрядное время.
Подвалы переходили один в другой, они были связаны друг с другом: где просторными, выложенными кирпичом переходами, где узкими земляными лазами. Пробираясь по лазам, приходилось низко нагибаться, временами становиться на четвереньки и едва не ползти. Вениамину Л. это давалось с трудом. Коленям было больно, крупичная, щебенчатая крошка резала ладони, пыль лезла в глаза, забивала ноздри, в носу свербило, и он все время сотрясался от чиха. Его же сопровождающие проделывали все это с необыкновенной легкостью и даже, казалось, удовольствием: припадали к земле, вытягивались вдоль нее — и будто скользили. Тот, что шел сзади, время от времени нетерпеливо подталкивал Вениамина Л. в зад:
— Поживей! Не зли меня, шевелись! А то сейчас хватану за яйца — тогда побежишь!
Угроза действовала — Вениамин Л. резко убыстрял ход. Он знал их зубы, знал, с каким удовольствием пускают они их в действие и как тяжело заживают потом раны.
Помещение, в которое его привели, в отличие от всех других было чисто подметено, из забранных решеткой вентиляционных окошек вверху, под самым перекрытием, узкими снопами падал белый дневной свет, и вообще оно больше походило на какую-нибудь канцелярскую комнату, чем на подвал: стояли письменный стол с чернильным прибором посередине, кожаный диван, два кожаных кресла, рядки стульев у стен. Правда, все это — обшарпанное, оббитое, траченное временем, будто со свалки.
Незамеченная Вениамином Л., когда его ввели сюда, дверь в дальнем углу подвала-канцелярии распахнулась, оттуда вышел ухоженный, сытый господин и, оглаживая на ходу свои длинные, метелками торчащие усы, властным тяжелым шагом прошел к венскому креслу за письменным столом. Это был именно господин, иначе не скажешь. Те двое, что привели Вениамина Л. сюда, тоже были в дорогих длинных темно-синих кашемировых пальто, с дорогими длинными белыми шарфами на шеях, но в выражении их морд, в том, как лупили глазами и даже как шевелили длинными метельчатами усами, сквозила суетливая хамская угодливость, а этот знал себе цену, любил себя, и в движениях его была хозяйская уверенность. Одет он был в шелково играющий на складках черный костюм тонкой портновской работы, шелково блистающую ослепительно-белую сорочку, с шелковым фиолетово-красным галстуком на груди.
— Присаживайтесь, — показал он Вениамину Л. на одинокий стул неподалеку от стола, прежде чем самому сесть в венское кресло.
Вениамин Л. послушно опустился на стул. Собственно, он даже уже приготовился попросить на то разрешения — так он устал от этого получасового перехода с ползанием на брюхе, и послушность его была более исполнена радостного довольства, чем угрюмой покорности.
Он опустился, с тайной радостью предвкушая отдых телу, и тут же оказался на земле, больно ударившись копчиком. Это под ним, громко вскракнув, развалился стул.
Те двое, что привели его, не хохотали — ржали. Хватаясь за животы и мотая головами. Господин за столом тоже смеялся, но сдержанно, с достоинством, и лишь поглаживал от полученного удовольствия усы.
— Что за стул вы подсунули? — отсмеявшись, с суровым видом посмотрел он на тех двоих. — Дать сейчас же такой, чтоб корову выдержал.
Те двое схватили от стенки другой стул, живо поднесли его к Вениамину Л., усадили на него, нажав на плечи, так же живо подобрали обломки кракнувшего стула, кинули их к стене, где стоял целый стул, и, сунув руки в карманы, замерли в вольно-напряженных позах.
— Видите, в каких условиях существуем, — сказал Вениамину Л. господин за столом. — Жуть! Разве это существование?
Вениамин Л. внутренне поежился. Он не знал, должен ли отвечать. А если должен, не знал, что ответить.
Но его ответ господина за столом, видимо, не заботил.
— Что, — произнес он после непродолжительной паузы, — как самочувствие?
Вениамин Л. снова внутренне поежился. Он снова не знал, что ответить.
Но господина за столом, очевидно, не интересовал его ответ и на этот вопрос.
— Вижу, вижу, — быстро проговорил он, — нормальное самочувствие, сыт, здоров, готов к действию.
— К какому действию? — спросил наконец Вениамин Л.
— Это я вообще, — сказал господин за столом. — Хотя необходимо и кое-что конкретное, вы правы.
— Что конкретное? — вновь спросил Вениамин Л.
— Не торопитесь. — Господин за столом сделал осаживающий жест рукой. Или это правильнее было бы назвать лапой? Для руки ладонь была слишком коротка, и коротки пальцы, и как-то подобраны, подогнуты внутрь, не сложены в кулак, а именно подобраны. — Я вам сначала должен кое-что объяснить. Чтобы вы уяснили вашу задачу как следует. И чтобы прониклись всей ее важностью. В том числе и всей сложностью вашего положения.
— Какого моего положения? Какой сложностью? — пробормотал Вениамин Л. — Я не понимаю.
Господин за столом согласно покивал:
— Сейчас поймете. Вы знаете, кто вы?
— Кто я? — эхом отозвался Вениамин Л.
— Вы не знаете?
Вениамин Л. помолчал. Он не понимал, о чем его спрашивает господин за столом.
— Я — это я, — проговорил он потом неуверенно.
Те двое, что привели его сюда, засмеялись у него за спиной. Вениамин Л. оглянулся на них, — в оскале их ртов было особое, живое довольство. Как бы они хорошо сделали некую работу, и своими словами Вениамин Л. невольно признал ее высокое качество.
Движение усов господина за столом выдало те же чувства.
— Вы человек, — сказал он. — Понимаете, что это такое?
Вениамин Л. напряженно смотрел на него. Человек? Нет, он не понимал. Имя, имя, вспомнил он. Перед тем, как эти двое позвали его, чтобы кинуть куриную ножку, он думал о том, как его зовут. Но как — так у него и не вышло отыскать в себе своего имени.
— Как меня зовут? — вместо того, чтобы ответить на вопрос господина за столом, спросил он.
Господин за столом вдруг издал странный продолжительный звук, похожий на громкий взвизг, и в одно мгновение вспрыгнул на стол. Пригнулся, встал на четыре точки, низко припал к столешнице и быстро, раз и другой, хватанул ее за край зубами. Зубы у него были такие же, как у тех двоих, словно небольшие кривые сабли, и на дереве от них остался четкий двойной взлохмаченный след.
— Это не имеет значения, как вас зовут, — сказал он, вернувшись на свое место за столом. В голосе его звучало с трудом сдерживаемое торжество — то самое, что заставило его взметнуться на стол и запустить в него зубы. — Вы человек — вот что существенно.
— А вы кто? — вырвалось у Вениамина Л.
Господин за столом помолчал. Взгляд его круглых немигающих глаз, и без того неприятный, обдирающий, как зазубренным стеклом, исполнился горящей жестокой злобности.
— А мы пасюки, — сказал он затем. — Имеете представление о пасюках?
Голову, спину ноги до самых кончиков мизинцев — всего Вениамина Л. наждачно продрало морозной волной озноба. Пасюки! Крысы. Точно, точно, крысы, всем видом крысы. Но почему он оказался здесь, среди них? И почему они такие громадные, ростом с него? Если он человек, то крысы — это сидело в его сознании непреложным знанием — должны быть значительно меньше его. Даже если какие-то крупные экземпляры… ну так ведь не такие же!
— Думаете, пасюки — и такие большие? — будто считав его мысль у него с лица, проговорил господин за столом. — Вот именно. Такие большие. Это я вам и хотел объяснить. И не только большие. Но, как вы видите, и обладаем речью. Ясно вам что-нибудь?
— Но… но… почему вы такие большие? — запинаясь, выговорил Вениамин Л.
Губы господину за столом растянуло в сардонической ухмылке.
— Почему обладаем речью, вас не интересует, — сказал он. — Вас интересует, почему такие большие. Ладно! — прикрикнул он, не давая на этот раз Вениамину Л. ничего ответить. — Знаю, что вы мне скажете! Не желаю слушать! Послушайте меня! Слушаете?
— Да, конечно, как же, — суетливо выдавил из себя Вениамин Л.
— Мутация, — как впечатывая в сознание Вениамина Л. это слово, произнес господин за столом. — Феномен природы. Ее необъяснимая прихоть.
Он сделал паузу. Немигающий его взгляд выжигал Вениамина Л. своей кипящей злобностью, как автогеном.
— И вот при всем этом мы живем здесь, под землей, в подвалах! — вскричал господин за столом. — Почему? С какой стати?! Люди наверху, под солнцем, а мы здесь, в вони, тухлости, сырости! Мы что, мы должны мириться с этим?!
Вениамин Л. сидел перед ним, не смея открыть рта. Ему казалось, еще мгновение — и господин за столом вскочит, бросится на него, вопьется в горло…
Но тот так же резко, как взвинтил себя до крика, и вышел из него.
— Мы не собираемся мириться, — сказал он. В голосе его, нормальном по высоте, теперь появилась ледяная, бритвенная презрительность. — Подобное положение вещей нас не устраивает. Но мы бы хотели решить вопрос мирным путем. Цивилизованно. Дабы избежать ненужных жертв.
Вениамин Л. молчал. Смутно, будто вырисовываясь из тумана, в нем начало возникать понимание, чего хочет от него господин за столом, но он не хотел верить сам себе. А кроме того, это понимание было слишком смутно, — может быть, он все же ошибался, неверно расшифровал намерения своего собеседника.
Господин за столом, впрочем, не особо нуждался в его речах.
— Вы пойдете парламентером, — выдержав недолгую паузу, продолжил он. — Передадите наши предложения. Потом вернетесь, сообщите ответ. И снова пойдете. Будете ходить сколько потребуется. Мы, повторяю, хотим решить вопрос цивилизованно.
Пойти — и не возвращаться, лихорадочно забилось в голове у Вениамина Л. Сделать вид, что согласен, а самому сыграть собственную игру. Раз уж он человек, то и нужно быть с людьми.
— Не думайте только от нас сбежать, — вновь как считав с лица его мысли, сказал господин за столом. — Не выйдет! Мы вас достанем. Где угодно. И не думайте, что вы там, — он указал глазами наверх, — кому-то нужны. Нам нужны. С нами у вас перспективы. Будущее. А там, — он снова указал глазами наверх, — вы ничто. Никто. Что вы есть, что вас нет.
— Вы же говорите, я человек, — сумел разомкнуть губы Вениамин Л.
— Вы ник-то! — внятно, по слогам отчеканил господин за столом. — Ничто и никто! Чтобы быть кем-то, нужно иметь имя. Как ваше имя? Вы меня спрашивали, ну-ка ответьте сами: как ваше имя?
— Это вы меня сделали таким, — более вопросом, чем утвердительно, произнес Вениамин Л.
— Не все ли это равно! — поморщившись, ушел от ответа господин за столом. — Что бы вы ни выяснили, для вас уже ничего не изменится. Таким вам уже и жить. Хотя, — губы ему раздвинуло в плотоядной ухмылке, — мы умеем многое. У нас большие возможности. Это так.
— Но имя! Имя! — в отчаянии воскликнул Вениамин Л. — Как без имени? Без имени нельзя!
— Имя! — эхом откликнулся господин за столом. — Ладно. Будет тебе имя. Тебя звать… Уко!
Вениамина Л. всего передернуло.
— Я не знаю таких имен. Таких имен в природе не существует.
— Теперь будет, — вновь плотоядно ухмыльнулся господин за столом. — Твое имя — Уко.
До того, как наречь Вениамина Л., он неизменно обращался к нему на “вы”, теперь, дав ему имя, он словно присвоил Вениамина Л., сделал своей вещью, и обращение на “вы” полностью утратило какой-либо смысл.
— Вы у меня отобрали имя, лишили памяти о себе! — Отчаяние, владевшее Вениамином Л., становилось все гуще, ядовитей, оно проникало в самую его глубь, заливало его, душило, он уже не мог справляться с ним. — Ради каких-то своих целей… ради… Подонки! Грязные мерзкие твари! Крысы!
В следующее мгновение, сбитый с ног, он уже лежал на полу, один из тех, в пальто, сидел на нем всеми четырьмя конечностями и, прокусив насквозь, держал в зубах, больно оттягивал в сторону ухо, а другой, также опустившись на четыре точки, припав к полу, стоял у него перед лицом, щерил пасть, готовый в любой момент тоже вцепиться и рвать.
— Отпустите его. Он уже все понял, — услышал Вениамин Л. голос господина за столом. И, когда, покачиваясь, с трудом различая окружающий мир вокруг, поднялся, рухнул на стул, — услышал, как тот обращается уже к нему: — Тебя лишили памяти, потому что она тебе не нужна. Потому что ты раньше не жил. Это была пустая, никчемная жизнь, тебе ее незачем помнить. Настоящая жизнь у тебя начинается только сейчас. Благодаря нам. Или ты что, отказываешься жить? Отвечай! — закричал он, не получив ответа от Вениамина Л., и в ярости, увидел Вениамин Л. возвращающимся зрением, вскочил на стол, присел на краю столешницы — в той же позе готового броситься на жертву хищника, что минуту назад один из тех, в пальто. Из-под обшлага штанины у него, увидел Вениамин Л., выглядывает сантиметров на тридцать и от возбуждения постукивает по столешнице кончик грубошерстистого толстого хвоста.
— Почему… Я хочу жить… Я готов… Конечно… — торопливо, боясь, что ему не дадут высказать все до конца, залепетал Вениамин Л.
Кончик хвоста у господина на столе замер, взметнулся, стукнул еще раз и втянулся в штанину, исчез в ней. Собеседник Вениамина Л. спрыгнул обратно на стул, сел на нем, выпрямился и быстрым движением огладил метельчатые усы.
— Тогда слушай, — сказал он. — Внимательно слушай. Все это было предисловие, сейчас же дело…
* * *
Мусорный бак был пуст. Вениамин Л. перерыл его до самого дна — но ничего не обнаружил. Точнее, бак был полон всякого мусора, до самых краев, однако ничего съестного. Ни крошки. Похоже, его содержимое уже перевернули десять раз, и все, что было съестного, выгребли. До последнего объедка.
Вениамин Л. выбрался наружу и со злостью пнул бак ногой. Металлическое тело того отозвалось гулким грязным дребезжаньем.
— Что, тут тоже нечем поживиться? — продолжением этого дребезжанья спросил рядом надтреснутый голос.
Вениамин Л. посмотрел на спросившего. Это был мужчина средних лет, в прошлом, видимо, довольно солидной комплекции, но сейчас все у него висело складками и морщинами: щеки с подглазьями, шея, одежда. Просторные брюки были подвязаны белой бельевой веревкой, и лохматые концы ее выглядывали из-под обвисшего пиджака свидетельством жизни, потерпевшей крушение.
— Восемь дворов обошел, все подчистую выбрано, — поймав взгляд Вениамина Л., продолжил мужчина. — И тут, как я понимаю, то же самое?
— То же самое, — с неохотой отозвался Вениамин Л.
— Проклятые крысы! — с негодованием воскликнул мужчина. Вернее, он хотел с негодованием, но надтреснутость его голоса придала интонации жалкую беспомощность. — Разве можно было им верить? Нужно было их травить, травить, травить! Нельзя было их выпускать из подвалов!
— Да? И как бы вы их не выпустили? — желчно усмехнулся Вениамин Л. — Ввязались бы с ними в войну? Можно выиграть войну у грызунов?
— Но лучше было погибнуть с оружием в руках, чем сейчас подыхать от элементарного голода! — с прежней надтреснутой патетикой воскликнул мужчина.
— А когда было всеобщее голосование, тоже, наверно, проголосовал за добрососедские отношения? — спросил Вениамин Л.
— А вы нет? Вы нет, да? — быстро проговорил мужчина. — Какая агитация была, вспомните! Мутация! Наши друзья! Братья по разуму! Братья по разуму… Занял, сволочь, мою квартиру, соединил со своей, меня не пускает: появишься — загрызу! И пожаловаться нельзя — никто на них никаких жалоб не принимает!
Вениамин Л. почувствовал в себе столь жуткую ярость — казалось, будь у него зубы, как у тех, точно бы набросился на мужчину и перегрыз ему горло до самых позвонков. Грыз бы и грыз, пока не отвалится голова.
— Ну пошел отсюда! — ощериваясь, будто у него и в самом деле были такие зубы, выговорил он. — Пошел живо! Не то до голодной смерти своей не дотянешь!
Мужчина дернул от Вениамина Л. — его просторная одежда только полоскалась на бегу, будто флаг под ураганным ветром.
Вениамин Л. глядел ему вслед с чувством горячего мстительного презрения: болван! Еще, наверно, и состоял в каком-нибудь обществе сочувствия пасюкам. Принципы гуманизма требуют от нас!.. Пожинай что посеял.
Мимо по дороге, обдав Вениамина Л. с ног до головы веером грязной воды из невысохшей после дождя лужи, пронеслась машина. Вениамин Л. невольно выматерился, повернувшись вслед машине, погрозил кулаком. Вслед тому он с ужасом увидел, что машина резко затормозила, замерла на мгновение и, все убыстряя и убыстряя движение, понеслась задним ходом к нему обратно.
Она катила к нему, а он от ужаса был не в состоянии пошевелиться, двинуть ногой, стоял — и смотрел, как она приближается. И лишь когда она сравнялась с ним, остановилась и все ее четыре дверцы начали раскрываться, лишь тогда к нему вернулась способность двигаться, он рванулся — куда понесли ноги, прочь, прочь от обитателей машины, только бы убежать, только бы убежать!
Мешок за спиной, в который он складывал найденную еду, прыгал там и мешал бегу, он начал сбрасывать его на ходу, стряхнул одну лямку, другую, изогнулся, чтобы мешок соскользнул с руки окончательно, глянул назад — и понял, что его попытка уйти от них бессмысленна. Они были от него уже в нескольких метрах, они уже почти догнали его — неслись на всех четырех, стремительно перебирая ими, полы их расстегнутых цветных пиджаков раздувались подобно крыльям, они неслись, как на крыльях!
Вениамин Л. успел пробежать еще какой-нибудь десяток шагов — и удар обрушившегося на него тяжелого тела сбил его с ног. Это, догнав, прыгнул на него сзади один из преследователей. Вениамин Л. полетел кувырком, перевернулся через голову, перевернулся еще раз, проехал на спине, попытался в продолжение этого движения вскочить на ноги, но его тут же бросило назад на землю. Прямо в упор на него глядели два круглых злобных глаза. Ощерившиеся для укуса зубы, похожие на две короткие кривые сабли, были совсем рядом с лицом, а по бокам от себя он чувствовал тяжелое жаркое дыхание остальных. Их было четверо, если не пятеро. Неужели конец, мелькнуло в голове у Вениамина Л.
— Кулаки, падло, показывать? — чугунно проговорил тот, что был перед ним. — Совсем, падло, котлом не варишь? Жить устал? Соображаешь, падло, кому кулаки показывал?
— Я… я… у меня… — хрипом лезло из Вениамина Л., — я для вас… у меня бумага… заслуги… у меня в кармане пиджака бумага…
— Клал я на твою бумагу! — взвизгнул пасюк.
И дернулся мордой к лицу Вениамина Л.
Молниеносным, непостижимым для собственного сознания движением Вениамин Л. выбросил перед собой руку, закрывая лицо. В следующее мгновение он завопил от боли: зубы пасюка вонзились ему в кисть и проскребли по ней, разрывая кожу, сосуды, хрустя сухожилиями.
— Вы что!.. Вы что! — преодолевая боль, сумел он придать своему крику членораздельность. — В кармане!.. Бумага!.. Посмотрите!..
Что он базлает, какая бумага, в каком кармане, услышал Вениамин Л. вокруг себя, и услышал, как по груди у него стали шарить, забрались во внутренний карман пиджака, и следом зашелестело. Выдана настоящая, начал читать бумагу над Вениамином Л. изгаляющийся голос. А следом, перебивая его, раздался новый голос:
— Так ты Уко? Во встреча! Ты изменился, Уко! Не твоя бы бумага, так и не узнать!
Вениамин Л. сел на земле, — теперь ему это позволили. Он встал на колени, а затем и на ноги, — и все вокруг в цветных пиджаках тоже поднялись в рост. В том, который был в желтом, канареечном пиджаке, Вениамин Л. узнал одного из тех двух, что вели его долгими переходами и лазами к канцелярскому господину, а потом стояли стражей. Яркая, подобная солнечному свету, брызнувшему в неожиданную прогалину в облаках, победная радость пронзила Вениамина Л.
— Я! Это я, Уко! Я Уко! — быстро закивал он, с подобострастием заглядывая в глаза канареечному. — Ты же знаешь меня. Я столько сделал! У меня перед вами неоценимые заслуги! Кому знать, как не тебе.
— Ты только давай не тыкай! — сказал канареечный. — Тыкать еще он мне будет. Молись, что я тут оказался. А то бы ребята, — глянул он с ухмылкой на своих товарищей рядом, — положили с прибором на твои заслуги. Хрена им твои заслуги! В следующий раз знай, как себя вести! В следующий раз и я положу на твои заслуги. Понял? Отвечай, понял?!
— Понял, — кивая, выдавил из себя Вениамин Л.
— Вот хорошо, — сказал канареечный. Быстро пригнулся, схватил пульсирующую кровью руку Вениамина Л. и приник к ней пастью, зачмокал.
Вениамина Л. трясло, перед глазами плыл туман, он был едва не в обмороке — и не решался вырвать руку. Может быть, ему бы это не удалось. Но он даже не смел предпринять такой попытки.
— Роскошно, — отрываясь наконец от окровавленной кисти Вениамина Л. и отбрасывая ее в сторону, выговорил канареечный. — Если на что человек и годен, так на то, чтобы похлебать из него. Стой, хрен с ним, пусть живет, — остановил он своих товарищей, попытавшихся вслед ему тоже завладеть рукой Вениамина Л. И похмыкал: — У него заслуги. Заслуги у него! Где его бумага? Отдайте ему его бумагу.
Врач, обрабатывая Вениамину Л. раны, накладывая швы, беспрестанно ругался:
— Яйца бы им всем поотрывать, кто этих крыс выпустил из подвалов. До такой степени утратить инстинкт самосохранения! Настоящий дебилизм. Не гуманизм, а дебилизм. Сейчас уже никакого житья от них, творят беспредел, а что будет, если пройдет этот закон об эволюции?
— Какой закон об эволюции? — вышел из своего бесчувствия Вениамин Л.
На этот раз, не желая вновь обрушиться в ярость, как с тем мужчиной у мусорного бака, он не отвечал на ругань ни звуком, никак не поддерживал разговора, уплыл в бесчувственную деревянную прострацию и ждал окончания операции, но последние слова врача произвели на него действие — будто его укололи чем-то острым, вроде шила.
— Какой закон об эволюции! — поддернув нитку и вновь прокалывая иголкой кожу, отозвался врач. — Тот, который они хотят протащить. О том, что они — новый этап эволюции. А все остальные, значит, из прошлого этапа.
— В смысле? Кто “все остальные”? — спросил Вениамин Л.
— Мы с вами, кто! — с раздражением отозвался врач. — Она вон, — ткнул он пальцем в медсестру. — Все, в общем, кто не они.
— Да ну неужели же… — пробормотал Вениамин Л.
— Что “неужели же”?
— Неужели до такого дебилизма может дойти?
— Так я и говорю! — воскликнул врач. — Все прочее что, не дебилизм? Дебилизм, чистый дебилизм!
Теперь Вениамину Л. хотелось ответить ему. Но он удержался. Посидеть бы тебе в тех подвалах, только произнес он про себя.
Врач закончил накладывать швы, бросил иглу в ванночку к остальным инструментам и пошел из операционной в кабинет.
— Завершите тут с ним, пока я писаниной занимаюсь, — бросил он на ходу медсестре.
Медсестра обработала кожу вокруг швов тампоном со спиртом, наложила марлевую салфетку, подклеила ее и позвала Вениамина Л.:
— Идемте.
Врач в кабинете за своим столом быстро бегал ручкой внутри бумажного разграфленного складня. Видимо, делал описание произведенной Вениамину Л. операции.
— Вот, оформите, — закрыв карточку, перебросил он ее на стол медсестре. Поднялся и двинулся через кабинет обратно в операционную.
Медсестра положила карточку перед собой удобнее, быстро чирканула в углу лицевой стороны какой-то шифр и переместила ручку к середине:
— Имя? Фамилия?
Вениамин Л. на мгновение задержался с ответом. Если бы можно было обойтись без регистрации, он бы предпочел обойтись без нее, не называться. Но как было не назваться?
— Уко, — сказал он.
— Как-как? — сморщась, наставила на него ухо сестра.
— Уко, — повторил Вениамин Л.
Врач, исчезнувший было в операционной, появился в ее дверном проеме вновь.
— Что это за имя? — спросил он.
— Мое имя, — ответил Вениамин Л.
— Это не человеческое имя.
В голосе, каким врач произнес это, была острая металлическая враждебность. А в руках у него, увидел Вениамин Л. со своего места около стола медсестры, откуда-то появился, будто дополняя своей физической реальностью металл голоса, зеркально поблескивающий лезвием скальпель.
— Это мое имя, что я могу поделать, — с покорным отчаянием проговорил Вениамин Л. И полез в карман: — Вот паспорт, хотите посмотреть?
— Возьмите, — приказал врач медсестре.
Медсестра взяла у Вениамина Л. паспорт, раскрыла и прочитала вслух:
— Уко. — Она оторвала глаза от гербовых страниц: — Все, больше ничего. Уко. И имя, и фамилия, и отчество — все вместе.
— Ну-ка, — протянул руку врач.
Медсестра поднялась, отдала ему паспорт, он глянул внутрь, глянул на Вениамина Л., снова посмотрел в паспорт — и снова на Вениамина Л.
— Ты что, из этих? — спросил он. Враждебность в его голосе вспыхнула сабельным клинком, на который упал солнечный луч.
— Что? Из каких “из этих”? — делая вид, что не понял, переспросил Вениамин Л.
Врач, не отрывая от него взгляда, вернул паспорт медсестре и, все так же продолжая держать в руке скальпель наизготовку, дернул повелевающе подбородком:
— Ну-ка открой рот. Покажи зубы.
Вениамин Л. послушно последовал его указанью.
— Расстегни ремень, повернись спиной, — велел врач. И, когда Вениамин Л. выполнил его распоряжение, добавил: — Приспусти штаны!
— Вы хотели удостовериться, что у меня нет хвоста? — спросил Вениамин Л., продемонстрировав врачу свой копчик, вновь повернувшись к нему лицом и принимаясь одеваться. — Удостоверились?
У врача было потерянное, выжженное изнутри смертельным изнеможением, виноватое лицо.
— Простите, Бога ради, — сказал он. — Это уже какое-то сумасшествие. Навязчивая идея. Мне кажется, они начинают превращаться обликом в обычных людей. Или наоборот… Я не знаю. Простите меня, простите!
* * *
Вениамин Л. готов был биться об заклад, что проехавший в машине на заднем сиденье с устремленным вперед свинцовым начальственным взором — не кто другой, как глава города. Вениамин Л. ходил к нему на прием, встречался с ним столько раз, что не мог ошибиться. Но как изменился глава города! Какая метаморфоза произошла с ним!
Все его лицо в верхней части резко вытянулось вперед, лоб скосился, образовав с носом одну линию, а нос слился с верхней губой, и над нею теперь жестко торчали в стороны длинные метельчатые усы. Нижняя же часть лица у главы города, начиная с верхней губы, круто утянулась назад, подбородок исчез, челюсть переходила в толстую короткую шею почти без угла, так что граница между ними сделалась практически незаметна. Зато очень заметны сделались уши. Они взлезли вверх, к макушке, заострились и буквально торчали над головой.
Глава города был похож на крысу. Даже не похож, а вылитая, настоящая крыса!
Вениамин Л. ошеломленно проводил глазами пронесшуюся мимо машину и еще с минуту стоял, смотрел в направлении, в котором она исчезла. Как это могло быть, что глава города стал крысой? Ведь он был человеком, совершенно точно, что человеком!
Из столбняка Вениамина Л. вывел звон разбитого неподалеку стекла. Он повернулся на звук, — толпа из полутора десятка молодых пасюков, все, как один, в коротких дубленых куртках на резинке внизу, только разного цвета, громила небольшой продовольственный магазин. Они были вооружены увесистыми булыжниками, тяжелыми деревянными дубинками, обрезками металлических труб. Два магазинных окна уже были разбиты, третье разлетелось вдребезги на глазах у Вениамина Л. Сначала в окно полетели булыжники, оно обрушилось со звоном, и те, что были с дубинками и обрезками труб, со сноровистой жадностью бросились оббивать оставшиеся торчать из рамы куски стекла.
Мгновение спустя вся толпа, толкаясь и мешая друг другу, хлынула через разбитые витрины внутрь. “Да здравствует эволюция! Эволюция — мать порядка!” — кажется, что-то вроде такого вырывалось у них при этом из глоток.
Вениамин Л. давно уже не пробовал на зуб никакой нормальной, свежей еды, только одни объедки из мусорных баков, и ноги непроизвольно повлекли его поближе к магазину. От мысли, какой вкуснятиной набит магазин, совершенно свободно доступный для проникновения, рот ему мгновенно наполнило горячей жаждущей слюной.
Навстречу погромщикам из глубины торгового зала, увидел Вениамин Л. в разбитое окно, выскочил хозяин магазина с ружьем в руках.
— Стой! Буду стрелять! — закричал он.
И действительно выстрелил. Предупредительно: вверх, в потолок.
Больше ему не удалось сделать ни единого выстрела. На него, вмиг опустившись на четыре конечности, бросилось сразу несколько погромщиков. Хозяин магазина рухнул под тяжестью их тел на пол и исчез под ними. Только прыгали, толкались, суясь мордами вниз, превратившись в единый живой клубок, повизгивающие погромщики.
Немного спустя один за одним они стали отрываться от клубка, подниматься в рост, и хозяин магазина снова открылся взгляду Вениамина Л. Одежда его была изодрана в клочья, торс, руки, плечи — все обнажено, и все это представляло сейчас сплошную рваную кровавую рану. Вместо лица было кровавое месиво. Вениамин Л. даже не сразу понял, что это лицо: шею хозяину магазина перегрызли до самого позвоночника, и голова его, вывернувшись вбок, лежала на плече — будто красный продолговатый мяч для игры в регби.
Страх, пробравший Вениамина Л. наждачным ознобом с пальцев ног до самой макушки, заставлял его кинуться прочь, убежать отсюда как можно дальше, но вожделение, которым пробило его при виде отверстого магазинного нутра, было сильнее страха. И вместо того, чтобы убегать, незаметно сам для себя он шажок за шажком продвигался к магазину ближе и ближе. Его буквально физически сотрясало от желания оказаться там, внутри. И он бы уже был там, если бы посередине торгового зала зримым напоминанием о возможном исходе его присоединения к погромщикам не лежал труп хозяина магазина.
Между тем, погромщики носились по магазину, набивая карманы понравившейся им снедью, откуда-то, наверно, из подсобных помещений, появились холщевые мешки, полиэтиленовые сумки, — набивали их, сгребая с полок все подряд. Время от времени то один, то другой подбегал к трупу хозяина магазина, опускался на все четыре конечности и, быстро работая языком, принимался слизывать засыхавшую кровь.
Затем, видимо, кто-то из них дал команду, и они все, волоча набитые мешки и сумки, бросились к окнам, начали выбираться наружу. Каждый старался пробиться вперед другого, получилась давка, кто-то напоролся на торчащий из рамы обрезок стекла, дико завизжал, на него заорали, чтоб заткнулся. Но он визжал, визжал, пихал своего соседа, чтобы тот пропустил его, и сосед, изогнувшись, укусил визжавшего в шею. Визжавший смолк от неожиданности, но в следующий миг набросился на обидчика, и шея того тотчас тоже окрасилась.
— Бросьте на хрен, сматываемся! — крикнули им, но эти двое уже ничего не слышали…
Они вцепились друг в друга, кусали, рвали когтями, набитые их сумки отлетели в сторону, из разорванных карманов вылетали наружу банки, пакеты, свертки. Кто из них был кто, уже было не понять, не разобрать. Остальные погромщики все выбрались на улицу, разбежались, таща свою поклажу, в разные стороны, исчезли из поля зрения, а эти все дрались, рвали друг друга, вывалились из окна на асфальт, и асфальт вокруг сделался мокр от крови. Один неожиданно поскользнулся, опрокинулся на спину, и его противник не упустил своей возможности. В тот же миг он оказался на упавшем, морда его утонула в оголившейся шее неудачника, раздался хруст раздираемых сухожилий…
Вениамин Л. впрыгнул в окно — победитель, покачиваясь от потери сил, еще собирал в сумки свою рассыпавшуюся добычу. Но один и в таком состоянии он теперь был не страшен.
Слюна, переполнявшая рот, просила схватить, ощутить языком, небом что-нибудь особое, что-то такое, что даст наслаждение, которое ни с чем невозможно будет сравнить, сотрясет организм до основ, достанет до дна всех чувств.
Вениамин Л. схватил с полки бутылку с соком — и отбросил. Нет, это было не то. Схватил целлофановую упаковку с нарезанным лоснящимся сыром, разодрал ее — и тоже отбросил. Сыр также был не то. Не то была нарезка ветчины в пакетиках, зеленые оливки в прозрачной пластмассовой банке, творог, сметана, йогурты… То есть все это было то, достанься Вениамину Л. эта еда в другое время, он бы схряпал ее — только летели ошметья от упаковок, но сейчас, здесь в магазине, где было столько всего… сейчас нужно было иное!
Мясо, громадными кусками, пластами антрекотов, лангетов, лежавшее в прозрачных витринах-холодильниках, — вот что ему было нужно. Вениамин Л. увидел это роскошество — и сразу все стало ясно.
Он подскочил к мясному прилавку, перемахнул через него, торопясь, обломав ноготь на указательном пальце, откинул в сторону створку, выцарапал изнутри первый попавшийся в руки кусок и впился в него зубами.
О, это было то, самое то. Наслаждение, пробившее Вениамина Л., достигло, казалось, каждой клетки его организма. Урча, задыхаясь, пузыря изо рта слюной, он рвал мясо на мелкие куски и, не жуя, глотал их. Как это было здорово — есть мясо не жуя. Просто восхитительно. Почему раньше, когда ему перепадало что-нибудь мясное, он не догадывался есть не жуя.
В соседней витрине лежала свинина. Вениамин Л. перебежал туда, распахнул створку, вытащил кусок шейки на кости и принялся за него.
Как в магазине появилась милиция, он не заметил. Вдруг вокруг затопали, загрохотали, он поднял глаза и увидел, что прямо на него несутся, перемахивая через прилавок, двое в форме. Рванулся от них в сторону, но бежать было некуда — стена, мгновение — и он уже лежал на полу, давясь непроглоченным куском мяса, и ему заворачивали за спину руки.
— Это не я, не я! — замычал он, осознавая с отчаянием, что труп хозяина магазина могут повесить на него. — Это все эти… не я!
Ответом ему было — удар тяжелым форменным ботинком по ребрам. И после короткого перерыва — еще один.
— Не гунди, падла! Попался — значит, попался!
Вениамин Л. осторожно, чтобы не получить нового пинка, вывернул голову, скосил глаза, чтобы увидеть вершителей своей судьбы, и его оглушило: милиционеры в пятнистой боевой форме были полулюдьми-полукрысами. Верхняя часть лица у них была совершенно крысиная, нос плавно переходил в верхнюю губу, жестко топырились в стороны крысиные метельчатые усы, а нижняя являла собой абсолютно человеческий подбородок. Словно они превращались из крыс в людей. Или наоборот: из людей в крыс. Вениамину Л. невольно вспомнился глава города в машине.
— Теперь поднимайся! — снова засадил ему ботинком по ребрам.
Потом, когда его выводили из магазина на улицу, держали с расставленными ногами около стены, везли на заднем сиденье джипа в участок, его били не переставая, и когда, наконец, толкнули за решетку в камеру, Вениамин Л. был одним вопящим перекрученным жгутом боли, а лицо у него, он чувствовал, превратилось в кровавую вспухшую лепешку.
— Коронно они тебя, — сказала, промакивая скомканным платком ему кровь, текущую из рассеченных бровей, соседка по камере — по-уличному накрашенная девица в профессионально короткой юбке. Поплевала на платок и продолжила ухаживать за ним. — Оборзели совсем после этого закона об эволюции.
— Какого такого закона? — прошевелил разбитыми губами Вениамин Л. Он насторожился. Тот разговор с хирургом, зашивавшим ему раны на руке, крепко сидел в памяти, и что же, выходит, закон, о котором говорил врач, принят?
— Того самого закона, — снова поплевала на платок девица. — Проголосовали, приняли, опубликовали — будто они высший этап эволюции. Они высший, мы низший, и что они хотят, то и делают.
— Но они же вроде бы… вот эти, которые меня… они не совсем эти, — проговорил Вениамин Л.
— А хрен знает, кто они есть, — ругнулась девица. — У них тут всякие водятся. И полностью люди, и полностью эти. Вон посмотри — на дежурстве сидит, и около.
Вениамин Л. лежал на полу, она помогла ему приподнять голову, и через решетку камеры он увидел: тот, что сидел за столом дежурного, был человеком, а пасшийся рядом, ходивший от стола к двери и обратно, поигрывавший дубинкой в руках, — полная крыса.
— Но вообще они тут, в основном, эти, — сказала девица, опуская Вениамину Л. голову обратно на пол. — Уж я знаю, что говорю. И каждый день этих все прибавляется.
Дежурный за столом вызвал Вениамина Л. составлять протокол о задержании много часов спустя — когда на улице была уже ночь. О том свидетельствовала входная дверь, когда открывалась: за нею была чернота, и только крыльцо освещал мерклый фонарь.
— Давай рассказывай, как оно было, — сказал дежурный, выведя крупно вверху листа “Протокол задержания” и откладывая ручку. — Как оно было! — поднял он указательный палец.
Вениамину Л. и не было надобности ничего выдумывать.
— А почему сырое мясо жрал? — с подозрительностью спросил дежурный, когда Вениамин Л. дошел до момента, как после бегства погромщиков он вскочил внутрь.
— Не знаю. — Вениамину Л. и здесь не требовалось ничего выдумывать. — Жрать так хотелось. Так давно мяса не пробовал…
Дежурный выматерился. И тотчас заоглядывался по сторонам — будто боялся, что кроме Вениамина Л. его услышит кто-то еще.
Но они сейчас были тут вдвоем, больше никого. А тот, другой, крыса, ушел в дальний конец коридора и спал там на топчане.
— Значит, слушай, — сказал дежурный, понизив голос. — Дело твое швах, тебя взяли на месте, тебе и отвечать. А с этими, — он сделал рукой движение около своего лица, изображая крысиную морду, — все равно никто связываться не станет. Особенно теперь, после закона. Слышал о законе?
— Слышал, — кивнул Вениамин Л.
— Высший этап эволюции, куда денешься! — Дежурный снова с осторожностью матюгнулся. — Но ты слушай!
— Да, — вытянулся перед ним на стуле Вениамин Л.
— Я тебя сейчас отпущу. Выйдешь — и рви, чтобы ветер в ушах свистел. А я тревогу чуть погодя подниму. Будто ты только что рванул. Поймают — жив не останешься. Убежишь — твое счастье. Сможешь бежать? — с сомнением оглядел он Вениамина Л.
Сможет ли? Еще минуту назад Вениамин Л. едва двигался. Что говорить, коронно его отделали, как сказала проститутка. Но сейчас он ощутил, что не просто побежит, а полетит быстрее пули. И что, в конце концов: быть растерзанным этими — или сгнить в тюрьме…
— Когда? — поднялся он со стула. — Прямо сейчас?
— Прямо, — подтвердил дежурный.
Вениамин Л. бросился к двери, распахнул ее, выскочил на крыльцо под фонарный свет и, скатившись в темноту, понесся по пустынной ночной улице — будто летел.
Вениамин Л. увидел своего спасителя еще раз — много месяцев спустя, — чтобы стать свидетелем его смерти. Он увидел его сначала в слуховое окно с чердака, — тот бежал через дорогу к дому, за ним в каком-нибудь десятке метров неслось сразу несколько этих, он оглянулся на ходу и выстрелил, не попал, и еще спустя мгновение и он, и несущаяся за ним стая исчезли из поля зрения Вениамина Л. Потом снизу, с лестничной клетки, через чердачную дверь слуха Вениамина Л. достигли запаленные громкие крики, топот множества бегущих ног — видимо, дежурный заскочил в подъезд и мчался по лестнице наверх.
Вениамин Л. отпрянул от слухового окна и, в один миг вскарабкавшись по стропилам, оказался под самой крышей, на выступе печной трубы. Он потому и облюбовал этот дом для обитания, что здесь, на чердаке, были эти кирпичные трубы с площадками-выступами под самой крышей. Печи давно не действовали, в доме стояли газовые плиты, но разбирать трубы никто не стал, и на их уступах было удобно прятаться от облав.
Сверху, из-под крыши, Вениамину Л. было видно, как чердачная дверь отлетела к стене, и вместе с хлынувшим вовнутрь светом на чердак ворвался дежурный. Он ворвался — и заметался туда-сюда, не зная, что делать дальше. Затем рванулся к слуховому окну, у которого только что находился Вениамин Л., но то мгновение, что он метался, не зная, что предпринять, оказалось для него гибельным. На чердак, один за другим, вломилась вся стая. Дежурный, пятясь, выстрелил — раздался истошный, будто обиженный визг раненого, выстрелил еще — и, судя по новому визгу, снова попал, но это и все. Остальные из стаи прыгнули на него, сбили с ног — и повторилось то, что Вениамин Л. наблюдал тогда с директором магазина.
Закончив с дежурным, вдоволь нализавшись вытекшей из ран крови, его преследователи поднялись со всех четырех на задние конечности и, подтащив тело к слуховому окну, выволокли его на крышу, сбросили с крыши на землю. Пусть полежит там, падла человеческая, в назидание другим, чтоб неповадно было, переговаривались они, влезая с крыши обратно на чердак.
Они ушли, таща на себе раненых, а Вениамин Л. еще долго не мог спуститься с короткого, узкого, неудобного выступа вниз. В нем будто все окоченело. Он не в силах был пошевелить ни одним членом.
Он прятался здесь, на чердаке, уже бездну времени, почти никуда отсюда не выходя. На чердаке жила колония голубей, Вениамин Л. приноровился ловить их, а то, что приходилось есть их сырыми, — тут у него никаких проблем не возникало. Наоборот, ему это нравилось, и он даже научился пить их кровь, перекусывая жилку на шее, — еще совсем живую, толкающуюся ударами замирающего сердца. Вот как он наловчился ловить голубей — вот что восхищало его в самом себе. Тихо подкрасться, броситься молниеносным движением, не позволив взлететь… как у него это только и получалось!
Иногда на чердак забирались бездомные кошки или собаки, — их Вениамин Л. тоже не упустил ни одной. К кошкам и собакам он испытывал какую-то особую, жгучую неприязнь и бросался на них вовсе не потому, что видел в них пищу, а потому, что ему было ненавистно само их существование, то, что они просто были; бросался несмотря на то, что рисковал потерять глаза — это когда кошка, — а то и вовсе не одолеть противника — среди собак попадались довольно крупные экземпляры. Однако пока Вениамин Л. всякий раз выходил победителем. Он научился, как и они, пользоваться зубами — это оказалось совсем просто и было эффективно, следовало лишь не дать ухватить за шею себя. А в руках для таких случаев у него всегда был нож, и зубы с ножом — получалось в высшей степени действенно. Правда, последнее время руки странным образом стали плохо держать нож, вообще что-либо держать, и он уже начал тренировать себя, чтобы в следующий раз обойтись без ножа, использовав вместо него ногти. За время этой дикой жизни здесь, на чердаке, ногти у него окрепли, перестали быть ломкими, он дал им отрасти подлиннее и иногда, поймав голубя, не перекусывал ему жилку, а взрезал ее ногтем. Получалось — будто ножом.
О том, что после происшедшего здесь убийства могут прийти осматривать чердак журналисты, Вениамин Л. и думать не думал. Потрясение, которое пережил, было столь сильным, что его в конце концов оглушило сном, он упал на свою лежанку в углу под сводом крыши, отключился — и проснулся оттого, что вокруг стоял гул голосов, а в глаза бил яркий, обжигающий свет. Он сел, ничего не соображая, и около лица тотчас оказалось несколько микрофонов. “Расскажите, что вы здесь делаете? Кто вы такой? Вы были здесь, когда это все произошло?” — разом, перебивая друг друга, заспрашивали его. Все они, разглядел Вениамин Л., были этими. Ни одного человека.
— У меня заслуги… я удостоен… я наоборот, — заторопился Вениамин Л., полез во внутренний карман и вытащил на свет выданную ему когда-то бумагу. За это время она совсем обтрепалась, облохматилась, протерлась на сгибах, текст внутри тоже вытерся, побледнел, но все же Вениамин Л. хранил ее, берег — вдруг понадобится. Вот понадобилась.
Реакция на бумагу, когда кто-то один из этих с микрофоном в руках прочитал вслух ее содержимое, оказалась неожиданной для Вениамина Л. Он не ожидал такой. Он ждал, что над бумагой снова, как бывало прежде, начнут изгаляться, обхохатывать ее, но нет: в воздухе вокруг словно бы разлилось почтение, бумагу бережно свернули, вернули ему, после чего он был спрошен, уже без прежней развязной хамовитости, а уважительно, и одним, а не всеми разом:
— Что с вами случилось, Уко, почему вы оказались здесь?
— Я здесь живу, — ответил Вениамин Л.
Что ему было отвечать еще?
— А вы вполне удовлетворены вашими нынешними жилищными условиями?
Вениамин Л. ничего не понимал. С какой стати они разговаривают с ним подобным образом? Это была какая-то хитрость с их стороны, какой-то обман! Сколько он ни прятался от них, он к ним попался, и теперь его в лучшем случае ждет смерть, как этого несчастного дежурного из милиции, или то, что произошло с остальными уцелевшими людьми. Вениамин Л. знал, что произошло с остальными. В слуховое окно он неоднократно наблюдал, как их по утрам выгоняли из подвалов, строили в колонны и под конвоем уводили на работу. К вечеру так же под конвоем их приводили обратно и вновь загоняли в подвалы.
Из груди у Вениамина Л. вырвался жуткий, истошный крик, он вскочил и бросился к слуховому окну. Предпочтительнее было отправиться вслед за тем дежурным, чем оказаться в подвале.
Ему не дали добежать до окна. Подставили подножку, свалили, завернули за спину руки…
Вот это было более понятное обращение. Такого Вениамин Л. ожидал с самого начала.
Он кричал, бился, пытался кусаться — его связали по рукам, по ногам, положили на одеяло, служившее ему лежанкой, и понесли с чердака на лестничные марши.
Что они со мной будут делать, что будут делать, билось в Вениамине Л. Он сейчас безумно завидовал тому дежурному: того хоть в одно мгновение, а что они устроят с ним?
Его привезли в больницу. То есть это было похоже на больницу, но на самом деле это, видимо, была какая-то лаборатория, и они собирались умертвить его здесь, выкачав из него всю кровь. Блестели хромом рукояток приборы со множеством стрелок в окошечках, сияла крахмальной белизной белья кровать.
Его в несколько рук повернули на бок, сняли с него штаны, трусы, оголив зад, и приведенная под конвоем дюжей крысы медсестра-человек сделала ему укол. Через несколько минут у Вениамина Л. все поплыло перед глазами, он успел подумать: “Вот он, конец”, — и потерял себя.
Когда Вениамин Л. очнулся, то обнаружил, что лежит совершенно обнаженный — в той же самой бело-крахмальной кровати, в той же самой палате-лаборатории, среди тех же приборов со множеством стрелок. Но руки у него были свободны, свободны были ноги, он мог шевелить ими, сгибать-разгибать, то есть он был свободен?
Вениамин Л. огляделся, — вокруг никого не было. Значит, он мог сбежать отсюда, оставалось только решить вопрос одежды.
Вениамин Л. встал, прошелся по холодному полу, заглядывая во все углы, — ничего, что можно было бы надеть на себя, нигде не лежало. Дикая мысль пришла ему в голову: опуститься на четыре конечности и так, изображая из себя этого, кося под крысу, выйти отсюда. Вдруг получится прикинуться, будто бы он из них. Тем более что после жизни на чердаке, где приходилось карабкаться по стропилам и драться с кошками и собаками, он вполне овладел этим умением — двигаться на всех четырех. Вовсе оказалось не сложно.
Но только он встал на все четыре, дверь растворилась, и в нее вошел… Вениамин Л. сразу узнал, кто это вошел. Это был тот господин из подвала. Разве что несколько располневший, так что щеки его сейчас напоминали хомячьи. Но одет он был с прежней безукоризненной элегантностью: такой же, как тогда, замечательный черный костюм, струящаяся ослепительно-белая сорочка и только галстук не фиолетово-красный, а маренго с бордовым.
— Уко! — сказал он, раскидывая в стороны лапы, словно для объятия. И действительно подошел, взял Вениамина Л. за плечи, потряс его. — Смотрю у себя в кабинете телевизор — кого показывают? Уко показывают! И в таком положении: на чердаке, в антисанитарии. Не мог не навестить!
Вениамин Л. смотрел на него с враждебным недоверием. Чего от него снова хотел этот господин? Зачем он ему понадобился?
Господин из подвала, между тем, снова похлопал его по плечам.
— Все, Уко! Все! Теперь все будет нормально. Ты у нас не простой, ты с заслугами, правильно, заслуги нужно ценить. Я всегда придерживался этой точки зрения: заслуги нужно ценить. Видишь, специально пришел, оторвался от дел, чтобы подтвердить тебе это. Теперь все будет нормально, обещаю!
Вениамин Л. продолжал молчать, по-прежнему глядя на него с недоуменной враждебностью, и господин из подвала рассердился:
— Ты что, не помнишь меня? Отвечай!
Вениамин Л. вынужден был ответить:
— Помню. Конечно.
— Меня помнишь, отлично! Что еще помнишь?
— Все помню, — бессмысленно ответил Вениамин Л.
— А как твое имя, помнишь?
— Уко, — сказал Вениамин Л.
— А до него, до него? Помнишь?
Вениамин Л. вновь позволил себе молчание. Чему он был обязан этим визитом, этим странным, похоже, вполне миролюбивым обхождением?
— Где я? — спросил он.
— Где? — переспросил господин из подвала. — В больнице. В самой лучшей, отличнейшей больнице.
— Зачем?
Метельчатые усы у господина из подвала снова рассерженно подергались.
— Как зачем! Восстановишь силы. Побудешь в нормальных, достойных условиях. А тебе той порой подберут достойную работу. Достойное жилье.
Вениамин Л. не верил ни единому его слову.
— С какой стати? — спросил он. — Что вы тут про заслуги… Я же человек.
Круглые злые глазки господина из подвала выразили обескураженность. А вслед тому он захохотал, привзвизгнул от изнеможения, быстро опустился на все четыре и раз, и другой хватанул зубами пол перед собой. Из штанины внизу у него выскочил кончик хвоста и несколько раз мелко простучал по полу.
— Ты полагаешь, — еще продолжая сотрясаться от хохота, проговорил он, когда выпрямился, — что ты человек? Вот болван! Ну-ка посмотрись! — Он шагнул к белому встроенному шкафу и распахнул его створку. На внутренней стороне створки блеснула пластина зеркала. — Посмотрись, посмотрись!
Вениамин Л. переступил ногами — и оказался в зеркале. Он оказался в зеркале — и обомлел. Его прежнего не было, а на него со створки глядела совершенно настоящая, голая крыса. Худая, грязная, с плешинами в шерсти, но — крыса! И ноги, которыми он переступил, чтобы подойти к зеркалу, были вовсе не ногами, а лапами. И лапами были руки, — вот почему ему стало трудно хватать ими что-либо. А ногти на них — это были не ногти, а когти! Только, видимо, все эти изменения происходили так медленно, так постепенно, что он не отдал себе в них отчета!..
Слезы радости, слезы счастья, восторга вырвались у Вениамина Л. Он мутировал! Он стал крысой! Как глава города, как другие. И значит, ему не грозит судьба этих несчастных, которые загнаны сейчас в подвалы. И как хорошо, как это замечательно, что он ничего не помнит о себе том, прошлом, когда его звали не Уко. Как хорошо. Он Уко, и только. Пасюк, и больше никто. Крыса.
— Что, убедился? — спросил господин из подвала, закрывая створку.
Вениамин Л., вытирая тыльной стороной лапы глаза, подтверждающе кивнул. Он был не в состоянии говорить от раздирающих его восторга и счастья.
Сфинкс
— Как ты думаешь, а Стас знает? — спросил он.
— Не имею понятия, — ответила она, сосредоточенно и сильно ходя под ним тазом, отталкивая его от себя и тут же, словно зовя вернуться, убегая назад, чтобы в следующее мгновение снова отправиться навстречу, снова оттолкнуть и снова убежать. — Меня это не интересует.
— Нет, ну ты же что-то думаешь по этому поводу.
— Я думаю, как мне умудриться дать вам обоим, — сказала она.
— Хорошо давать нам обоим?
— Хорошо. Хорошо. Хорошо, — отозвалась она с паузами — всякий раз в тот момент, когда посылала его от себя.
Ему нравилось разговаривать с ней во время соития. Только в это время она принадлежала ему. И ему хотелось взять от нее, пока она была его, как можно больше — сколько она позволит взять, — узнать, что она думает об их тройственных отношениях, что чувствует, что испытывает, как вообще оценивает всю ситуацию. В другое время они не говорили ни о чем подобном. Она ему не разрешала.
— Ну, ты же и блядь, — сказал он, изо всей силы вминая ее в пружинящее, одышливо пофукивающее сиденье.
— Я не блядь, — послала она его от себя сильнее, чем до того. — Я не блядь. Я сфинкс!
Вот это было точно: сфинкс. Он сам так однажды назвал ее, и она, чуть подумав, радостно согласилась: “Сфинкс, молодец! Именно!”
А она и в самом деле напоминала ему сфинкса. Таинственное крылатое чудовище, проглотившее двух мужиков. Впрочем, не просто чудовище, а прекрасное чудовище. Восхитительное. Бесподобное.
У него никогда не было таких женщин. Вернее, он просто не знал до нее подобных. И даже не думал, что бывают женщины, с которыми может быть так, как с нею. “Дать вам обоим”, — говорила она, но она не давала, а, скорее, брала. Однако в том, как брала, была такая самоотдача, она занималась этим с таким упоением и безоглядностью, что доставляла наслаждение, которое никак не могло сравниться с тем, как если б она “давала”. В отличие почти от всех женщин, которых он знал помимо нее, она пила таблетки — и значит, не нужно ловить момент, думать со взбухающими висками: вот сейчас, вот сейчас, выскакивать, наконец, наружу и, корчась от потерянного рая, исторгаться на пустыню живота. Но это уже было пустяком, незначительной мелочью по сравнению с тем блаженством, что она дарила, просто принимая в себя и отдаваясь любовному действу. Возможно, она была в деле любви таким же гением, как Лев Толстой в литературе. Как Пушкин. Как Достоевский.
— Боже мой, бедняжка, — сказала она с улыбкой, оборачиваясь к нему перед тем, как исчезнуть в полосе кустарника. В левой руке у нее была белая пластмассовая фляжка с водой, в правой — пушистое, мохнатое красное полотенце, которое он видел у нее в этой поездке только после того, как у них случалась близость. Вернее, по утрам, когда выбиралась из палатки, где они ночевали с мужем, если становился тому свидетелем, он также видел ее с этим красным полотенцем. — Ужасно долго пришлось ждать возможности, да? Ты в меня столько вылил — весь прямо течешь по ногам!
Он почувствовал, что вновь готов к близости с нею. Вот подобных ее слов, подобной ее улыбки было ему достаточно, чтобы желать ее третий, пятый, седьмой раз подряд. Хотя таким их отношениям исполнилось уже полных два года.
Но длить дальше то восхитительное занятие, которому они предавались в машине, было уже невозможно. Уже опасно. Стас ушел за грибами часа два назад — и мог скоро вернуться. Мог и через час, и больше, но два часа — это то время, меньше которого он не ходил.
Им, как правило, в этой поездке удавалось быть вместе в такие вот грибные походы ее мужа. Он был страстным грибником, походить по лесу, пошарить палкой в зарослях травы, поворошить ржавчину осыпавшихся иголок — никакого занятия лучше для него было не придумать.
И грибы, надо сказать, он находил — будто их чуял. Будто они сами стремились к нему в корзину. Эту довольно приличного объема корзину, которая обычно покоилась в дороге на заднем сиденье рядом с Ниной, если более-менее грибное место, он набирал за те самые два часа. Ходить за грибами ему, конечно же, приятней было бы компанией, и он, может быть, даже решился бы оставить машину среди леса без всякого присмотра, но Нина просто терпеть не могла собирать грибы. Это была не выдумка, это было действительно так, она никогда не ходила с ним за грибами еще и до того, как возник их “треугольник”. И вот результатом получалось, чтобы ей не быть одной, Климу приходилось оставаться с нею. На всякий случай, для маскировки, он каждый раз порывался пойти со Стасом, но тот лишь раздражался: “Слушай, ты хочешь лишить меня удовольствия?! Как я буду ходить, искать, когда знаю, что она одна? Нет уж, пожалуйста, сделай одолжение. — И добавлял через паузу: — Я надеюсь, ты как друг не можешь позволить себе ничего такого?” “Стас, ты с ума сошел!” — возмущался Клим. “Ну, и все”, — отвечал Стас.
Он появился из леса минут через двадцать после того, как они выбрались из машины. Корзина у него была полна.
— Э-гей! — закричал он, вздымая ее в воздух. — Готовьте ножи! Хочу жареных грибов. Составите компанию?
— Ой, мы тебя уже заждались! — захлопала в ладоши Нина.
— Наконец-то. А то пропал, — ворчаще проговорил Клим.
Кажется, они выглядели вполне естественно в своем притворстве. Все-таки опыт того был у них изрядный.
Ночью, в машине, перед тем, как уснуть, Клим вспоминал их дневные занятия с Ниной, и в голову неизбежно приходила мысль о том, что сейчас в палатке она, наверное, занимается этим же со Стасом. Но ревности к нему он не испытывал. Все же Стас был ее муж. Которого она не собиралась бросать. Жизнь с которым ее вполне устраивала. Такой обеспеченной, устроенной, благополучной жизни Клим ей не мог дать никак. Не потому, что был моложе Стаса на пять лет. Он просто не имел в руках той профессии, что кормила Стаса. Конечно, к профессии требовалось еще и искусство переводить ее в звонкую монету, но этим искусством Стас владел в совершенстве.
Впрочем, Клима вполне устраивало, как оно все сложилось. Он вовсе не хотел бы быть мужем Нины. Ну к черту — мужем! Он лишь жалел, что не может сейчас оказаться между ее ног вместе со Стасом. Этот вариант Нина полностью исключала. Отказывалась даже и обсуждать.
Удавленник висел в недальней глубине леса, на торчащем суку нестарой сосны, окруженной веселым лиственным подростом. Это был парнишка лет шестнадцати, его поджарое юношеское тело в узкой джинсовой рубашке из-за непомерно вытянувшейся шеи казалось невероятно длинным. Голова у него вывернулась вбок, из носа, из углов приоткрытого рта на подбородок тянулись запекшиеся жгуты крови. Глазные впадины были плотно облеплены мухами, мухи копошились и у ноздрей, и на губах. Судя по запаху, он, должно быть, висел уже несколько дней.
Обнаружила его Нина. Свернули с шоссе, проехали сотню метров по заросшей, еле видневшейся колеями дороге, вырулили с нее на небольшую поляну со стоящей посередине свежесметанной копной сена, и Нина, как остановились, тут же выбралась из машины и пошла в лес. На ее крик Клим со Стасом бросились: Стас — схватив монтировку из-под сиденья, Клим — раскрывая на ходу большой охотничий нож, который в этом их путешествии по Прибалтике всегда держал в кармане.
— Ништяк себе дорожное приключение, — проговорил Стас, когда причина Нининого крика стала ясна. Отдал монтировку Климу и, зажав нос, подошел к удавленнику вплотную. Хотя он и ковал деньгу, занимаясь лечением венерических болезней, а не вскрытием трупов, профессиональный интерес к смерти был ему не чужд. — Ништяк себе приключение, ништяк, — повторил он и, отпятясь от удавленника, повернулся к ошеломленному, обездвижевшему Климу: — Ну что, надо ехать в милицию, сообщать. Посмотрим сейчас по карте, где тут ближайший населенный пункт.
Клим остался на обочине шоссе со своим охотничьим ножом, чтобы, возвращаясь с милицией, Стас без затруднения нашел место необходимого поворота, и, пока ждал, играл в давно забытую, детскую игру в ножички. Начертил круг, брал нож за кончик лезвия, бросал вниз, вытаскивал из земли, проводил черту, снова бросал. Перед глазами стоял покачивающийся на бельевой веревке парнишка, просто ожидать, ничем не заняв себя, — это было впору удавиться и самому.
Из багажника милицейских “Жигулей”, когда лесной дорогой вновь выехали на ту самую поляну, один из милиционеров вытащил раздвижную металлическую стремянку. Следователь — гладковолосый голубоглазый эстонец с холодно-отстраненным выражением лица — обратился к Климу:
— Что, куда? Показывайте.
Должно быть, ему казалось, что раз Клим встретил их здесь, то именно он и знает лучше, как пройти к удавленнику.
Нина осталась на поляне около машины.
— Нет, избавьте меня, с меня достаточно, — отрицательно помахала она рукой, отвечая Стасу.
— Ладно, идет, — согласился он.
Впрочем, она оставалась тут не одна. Водитель милицейских “Жигулей” — тихий юноша послеармейского вида, говоривший по-русски с сильным эстонским акцентом и украинскими интонациями, — тоже остался у своей машины.
Следователь, не давая никому подойти к сосне близко, пошелестел по лиственному подросту вокруг, пошарил там-здесь руками в траве и кивнул фотографу: давай. Фотограф, запечатлевая удавленника, щелкнул затвором “Зенита” раз, другой, третий, и следователь снова кивнул — тому, со стремянкой: давай ты.
Клим стоял в отдалении, не смея подойти к образовавшейся вокруг лежащего на земле мертвеца невидимой, но явной черте окружения. Стас, напротив, вышагнул прямо к ней и внимательно вглядывался в труп парнишки.
Фотограф снова защелкал камерой. Потом над трупом наклонился тот, который, видимо, был судмедэкспертом. Оглядел шею, взял за волосы, покрутил голову в одну сторону, в другую. Расстегнул джинсовую рубашку, оглядел, ворочая тело, грудь, плечи, спину. И начал расстегивать брюки.
Клим не выдержал. Он повернулся и, прошелестев веселым подростом, отошел в сторону метров на пятнадцать. Пространство земли под сосной сделалось для него за листвой невидимым. Остались только голоса, доносившиеся оттуда, но расстояние делало звучащую речь невнятной.
Стас подошел к нему, вытащил пачку “Столичных”, выщелкнул сигарету, закурил и, выдохнув дым, сказал:
— Мой пациент.
— Как? — не понял Клим. — Почему?
Стас затянулся и вновь выдохнул дым.
— А только штаны с него сняли, я это сразу понял. У повешенных как, знаешь? Мышцы распускаются, и все, что внутри, наружу. Оттуда и оттуда. Элементарная гонорея. И вот, представляешь, из-за такой-то малости…
— Почему ты думаешь, что из-за этого? — спросил Клим.
— И так можно было бы предположить, но у него там в кармане еще записка.
В воздухе, между тем, ощутимо попрохладнело, и он посерел. Вечер продвигался к сумеркам. Если бы не эта страшная находка, они бы сейчас уже расставили палатку, разогрели на плите ужин и кейфовали у костра.
Следователь подошел к ним.
— Значит, так, — сказал он. — Тут около него останутся, дождутся спецтранспорта для перевозки. А мы с вами на вашей машине давайте в отделение, мне нужно снять с вас показания.
Нина на поляне, в своем темно-синем джинсовом костюме, лежала на траве, забросив руки за голову, а над нею стоял тот послеармейского вида юноша-водитель. Они болтали.
— Ой, наконец! — поднялась Нина, увидев их. Вид у нее был откровенно повеселевший. — А то я уже заждалась!
Точно это же, с этими интонациями она говорила вместе с Климом Стасу, когда он возвращался из грибного похода.
Клима пробило: а может быть, она успела с водителем? А что, почему нет. С нее станет. Вот к нему, к этому эстонцу с послеармейским украинским выговором, он почувствовал ревность. Бешеную, сжигающую — словно ударил внутри горячий дымящийся гейзер.
Стас открыл дверцу, сел на свое место и стал заводить мотор.
Клим схватил Нину за руку и придержал ее. Они находились сзади машины и сбоку, так что Стас не мог видеть их даже и в зеркале.
— А ты тут не успела с этим? — спросил Клим.
— Конечно, — сказала она, вызывающе глядя ему в глаза.
— Что “конечно”?
— Конечно, успела.
— Ты только не ври.
— Зачем мне врать?
— Ну и как?
— Так себе.
— Что “так себе”?
— Так, как.
И вроде бы это было невероятно, чтобы она действительно занималась здесь с этим незнакомым эстонцем любовью, пока они были там, около кончившего с собой из-за дурацкого триппера парнишки, вроде бы она говорила в такой манере, что, утверждая, отрицала, но в то же время сомнение оставалось, и освободиться от него было невозможно.
— Ну, ты же и блядь! — сказал он, отпуская ее руку и чувствуя, как все в нем желает ее.
— Я не блядь. Я сфинкс, — ответила она, встряхивая рукой и глядя на него дразнящим смеющимся взглядом.
Отпуск завершался. Путешествие подходило к концу. Намеченный план был выполнен наилучшим образом: удалось побывать везде, где собирались, и сверх того. Удовольствие омрачалось лишь воспоминанием о той ужасной находке в лесу. Но в конце концов этот несчастный парнишка, так трагично воспринявший открывшуюся ему личным опытом изнанку любви, был им никем, они не знали его при жизни, не представляли разговаривающим, смеющимся, что-то делающим, первое — острое, обжигающее — впечатление понемногу тускнело, сходило на нет, и воспоминание о происшедшем уже напоминало собой все быстрей и быстрей редеющее облачко на безмятежном голубом небе.
Впереди оставался только Вильнюс, провести в нем дня два — и двигать на Минск. Через Белоруссию, не считая недолгой остановки в Минске, собирались проехать не останавливаясь.
Что произошло, почему — Клим достоверно так никогда и не узнал. При ясной погоде, сухой дороге. При самой обычной скорости. Они легли под встречный трейлер, вдруг вынесшись на противоположную сторону — словно потеряли управление. Такое случается, слышал он потом от всех гаишников и медиков, когда у водителя внезапно выключается сознание: инфаркт, инсульт — в общем, болевой шок. Но стряслось ли со Стасом что-то подобное, установить было невозможно: его исхрястало, перемолотило, изорвало так, что вскрывай, не вскрывай — ничего не определишь. Впрочем, еще позднее, задним числом, Климу пришло в голову, что Стас мог вывернуть руль специально. Правда, эта версия становилась вероятной лишь в том случае, если ему стало известно о них с Ниной. Стало известно — и решил убить всех троих. Но убил только себя.
Сам Клим накануне отравился консервами. Ели все вместе, из одной банки, однако печень против содержимого жестянки взбунтовалась у него одного. На его обычное место впереди села Нина, а он переместился на заднее сиденье, лежал там, подогнув ноги, плавясь в температурном полузабытье, в висок закругленным боком упиралась грибная корзина Стаса. Другим боком, повиснув в воздухе, она упиралась в спинку переднего сиденья за Ниной. Корзина мешала, надо было бы перебросить ее в ноги, но сделать это не хватало сил.
Возможно, именно корзина ослабила удар, сыграв роль амортизационной подушки. Во всяком случае, предохранив голову. Хотя ее хряснувшие прутья и впились сломами в лицо, разодрали его так, что те, кто вытаскивал Клима из машины, сначала решили, что с кем из них троих судьба обошлась суровее всего — это с ним. Но для него на самом деле все обошлось двумя десятками швов на лице, сотрясением мозга, сломанным ребром и обильными синяками, а для кого столкновение оказалось печально — это для Стаса с Ниной. Стас, видимо, умер еще там, на дороге, не приходя в сознание. А Нину, не закрепленную ремнем, за какое-то мгновение до того, как сорванный с места двигатель должен был вмять ее в кресло, инерцией движения выбросило через лобовое стекло вперед. Ей сдвинуло кости черепа, сломало нос, сломало в двух местах руку, обе ноги, разорвало плевру, селезенку, сместило сердце…
Климу уже разрешили вставать — она все лежала в реанимации, впереди ей предстояло еще несколько операций. Он пытался увидеть ее — ему не разрешили, и в конце концов он уехал в Москву, так и не увидевшись с нею.
Они увиделись только несколько месяцев спустя. Одна нога у нее стала короче другой, и она ходила, опираясь на палку — как-то боком и отвратительно виляя бедром, — нос у нее обрел чудовищную горбинку, напоминавшую верблюжий горб, и, как она призналась с неловкой улыбкой, все у нее внутри болит, мучают беспрестанные жуткие мигрени и требуется новая пластическая операция.
— Нужны деньги? — спросил он.
— Разумеется, — сказала она.
— Какие у меня деньги, ты же знаешь, — нарочито резко произнес он. — Ну, дам сколько-то…
Она ошеломила его своим видом. Он ожидал всего, но не такого. Клим пробыл с нею час — в нем не шевельнулось ничего от того желания, что он испытывал прежде от одного лишь взгляда на нее.
— Что, — проговорила Нина, когда он собрался уходить, — не интересна я тебе больше, да?
* * *
С некоторой поры ей стало казаться, что у мужа есть другая женщина. Прежде, в первые годы, когда он начал выстраивать свой бизнес и исчезал из дому в шесть утра, чтобы вернуться к полуночи, она была уверена в нем на сто процентов. Как бы ни дурен он бывал с нею, никогда в этом не чувствовалось его отдельности. Его обособленности от нее.
Теперь же он словно бы обособился. Вот она — и вот он. А между ними нечто вроде стены. Прозрачной, проницаемой для слуха и вполне преодолимой физически, но тем не менее — стены. Перегородки. Явной и несомненной. О, конечно, они жили вместе уже семь лет — немалый срок, — и седьмой год шел их дочери, но вот так обособлен от нее он стал лишь в последнее время. Что это могло быть иное, если не другая женщина?
Алина не сомневалась, что женщина. Она осязала это кожей. И в то же время у нее не имелось никаких доказательств. И не было никакой возможности проконтролировать его. Мобильный телефон всегда с ним — раз. А если не отвечает, мало ли каким делом он занят, — два. Может быть, у него сейчас важная встреча, чрезвычайные переговоры, и коль скоро он никогда ни о каких своих делах не докладывал ей, с какой стати должен начать сейчас?
Алина с силой вдавила кнопку переговорного устройства вглубь и вызвала секретаршу:
— Маша, зайдите ко мне, — и, когда та вошла, спросила, стараясь, чтобы голос звучал с обычной сухой твердостью, — Машенька, вы говорили, что ваш двоюродный брат работает в частном сыскном агентстве.
— Да, Алина Евгеньевна. Уже четвертый год.
— И вы, я помню, говорили о каких-то феноменальных его способностях. И вообще хвалили его агентство.
— Хорошее вроде агентство. Здорово так там зарабатывают. Было бы плохое — кто бы к ним обращался. А Васька, он да, прямо актером стал — так перевоплощается. В слесаря-сантехника, в крутого — в кого хочешь.
— Позвоните ему, сообщите, что мне необходимо с ним переговорить. Желательно как можно скорее.
— Хорошо, Алина Евгеньевна, конечно, — послушно закивала секретарша. — Прямо сейчас и начну звонить.
Она вышла, закрыв дверь, и Алина, крутанувшись в кресле, тотчас поднялась, быстро прошлась через весь кабинет по диагонали, из угла в угол.
Она не хотела терять Клима. Конечно, той безумной влюбленности в него, в которой был прожит их первый семейный год, в ней уже не осталось, но это было бы странно, если б она спустя семь лет чувствовала все так же, как в начале. Однако по-прежнему ей кружило голову от его объятий, по-прежнему нравилось в нем все: от голоса, осанки, походки до этих грубых рваных шрамов на лице, полученных им в какой-то давней, еще до их знакомства, автокатастрофе.
Кроме того, она просто не могла позволить себе остаться без него. Что ж, что у нее был свой бизнес. Ее издательство существовало лишь благодаря ему. Его поддержкой, его связями, его прикрытием. Без него она бы мгновенно пошла камнем на дно. Стала бы никем. Ничем. Пустым местом. Много ценности в женщине, будь она самой первой красавицей, если она пустое место?
Телефон прозуммерил вызовом. Алина бросилась к своему креслу, схватила трубку.
— Я до него дозвонилась, он на связи, — сказал голос секретарши. — Соединять?
— Соединяй, — коротко отозвалась Алина.
Через неделю на столе у нее лежал отчет о каждом перемещении мужа в течение дня, начиная с выхода из дома и заканчивая возвращением. На полтора дня он летал по делам своего бизнеса в Лондон — были зафиксированы поминутно все его перемещения там и даже приложена многостраничная расшифровка его деловых переговоров, сделанная неведомым ей образом. В агентстве, где работал двоюродный брат ее секретарши, даром хлеб не ели.
Среди мест его лондонских посещений значился и магазин “Берроуз”. Один из самых дорогих, как было отмечено в отчете, магазинов Лондона. В “Берроузе”, сообщал отчет, ее муж купил шиншилловую шубу за четырнадцать тысяч девятьсот девяносто девять фунтов стерлингов, а также бриллиантовый гарнитур — кольцо, подвеска на шею, сережки — за двадцать семь тысяч и четыреста девяносто девять фунтов.
Прочитав об этом, Алина, не в силах сдержаться, ударила по лежащему перед ней отчету обеими ладонями, зажмурила глаза и откинулась на спинку кресла. Боль была ужасна, невыносима. Хотелось свалиться на пол и кататься по нему. Эти его покупки с бесстрастной безжалостностью свидетельствовали, что ее ощущения были верны. Кому еще, как не той — другой — женщине, могли предназначаться такие покупки? Ей он, вернувшись из Лондона, сказал, что поездка была безумно напряженной, ни единой свободной минуты, не получилось никуда выбраться, и вот тебе подарок — набор авторучек, схватил на ходу в аэропорту. Ей — на ходу в аэропорту, а той — специально в “Берроузе”. И до того безумные деньги: шестьдесят тысяч, если перевести в доллары. Это надо совсем свихнуться, чтобы тратить такие деньги на любовницу. Или ей что, пятнадцать лет? Откупается, чтобы не загреметь на нары за совращение малолетней?
Алина открыла глаза, посидела некоторое время неподвижно, чувствуя, как поджимаются в нитку, скручиваются жгутом губы, и снова наклонилась над отчетом. Там, среди других адресов, где побывал за неделю муж, имелся один, о котором она никогда прежде не слышала и который несомненно был домашним. Она нашла его в отчете и выделила красным фломастером. По этому адресу на следующий день после возвращения из Лондона муж заходил. И пробыл там целых три часа. С лишним.
— Подлое молодое мясо! — вырвалось у нее невольно.
Но она тут же взяла себя в руки, перевела дыхание, достала пудреницу, прошлась по лицу, глядясь в зеркало пудреницы, бархоткой, бросила коробку пудреницы обратно в стол, сняла трубку и набрала номер агентства.
— Здравствуйте, рады вас слышать, — услужливо отозвались там.
— Это ваш клиент, — сказала она и назвала присвоенный ей номер. — Я нуждаюсь в дополнительной информации.
— Ты за мной устроила слежку? — Сказать, что Клим был потрясен, — это слишком. Он был обескуражен. Вроде бы он вел себя вполне осторожно, предусмотрительно и не подавал никаких поводов не доверять ему.
— Всего лишь слежку, — выделила голосом жена. — Рога мне наставил ты!
Это она так старалась подчеркнуть, что если и есть ее вина перед ним, то она оправданна. Гораздо больше, неизмеримо больше виноват перед нею он.
Ну, в общем-то, конечно, виноват. Клим не старался найти внутри себя некое оправдание. Он просто не слишком переживал, что ей все открылось. В известной мере, он даже остался равнодушен к случившемуся. Ну, открылось и открылось. Если она захочет развода — Бог с ней. Если начнет устраивать ему концерты — он уйдет от нее сам. Таких ординарных коз — девять штук на десяток. Поменять ее на любую из этой остальной восьмерки — не заметишь, что и поменял.
— Так, ну, — сказал он, не зная, что говорить. Нечего ему было говорить. — И что ты сейчас хочешь?
— Что я хочу?
По губам у жены пробежала странная усмешка. Как если б, узнав о его неверности, она неким странным образом возвысилась над ним.
— Да, что ты хочешь, — подтвердил свой вопрос Клим.
— Я хочу тебе сказать, — с этой странной усмешкой, перебирая камни бус у себя на груди, проговорила Алина, — что ты сам рогатый, как тот олень.
Это было неожиданно. Ее слова взбодрили Клима.
— В смысле, что ты изменяешь мне?
— В смысле, что у нее есть любовник! — торжествующе произнесла Алина. — Хочешь, зачитаю тебе, когда он к ней приходил, сколько был, где они встречались помимо ее дома? Его имя, возраст, род занятий, место жительства. Все запротоколировано.
Вот теперь она достала его. Клим молча отошел к бару, открыл, цапнул оттуда, не выбирая, первую бутылку с полки сорокаградусных, отвинтил крышку, налил половину бокала и, не разбавляя, как привык за последние годы, опрокинул в себя. Любовник, вот что! Следовало, наверно, ожидать.
— Врешь ты все, моя дорогуша, — сказал он, поворачиваясь к жене. — Бабьи ваши примочки. Чтобы самой легче стало?
— Про шубу из “Берроуз” и бриллиантовый гарнитур тоже вру?
— Не врешь, нет, не врешь. — Клим налил из бутылки еще и снова разом махнул в рот. — Видишь, я с тобой вполне откровенен. Будь откровенна и ты.
— Пожалуйста. — Алина отошла к журнальному столу, взяла с кресла около него свою черную, с красным блестящим нутром рабочую сумку, с которой ездила в издательство, и вынула оттуда пластмассовую папку, туго набитую листами. Достала несколько и, вернувшись к Климу, дала их ему. — Смотри. То, что отмечено зеленым фломастером.
Клим взял листы и глянул.
А впрочем, что ему нужно было смотреть? Он и так знал, что это правда.
— Благодарю, — сказал он, возвращая жене листы. — Очень интересное чтение. И что дальше?
Какое-то долгое, бесконечное мгновение она стояла около Клима, глядя на него горящим ненавидящим взглядом, и вдруг взгляд этот стал молящ, жалок, и она упала перед Климом на колени.
— Клим! Климушка! — обхватив его за ноги, тесно вжимаясь в них лицом, проговорила она сквозь рыданья. — Не бросай меня, Климушка! Не бросай!..
Он положил руки жене на голову, поворошил ей волосы. Погладил и снова поворошил. Потом сказал:
— Не брошу. Почему ты решила, что брошу? Не брошу…
Не доезжая до ее дома, Клим велел шоферу сделать круг по соседним кварталам. Он хотел проверить, нет ли за ним слежки на этот раз. Нет, никого не было. Алина пообещала — и слово свое сдержала. Да и что ей, собственно, теперь следить. Она все знает, и нового ей ничего не откроется.
Нина встретила его в той самой шиншилловой шубе.
— Я бы ее не снимала ни на мгновение. И спала бы в ней, и под душ, — сказала она, целуя Клима, и потерлась кончиком своего горбатого носа о нос его. — Как жалко, что еще не зима. Я уже вся изждалась!
— А что насчет меня? — спросил Клим. — Изждалась?
— М-м-м, — протянула она, зажмуриваясь и с улыбкой блаженства водя носом перед его шеей. — У тебя новый одеколон. Совершенно чудный. Пользуйся им всегда. Я от него прямо балдею. — И открыла глаза. — Я тебя изждалась, но дождалась. Смотри!
Она быстро расстегнула крючок на шубе и распахнула ее. Под шубой у нее ничего не было, кроме чулок на ногах. Клим сглотнул взбухший помимо его воли в гортани ком. Он желал ее точно так же, как тогда, десять лет назад. Если бы кто сказал, что такое возможно, он бы не поверил. Но все это произошло с ним — спустя десять лет после того, как виделись последний раз, — и что тут было верить, не верить. Оставалось лишь принимать все как данность. Хромота у нее окончательно не исчезла, хотя она и провела чуть не год в илизаровском институте в Кургане, но совсем легкая хромота, и она выработала какую-то такую походку, что сумела придать этому вихлянью бедром особое, необыкновенное очарование. А если у нее что внутри и болело — она о том не распространялась.
Пересиливая вспыхнувшее желание, Клим запахнул ей шубу, прошел в комнату, сел там на диван и, забросив ногу на ногу, откинулся на спинку.
— Моя жена узнала о тебе, — сказал он вошедшей вслед за ним Нине. — Только она думала, что ты какой-нибудь пятнадцатилетний цыпленок.
— Ой, — прыснула Нина и даже присела от смеха. — Неужели? Подумать обо мне такую гадость… — Сняла с лица улыбку и посерьезнела. — Бедняжка ты мой! И что же ты?
— Ничего. Ей придется смириться с тобой. Но вот я кое с чем смиряться не собираюсь.
— Да. Что такое? Слушаю. Вся внимание. — Она подошла, села у него в ногах на корточки и положила руки на колени.
— Солодов, — произнес он. — Андрей. — И умолк.
— Так. И что? — спросила она снизу.
— Я уже все сказал.
Она щелкнула языком, поднялась и села на диван с ним рядом. Шуба у нее распахнулась, она запахнула ее.
— Как я рада, что ты узнал о нем, — проговорила она, разворачиваясь к Климу, закидывая ему одну руку за голову, берясь ладонью другой за щеку и принуждая его взглянуть на себя. — Я, знаешь, все думала, думала, как сделать, чтобы ты узнал о нем, и ничего не могла придумать.
Клим ощутил в себе поднимающееся бешенство. С этой женщиной ухо следовало держать востро. Она могла из любой изнанки сделать лицо. Но, тем не менее, он вынужден был спросить:
— И зачем тебе нужно было, чтобы я узнал о нем?
— Потому что я не люблю двусмысленностей.
— Каких двусмысленностей? — не понял он.
— Ну, вот это, что ты не знал о нем. Теперь ты знаешь, и у меня нет от тебя никаких тайн.
Клим помолчал, обдумывал ее слова. Да ведь она же хочет, осенило его, чтобы этот мальчишка, Солодов по фамилии и Андрей по имени, оставался ее любовником и чтобы он, Клим, зная о нем, смирился с этим, принял это, как примет Нину, никуда не денется, его жена.
— Он должен исчезнуть из наших отношений, — сказал Клим. — Это не условие. Это требование.
Нина засмеялась. Расстегнула ему на сорочке пуговицу, запустила внутрь руку, прошлась ею по соскам, по животу, а затем легла Климу головой на грудь.
— Тебе чудно со мной, а? — спросила она, выворачивая голову вверх и ища его взгляд. — Так зачем же тебе, чтобы я была другой. Без него я не смогу быть такой, какая я есть. Когда я давала тебе вместе со Стасом, ведь тебе ничего, было нормально?
— Он был твой муж.
Нина снова засмеялась. Рука ее расстегнула ему на сорочке все пуговицы и принялась за брючный ремень.
— Какое это имеет значение? Ведь я же давала, — она сделала бедрами движение вперед, и шуба на ней вновь распахнулась, — не штампу в паспорте. Так что ничего не изменилось. Все то же самое.
Клима пробило: Стас знал об их тройственных отношениях. И может быть, даже не может быть, а точно — специально уходил за грибами.
— А что, Стас знал? — спросил он.
— Ну, конечно, знал, — сказала она, продолжая управляться с его одеждой.
— А этот твой… Андрей, — помедлив, произнес он, — знает обо мне?
— Ну, конечно, знает, — с тою же интонацией, что о своем погибшем муже, проговорила Нина. — Ему я уже сказала. Только ему не нужно знать, что знаешь ты.
— Это почему?
— Потому что так нужно мне. Мне. Мне, — повторила она. Она уже совсем раздела его, Клим пылал, желая ее, и Нина, не снимая шубы, накрыв его ею, с закрытыми глазами, вслепую устраивалась у него на коленях. — Ведь ты же хочешь меня такую, а не другую? Вот и бери меня такую. Бери такую… Бери.
— Ну, ты же и блядь, — сказал он, держа ее за ягодицы и что есть силы вжимая в себя.
— Я не блядь, — проговорила она, не открывая глаз. — Я сфинкс! Понятно тебе?
В этот миг с окончательной, четкой, недвусмысленной ясностью Клим вдруг осознал: Стас тогда сам вывернул руль. Он хотел спросить Нину, а как полагает она, — и не спросил.
— Сфинкс, это точно, — подтвердил он.