Переписка. публикация Вероники Жобер. Предисловие Маргариты Тимофеевой
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 2000
“Зеленое окно за письменным столом”
Лидия Гинзбург и Наталия Ильина — переписка
Лидию Гинзбург и Наталию Ильину представлять читателям нет нужды.
Обе они принадлежат двадцатому веку. Обе наследовали веку девятнадцатому. Обе, каждая в свою меру, помогали своей литературной работой сохранить русскую культуру.
Наталия Иосифовна Ильина (1914—1994) родилась в Петербурге. В 1918 году отец увез семью в Харбин. С 1937 она одиннадцать лет работала в газетах Шанхая. В 1948 году вернулась в СССР; закончила Литинститут. В 50-х опубликовала в “Знамени” роман “Возвращение” (первая книга вышла в 1957 году, вторая — в 1966). Новомировские фельетоны 60-х годов и сатирическая проза собраны в книге “Белогорская крепость” (1989); автобиографическая проза 80-х — в книге “Дороги и судьбы” (посл. издание вышло в 1991 году).
Лидия Яковлевна Гинзбург (1902—1990) — литературовед, доктор филологии, ученый с мировым именем. Автор книг о Вяземском и Герцене, “О лирике”, “О литературном герое”, “О психологической прозе”, “О старом и новом”.
Прозу начала писать в 20-е годы, 65 лет вела записные книжки, “по образцу Вяземского задуманные”. Писала — в стол (“…в столах наше творчество превращалось из раннего в зрелое, из зрелого в позднее, в особенности из нужного в ненужное…”). Писала “…с темной уверенностью в том, что все пригодится, что это опыт. И самое прекрасное, что не знаешь, для чего именно понадобятся эти слепки любви и боли, победы и унижения…”
Первые журнальные публикации фрагментов, блоков из записных книжек Л. Гинзбург — “Записки блокадного человека”, “За письменным столом” — появились в середине 80-х, вызвав острый интерес у нас и за рубежом.
1Наталия Ильина отозвалась на эти публикации со всей искренностью и темпераментом, оказавшись одним из тех “адекватных, оптимальных читателей”, которых более полувека была лишена Лидия Гинзбург.
1/IX-86
Дорогая Лидия Яковлевна!
Вот снова благодаря Вашей племяннице Наташе, Ате, выпала мне большая радость Вас читать. Речь идет о “За письменным столом”, “Нева” № 3.
На какой из толстых журналов подписываться, стало уже загадкой неразрешимой. Ясность утрачена. Было время, когда определенный слой общества стремился подписываться на “Новый мир”, а “инженеры и вообще люди”, как Вы прелестно выразились, искали чего попроще. А сейчас! Какая пошла чересполосица. “То флейта слышится, то будто фортепьяно”, и никто не знает, в каком журнале на ЧТО напорешься. И какая путаница уровней! Вдруг в “Неве” — высочайший (Ваш), а в “Новом мире” — чорт-те что вроде солоухинских
“Камушков на ладони”… Это я к тому говорю, что, читая Вас, терзалась, что журнал не мой, что надо вернуть, что не смогу открыть и перечитывать, когда захочется, как я делаю с Вашей книгой “О старом и новом”, — надеюсь, я вовремя благодарила Вас за эту драгоценную книгу! Читая “Неву”, все время хотела схватить карандаш или что попало писучее и выписывать поразившие строки, но и выбрать трудно, надо уж все подряд…Все в Ваших записках восхищает меня.
И то, что старость “явление столько же социальное, сколько биологическое, но решает судьбу гражданская старость”, и что “две эти старости не всегда совпадают”, и последующие строки на эту тему. Восхищает еще и потому, что об этом и я сама думала, но смутно, а у Вас все блестяще сформулировано.
И Ваши размышления о “туризме-коллекционерстве”, — и об этом я думала, и даже пыталась что-то в этом роде изобразить в рассказе “Путешествие по Италии со старым другом”. В самом деле, как сказал Ваш знакомый Г., “проще сидеть дома”. И размышления о “соблазнах прямолинейных соответствий” и о “негодяйстве”… И — это особенно поразило меня, об этом не думала, — что разговор о тщете жизни кончился, настало время иного разговора, “о том, как бы выжить и как бы прожить, не потеряв образа человеческого”. И “чем больше говорит искусство об этом, тем оно современнее”. Да всего не выпишешь! Еще только о самых конечных строках Ваших изумительных записок: что в старости “нельзя жаловаться, потому что кто-нибудь может и в самом деле пожалеть”, и о том, что “молодость нерадостна и пустынна”. И об этом думала и даже писала в еще не опубликованной вещи, что юность далеко не самое светлое время жизни, как принято утверждать. Но до слов “нерадостна и пустынна” не додумалась. Я недавно переехала за 70 и очень понимаю, что мы должны быть “бодрыми и гордыми”…
Те две недели, что “Нева” была у меня, я читала, перечитывала, и не было за это время меня посещавших друзей, которым бы я не читала вслух какие-то особенно удивительные места… Сегодня вечером придет Наташа, и я расстанусь с журналом, с Вашими строками, другого, каюсь, я там не читала. Остается одна надежда — это все будет напечатано в Вашей книге, книга выйдет, об этом я узнаю от той же Наташи и буду ее доставать. Разумеется, скажу начистоту (да Вы и сами догадались!), что я мечтала бы
получить эту книгу от Вас. Вот — вымогаю…А Ваши блокадные записки, о которых наслышана, не читала до сих пор — Наташа отдала почитать одному сукиному сыну, а он все не возвращает. Украл, полагаю… В нашей среде, как Вы справедливо заметили, красть как-то не принято. Однако книг это, видимо, не касается…
В минувшем году у меня вышла книга “Дороги и судьбы”, туда вошло все, что было в книгах предыдущих, плюс новая глава: “Реформатский”. Я не знаю, интересно ли это Вам, а навязывать Вам с Вашей занятостью свои опусы — не считаю возможным. Однако, если желание иметь эту книгу есть у Вас, — Вам стоит лишь дать знать Ате-Наташе, и я немедленно…
Недавно за своим кухонным столом, рискуя обидеть сидящих за ним мужчин, я заявила, что за свою долгую и пеструю жизнь самыми умными людьми, которых мне посчастливилось знать, были женщины: Ахматова, Ариадна Эфрон и Л. Я. Гинзбург, — знать ее мне не посчастливилось, а только читать.
Ну хватит. Расписалась. Низко Вам кланяюсь и благодарю.
Наталия Ильина
11.9.86
Дорогая Наталья Иосифовна!
Спасибо за письмо, существенное для автора не только похвалами, но, главное, адекватностью реакции, выразившейся в том, на что именно Вы обратили внимание. В книгу 87-го года (есть уже первая корректура) кроме статей должно войти довольно много моей прозы: записи от 20 до 70 годов, “Записки блокадного человека”.
До книги некоторое количество записей должно еще появиться в “Неве”, пока планируют первый номер 87 г. “Нева” сама просит у меня материал, поэтому я стала ее автором. Я даже их лауреат за “Записки блокадного человека”. Получила от них очень большую медаль с античным барельефом (кажется, увенчание Августа).
Пока что, до возможности послать Вам книгу 87 года, хочу послать Вам “Записки блокадного человека”, у меня еще есть какой-то остаток.
Вашу новую книгу хочу получить. Ту, которую Вы мне посылали, прочитала с большим интересом.
Я в дружеских отношениях с моим редактором по “Неве” С. А. Лурье, очень милым и умным человеком. Я рассказала ему о том, что Вы написали мне по поводу загадочной природы подписки на толстые журналы. Он пересказал это главному редактору, который был польщен; в результате главный редактор Борис Никольский и Лурье просят Вам передать, что они были бы рады Вас напечатать в любом из Ваших жанров. И если Вы позволите, обратятся к Вам официально. Никольский сравнительно недавно стал главным редактором и хочет сделать из “Невы” журнал, заслуживающий внимания. Для начала они собираются печатать с первого номера новый роман Дудинцева. Уже его анонсировали.
Бываете ли Вы в Ленинграде? Была бы рада, если бы Вы меня посетили.
С добрыми пожеланиями
Л. Гинзбург
7/Х-86
Дорогая Лидия Яковлевна!
День сегодня праздничный, народы гуляют в парках и где придется, я же нацелилась с утра писать Вам и эгоистично мечтала о плохой погоде: чтобы бежали низкие облака и в окно стучал дождь, что вдохновительно для сиденья дома и труда. У Вас в “Старом и новом”, помнится, об этом сказано, и, как все у Вас, верно чрезвычайно. Увы. Погода превосходная, небо синее, деревья разноцветны, и “хочется в поле, широкое поле, где шествуя сыплет цветами…” Времени мало, через месяц уеду, и будет ли еще такое утро, не омраченное телефонными звонками…
Гениальная Марина Цветаева, как известно, писала письма с черновиками. Далекая от гениальности, я пишу без черновиков.
Je jette mes id
й es sur le papier, et elles deviennent ce qu’elles peuvent2 . Намекнув, что мне не чужд французский и знакомы “Записные книжки Вяземского” и тем самоутвердившись, продолжаю…Сегодня ровно неделя, как я получила от Вас “Записки блокадного человека”. Прочитала в тот же вечер. Потом прочитала еще раз. И еще. Потребовалось устно поделиться впечатлениями, позвонила Наташе, Ате, и мы сошлись на том, что Вы пишете интеллектуальную прозу, которую кроме Вас не пишет НИКТО. Несомненно очень одаренные и интересно начинавшие прозаики (напр. Астафьев и Белов) захлебнулись, с моей точки зрения, в своей бескультурности. И вообще — уровень… Впрочем, passons!
3 Мои впечатления о “Записках”.Чтение мучительное — ударяет, обжигает своей правдивостью.
Чтение сладостное — ибо радуешься уму, тонкости, проницательности автора, его суховатому юмору, эдакому подспудному (моему любимому из юморов), ну к примеру, как бы между прочим: томящее тщеславие, которое “гнало людей туда, где им быть вовсе не следовало, но где преуспевали их сверстники и друзья, что, естественно, не давало покоя”… Ну и вскрытие подтекстов разговоров-самоутверждений, и такая вот дивная и страшная фраза: “К весне дистрофический человек настолько оперился, что опять захотел гордиться и самоутверждаться”.
Все осязаемо, зримо, конкретно. Потрясает ВЕДРО — спусканье с ним, пустым, по обледенелым ступеням, и “высокогорное восхождение” с ним, полным. И затем то же ведро — вынос нечистот… “Одоление волей сопротивления каждой вещи, преодоление пространств”.
И то, как Вы объяснили, почему человек может выжить в окружении ужасов: “Страдание непрестанно стремится с помощью другого, замещающего страдания отделаться от самого себя”. И совершенно замечательны слова об “уклонившихся” с их чувством неполноценности, ибо о законах связи они догадались, поняли их, но… “законы эти оставались ужасными и теоретически непосильными”. Все это поразительно, ибо верно, бьет в самую точку, и, читая, все проверяешь себя, а я бы как бы…
Но самое мучительное и поразительное — это о голоде. Ну я, как и большинство граждан, недоедание испытывала, а голода, а этого голода, этого ужаса — нет, конечно. И то, что Вы о нем рассказали — ново и страшно. О том, что в дни большого голода люди много молчали. И мания еды, маниакальные о ней разговоры усилились вместе с передышкой. И блокадная мания кулинарии — продлить процесс, отвлечься “страстным интересом к происходящему”, и профессор, делающий пирожки из каши, и отношения с домашними (рассказ о жалости и жестокости — история О.), и то, что жалость — разрушительнейшая из страстей, — как я, как многие! всё это знают по себе, даже не быв в таких более чем экстремальных ситуациях!
Надо, видимо, перестать. Потому что иначе не прекращу Вас цитировать, а зачем Вам это? Написали Вы повесть поразительную. Подумать только, что она была опубликована уже два с половиной года назад, но если б не друг мой Люша Чуковская, восторженно мне об этой повести говорившая, если б я после этого не пристала бы к Наташе с ножом к горлу (дай, дай, дай!), а она дать не могла — уперли журнал! — и, чтобы отвязаться, дала “За письменным столом”, и я написала Вам, а Вы — прислали, — так вот благодаря этим прекрасным случайностям я и прочитала “Блокадного человека”. А печать наша об этом перле, об этом брильянте прозы — ни звука! Чорт знает о чем пишут, что обсуждают на страницах газет, а тут — хвостом не ударили!
Но если вдуматься (как любила говорить Анна Андреевна) — понять можно. Булгаковский Мастер стихов Ивана Бездомного не читал, но о чем тот писал, — знал: “Взвейся да развейся!” Гражданам со школьных лет вбивают в голову, что человек создан для счастья, как птица для полета, что в человеке все должно быть красиво, и жизнь надо прожить так, чтобы… и прочая. Эти затверженные истины висят в воздухе, как остатки лепнины разрушенного здания, не имея к жизни никакого отношения… Сейчас пошла волна “критики и самокритики”, поначалу было интересно и страшновато: взглянув окрест себя, ужаснулись, о многом подозревали, но размеров бедствия не представляли. Сейчас это уже превратилось в моду, в требование сверху, уже наскучивает и тревожит, ибо, читая, думаешь: а дальше-то что? Но! Прошлого не трогаем. Ахматовского “Реквиема” в печати нашей нет! И правды о войне — нет.
Была у меня на днях моя редакторша из “Октября”. Я ей о Ваших “Записках” — всю неделю о них думаю и говорю. Она: “Ну, правда, о блокаде мы уже много читали…” Я — озверело: “Что? что именно вы читали?” Как я и догадалась, читала она только одно: “Блокадную книгу” Адамовича—Гранина. А в этой книге самое потрясающее — дневник Юры Рябинкина. Вот и все о блокаде. Чрезвычайно мало.
Писать об этом ужасе — не поощряется. Бога благодарить надо, что “Нева” напечатала Ваш удивительный по силе, по конкретности, по уму рассказ. Ведь хотели бы забыть. Мы шли дорогой побед. А человек, умирающий от голода посреди “издевательской красоты” великого города, — человек не должен ТАКОЕ переносить, не может быть поставлен в ТАКИЕ условия. Это — НАД. Виноваты немцы? Разумеется. Они и шли, чтобы нас уничтожить. Но разве только они? Вот и лучше, чтобы люди поменьше об этом знали, читали, а то возникают разные проклятые вопросы… Вот как можно объяснить молчание прессы по поводу Ваших “Записок” — если вдуматься…
Счастливая у Вас старость, дорогая Лидия Яковлевна! Ведь под “Записками” стоят три даты, последняя — 1983 год. Сохранить всю силу, всю ясность ума, сохранить талант писать до Ваших лет — о таком можно только мечтать.
Насколько беднее была бы наша литература без Ваших записок — и прежних, и этих! Пожалуйста, не переутомляйтесь. “Организм не дурак”, любил повторять Реформатский. Подчиняйтесь требованиям организма, отдыхайте, когда он этого просит. Вы очень нужны. Вас, последних могикан, “обремененных” такой великолепной культурой, осталось немного
, да нет, совсем мало. Подумала, и не знаю, кого можно поставить рядом с Вами.Вчера выслала Вам свою книгу. Читать ее Вы будете, когда Вам будет удобно и не утомительно, но вот о том, что ее получили, если Вам не трудно, уведомите меня! Почта работает из рук вон… В нашем п/о уже второй месяц отсутствует отдел, где принимали бандероли и “ценные отправления”. Почему? — спросила я. — А работать некому! — Как же быть? — А отправьте откуда-нибудь из другого п/о.
Я и отправила.
Ну что ж. Написала много, и за многословие прошу прощения. Пойду сейчас подышу осенним воздухом.
Вас, если позволите, обнимаю. И кланяюсь. И благодарю.
Наталия Ильина
17.10.86
Дорогая Наталия Иосифовна!
Спасибо за книгу, которую я вчера получила.
Спасибо и за письмо, и за все, что Вы написали о “Блокадном человеке”. Я радуюсь тому, что нашла столь адекватного читателя. Найти читателя для нас важное дело.
Почта моя около парка. Я ведь живу в Лесном. Когда-то, когда я сорок лет жила в самом центре, Лесной казался мне краем земли. Теперь край земли передвинулся намного дальше. Так вот, я получила Вашу книгу и раскрыла ее, присев в парке. У меня есть издание 80 года, так что ряд глав я знаю. Раскрыла главу о Реформатском и зачиталась, даже пробрал меня осенний холод. Как мне знакомы эти непролазные папки! Только я сама скрываю их от посторонних глаз. Люди считают, что у меня порядок, но это злостный обман. Потом я читала еще главу о матери. Это тоже затягивающее чтение. В обеих главах Вам удалось воссоздать человеческую прелесть и необычность тех, о ком Вы писали.
Это первые впечатления. Я только что кончила чтение корректуры, вернее, двух корректур сразу. Это, кажется, было последнее звено в цепи непрерывных сверхсрочных дел. Теперь собираюсь благоразумно отдыхать. Хотя, собственно, умею отдыхать только за городом; причем если природа настоящая, а не комаровско-переделкинская. Настоящей давно уже не видела.
Что касается моего отношения к природе, то, вероятно, с первых проблесков сознания его воспитало во мне Черное море, на котором я выросла. Плавать научилась, должно быть, примерно тогда же, когда и ходить.
Чтение Вашей книги у меня еще впереди. Сейчас только прихожу в себя.
Надеюсь, после Франции Вы приедете в Ленинград и мы увидимся. Всю жизнь я бывала в Москве довольно часто, но сейчас стала тяжела на подъем.
Ваша Л. Гинзбург
29/XII-87
Вот дождалась я последних дней этого полного событий года, чтобы наконец-то написать Вам, дорогая, очень дорогая Лидия Яковлевна!
Что мешало мне? Начать с того, что еще в середине июля в Малеевке начала писать большую сатирическую статью, вернулась к жанру мне наиболее близкому и по обстоятельствам нашей застойной жизни покинутому, и самой было интересно узнать — как получится? Не потеряла ли прежнего запала и умения? — и статья эта (хотя, как выяснилось, — не потеряла!) отняла у меня чуть ли не пять месяцев, не по моей вине. История этой статьи необычна, если увидимся с Вами когда-нибудь и если Вам это будет интересно, — расскажу, а сейчас в состоянии волненья жду, что мой труд вот-вот появится в печати, но ввиду его… Короче, всякое может случиться, поэтому…
4Затем — хворала осенью. Воспаление легких. Ничего страшного, выжила. Затем — вышеупомянутые события года. Не успеваешь все читать, для чтения — вечер, а вечером набегают друзья, надо с ними все обсудить. Последние две недели — корректура книги “Дороги и судьбы” для переиздания, но я туда вставила ряд новых кусков, пользуясь этой сегодняшней возможностью. “Лови момент”, как кто-то говорил в каком-то анекдоте… Новый вставленный в книгу
кусочек об Ахматовой опубликовала в “Огоньке”, что вызвало одобрение отсталых масс, но не вызвало одобрения Эммы Герштейн и Лиды Чуковской. Обе считают, что эти кусочки, вкрапленные в целое, в главу об Ахматовой, имеют право на существование, а в отдельном виде — не имеют. Это не “новое об Ахматовой”, а “новое об Ильиной” — сурово сказала бескомпромиссная Лида. Вероятно, они с Эммой правы. Вполне возможно, что опубликовать это меня подвигнул бес тщеславия. Но — что сделано, то сделано.Но, видимо, все-таки самой главной причиной моего Вам неписания была обыкновенная лень, не могла сделать над собой усилия, хотя часто мысленно Вам пишу, мысленно с Вами говорю…
Ваша проза поражает и восхищает меня, читаю Вашу последнюю книгу и радуюсь, и подчеркиваю то, что нравится особенно, затем почему-то “выбранные места” выписываю, выпечатываю, зачем неизвестно, ведь книга-то моя собственная, всегда могу перечитать, и все-таки выписываю. Изящнейшая проза! И радует она меня еще и потому, что я постоянно нахожу в Ваших мыслях перекличку с моими, только у меня это было смутно, неоформленно, у Вас же выражено четко, элегантно.
Ну например, о том, что для искусства необязателен элемент выдумки, а обязательны моменты выборки (отбора) и пропуска… Или о том, к каким страшным последствиям приводит защита равнодушием. Как я это наблюдала среди своих знакомых…
А вот это поразительно — я имею в виду слова о “завороженности” людей в определенную эпоху нашей трагической жизни, мысль о том, что интенсивное желание жить и действовать помогало “завороженности”. И насчет вечных оправданий людей вялых — дескать, действовать все равно невозможно. И насчет этического пафоса у людей аморальных…
Да нет, я так никогда не остановлюсь. Прекрасны у Вас описания природы, моря… Молчу. Иначе в самом деле не остановиться.
Лидия Яковлевна, если у Вас где-то что-то в каком-то журнале выходит, не забывайте обо мне, Вашей поклоннице.
Уже говорила Вам по телефону, сейчас повторяю письменно, что рада была очень и очень Вас видеть, у Вас побывать. До сих пор перед глазами зеленое окно за Вашим письменным столом, и до сих пор огорчаюсь, что чортов таксист приехал раньше времени…
С Новым годом! Дай Вам Господь сил — Вы ведь можете еще столько всем нам нужного написать.
Наталия Ильина
5.I.88
Дорогая Наталья Иосифовна!
С Новым годом!
Рада была получить Ваше письмо и узнать, что Вы вернулись к сатирическому жанру.
На “Огонек” я подписалась с января, так что номер с Вашей публикацией об Ахматовой до меня, к сожалению, не дошел. Я как бы воочию вижу, как Лидия Корнеевна делает Вам внушение. Очень на нее похоже.
Ваша реакция на мои записки для меня важна. Вы один из тех оптимальных читателей, которых мы все ищем. Те примеры из моей прозы, которые Вы приводите, всегда относятся к самому существенному из того, о чем я хотела сказать.
Сейчас готовлю книгу прозы, куда войдет частью старое, частью новое, вернее, не публиковавшееся. Книга запланирована “Советским писателем” на 1989-й. В 1988 “Нева” собирается опубликовать очередную подборку. В каком номере, еще не известно.
Итак, я все пишу, дорабатываю (срочно) и соответственно читаю меньше, чем это сейчас принято, хотя все же читаю. У меня уже некое чувство насыщения неправдоподобным чтением. Дело в том, что я по моему аналитическому характеру мало поддавалась “завороженности” (в свое время). Мне порой кажется, что то, о чем пишут, я уже знала изначально. А литература дня вся держится на теме, не на писательской мысли.
“Юность” собирается опубликовать, м.б. в первом номере, мою статью об Олейникове. Об этом необыкновенном человеке я уже писала в своих эссе. Эта же небольшая статья — непосредственно о его стихах. Боюсь, что у меня не будет экземпляров, и я не смогу Вам послать.
Надеюсь, Вы опять как-нибудь приедете в Ленинград, и тогда мы уже вызовем такси на более подобающее время.
Ваша Л. Гинзбург.
Публикация Вероники Жобер
Предисловие Маргариты Тимофеевой
1
При жизни Лидии Яковлевны, в 1989 году, вышла первая большая книга ее прозы: “Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования”. Л., “Советский писатель”.Последнее издание — “Записные книжки: Новое собрание”. М., Захаров, 1999 — по-видимому, новых текстов не содержит. И. В. Захаров уведомляет читателей: “…издание полного текста записных книжек Л. Я. Гинзбург — дело будущего. Взяв всю ее эссеистику, уже опубликованную в книгах и периодике здесь
и за рубежом, издатель отобрал для этого тома тексты, не требующие специальных знаний. Литературоведам и текстологам просьба не беспокоиться…”2
Я бросаю свои мысли на бумагу, и они становятся тем, чем могут (фр .). — Перев. публ.3
Оставим это (фр .). — Перев. публ.4
Речь идет о статье “Здравствуй, племя младое, незнакомое…” — о встрече Вл. Карпова за самоваром с молодыми литераторами. Статья была предложена “Знамени”, “Октябрю”; вышла в “Огоньке” в самом начале 1988 года. Заканчивалась она словами: “В борьбу за право писать плохо включились свежие силы”.