Л
Опубликовано в журнале Знамя, номер 5, 1999
Л. Лазарев
Факты — вещь упрямая
Тяжелый опыт нашей жизни свидетельствует, что “нет страшней неволи, чем беспамятство, чем забвение” (Г. Канович). Беспамятство — основа все еще не изжитого рабского сознания. Без подлинной истории, построенной на фактах и документах, одно поколение “манкуртов” будет сменяться другим; из-за беспамятства наше прошлое живет в нынешнем дне и пока чувствует себя еще вполне комфортно.
Созданию истории, очищенной от советской пропагандистской мифологии и чурающейся сенсационных небылиц, служат книги выпускаемой международным фондом “Демократия” серии “Россия. ХХ век. Документы” (под общей редакцией А. Н. Яковлева). Они закладывают фундамент источников, без которых невозможно подступиться к серьезному осмыслению советского периода отечественной истории. К сожалению, пока что эхо этих книг в периодической печати не громкое, почти не слышное, документы, представленные в них, заслуживают гораздо большего внимания или, как нынче выражаются, “раскрутки” и историками, и публицистами. Конечно, в наш век избыточной и оглушающей информации, рождающей защитную реакцию беглого, по касательной, чтения, нелегко отважиться на штудирование этих фолиантов. Но немалый труд, затраченный на изучение добытых и публикуемых, пущенных в научный оборот материалов, окупается сторицей.
О двух выпущенных в 1998 году книгах серии “Россия. ХХ век. Документы”, которые, без малейшего преувеличения, — настоящее событие нашей духовной жизни, и пойдет речь в этих заметках. Но не только о них, потому что вышедшие два сборника заставляют обратить внимание на направленность некоторых новейших публикаций на те же темы.
В сборнике “Молотов, Маленков, Каганович. 1957. Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы” — 850 страниц большого формата (составители Н. В. Ковалева, А. В. Коротков, С. А. Мельчин, Ю. В. Сигачев, А. С. Степанов) — воспроизводится не только неправленная стенограмма пленума, но и правка ораторами своих выступлений (надо ли говорить, как много порой такая правка открывает дотошному исследователю); в качестве приложения даны непроизнесенные речи, письма, постановления июньского пленума ЦК КПСС и другие связанные с этим событием документы.
В двух книгах сборника “1941 год” — 1 680 страниц такого же большого формата (составители Л. Е. Решин, В. К. Виноградов, Д. Д. Воробьев, Ю. А. Горьков, В. П. Гусаченко, Л. А. Двойных, А. В. Коротков, В. А. Лебедев, С. А. Мельчин, В. М. Михалева, О. В. Наумов, В. Л. Пещерский, Л. А. Роговая, В. Ю. Рыжков, Ю. Н. Семин, А. И. Сивец, И. В. Сазонкина, Ю. И. Стрижов, Е. А. Тюрина; научный редактор В. П. Наумов; вступительная статья А. Н. Яковлева) — публикуется свыше 600 документов (из выявленных 10000 в закрытых фондах доброго десятка архивов) с июня 1940 по декабрь 1941 года, в приложении — ряд материалов 1933—1940 годов важных для понимания событий начального периода Великой Отечественной войны. Гриф “Совершенно секретно” в течение нескольких десятилетий лишал исследователей доступа к этим документам, а каждое из огромного массива опубликованных свидетельств проливает свет на ту или иную сторону пережитой нашей страной трагедии, помогает разобраться в ее причинах.
Но чтобы читатель имел представление о ценности этих свидетельств, просто кратко перечислю, что за материалы включены в сборник. Сам этот перечень — даже неполный — уже о многом говорит. Итак, в сборнике “1941 год” публикуются: постановления и решения Политбюро и Секретариата ЦК ВКП(б); постановления СНК СССР; собственноручные записи И. Сталина и В. Молотова; записи бесед И. Сталина и переговоров В. Молотова с иностранными дипломатами и политическими деятелями; указания В. Молотова советским дипломатическим представительствам; донесения советских дипломатов из Берлина, Лондона, Вашингтона, Бухареста, Софии, Будапешта, Анкары, Токио; аналитические записки и спецсообщения Разведовательного Управления Красной Армии, внешней разведки НКВД—НКГБ СССР, УССР, БССР; донесения резидентов и источников внешней разведки НКВД—НКГБ СССР, УССР, БССР, Главного управления пограничных войск; донесения зарубежных представителей из Кенигсберга, Хельсинки, Бухареста и других городов и столиц, ставшие известными советской разведке; документы учреждений Народного комиссариата обороны СССР, Генерального Штаба и военных округов Красной Армии; немецкие документы, опубликованные после войны (некоторые из этих документов были добыты советской разведкой перед войной) и т.д.
Оба сборника снабжены в общем на должном уровне сделанным комментарием, именными указателями (“1941 год” и географическим). Я написал “в общем”, потому что не обошлось без почти неизбежных при таком объеме материала промахов и ляпов. Ограничусь лишь двумя примерами. Когда в именном указателе речь идет о жертвах репрессий, возникает какая-то необъяснимая чересполосица формулировок: то пишут “расстрелян по приговору военной коллегии Верховного суда СССР”, то — “репрессирован”, хотя точно известно, что человек этот расстрелян. О Константине Симонове сказано: “в 1944—1946 гг. главный редактор журнала “Знамя”, в 1946 г. главный редактор газеты “Красная звезда”, хотя он никогда не был главным редактором ни журнала “Знамя”, ни “Красной звезды”.
Первым послесталинским десятилетием, сложной, противоречивой порой хрущевской “оттепели” до самого последнего времени занимались по преимуществу публицисты, за их часто причудливыми эссеистскими узорами трудно было рассмотреть то, что именуют исторической правдой. Самый свежий пример — “философский комментарий” (так редакция обозначила жанр) в журнале “Звезда” (1998, № 10) Б. Парамонова “То, чего не было. (“Оттепель” и 60-е годы)”, который начинается таким эпатирующим заявлением: “Не принято говорить что-либо негативное об этом времени, ставшем последним советским мифом, даже невозможно. Однако негативное суждение невозможно потому, что негатива, как, впрочем, и позитива, у этого времени не было. Самого этого времени не было. Это некая культурно-историческая пустота, нуль, хиатус. Пятнадцать лет — с 1953 до 1968-го — страна существовала в некоем междумирье, межеумочном промежутке. Эпоха не имела собственного содержания”. Конечно, если то время было “пустотой”, “нулем”, естественно, и говорить не о чем. На самом деле это, разумеется, не так — мы имеем дело с очень сложным периодом современной истории, последствия которого ощущаются и сегодня. В “философском комментарии” за смелую мысль нам выдают заурядное пустозвонство.
Печально, конечно, что до сих пор нет серьезных исследований. И одна из главных причин тут — скудость документальной базы.
Опубликованная в книге “Молотов, Маленков, Каганович. 1957…” полная стенограмма июньского пленума ЦК КПСС — первый такого масштаба документ, ставший доступным для критического анализа, он открывает глаза на многое, что и тогда и позже не было понято в возникшем противоборстве не желавшего сдавать позиции сталинского режима (его олицетворяли Молотов, Маленков, Каганович и поддержавшие их на первом этапе схватки Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров) и новых веяний (их представляли Хрущев, выступивший до этого на ХХ съезде КПСС с обличением, как это тогда называлось, “культа личности Сталина”, Микоян, Жуков). Так это на первый взгляд выглядело, так утвердилось в нашем сознании.
На самом деле, показывает стенограмма, расклад сил был не таким простым и исход схватки не был предрешен. Был момент, когда Хрущева, в сущности, уже свергли. Только вмешательство Жукова, представлявшего армию и пригрозившего армией, переломило ситуацию, привело Хрущева к победе (что через несколько месяцев обернулось для Жукова отставкой и опалой вне зависимости от его намерений — он, видимо, стал представлять потенциальную опасность для Хрущева: а вдруг использует армию для того, чтобы самому занять “престол”). Большинство участников пленума, после вмешательства Жукова столь активно, лучше сказать, агрессивно поддержавшие Хрущева, были, как ни странно, сталинистами.
В. Н. Новиков, занимавший в ту пору высокие государственные посты — председателя Госплана РСФСР и СССР, заместителя председателя Совета Министров СССР — и, естественно, хорошо знавший взгляды, настроения, интересы этой среды, писал в своих воспоминаниях “В годы руководства Н. С. Хрущева”: “Весь руководящий состав правительства, включая министерства, получил закалку в предвоенное и военное время (от себя добавлю, что карьерный взлет большинства их стал возможен благодаря опустошительным репрессиям тридцать седьмого года.— Л. Л.). Поэтому стиль и методы руководства практически оставались такими же, что и при Сталине”. В глубине души все они были противниками Хрущева. “Скажу честно, — признавался тот же В. Н. Новиков, — что многие из нас, работавших при Сталине на руководящих постах, восприняли это выступление (речь идет о докладе Хрущева о культе личности на ХХ съезде КПСС. — Л. Л.) с чувством угнетенности”. Неудивительно, что на том заседании Президиума ЦК в октябре 1964 года, на котором свергали Хрущева, в речи Полянского (он должен был от имени Президиума делать доклад на пленуме, в последний момент его почему-то заменил Суслов) в числе главных грехов, предъявленных Хрущеву, был и такой: “Сталина поносите до неприличия…” Впрочем, они еще сдерживались — слишком близко был XX съезд. Пройдут два десятилетия, и Политбюро восстановит в партии Молотова. И тут они дадут себе волю. Устинов: “В оценке деятельности Хрущева я, как говорится, стою насмерть. Он нам очень навредил. Подумайте только, что он сделал с нашей историей, со Сталиным. По положительному образу Советского Союза в глазах нынешнего мира он нанес непоправимый удар”. И все его горячо поддержали.
А тогда, на июньском пленуме 1957 года, когда стало ясно, что Хрущев остается “хозяином”, сработали вбитое всей этой когорте в годы сталинского правления раболепие, привычка к дисциплине и послушанию, ставшая второй натурой. Обстановка на пленуме как две капли воды походила на такого же рода сталинские судилища: обвиняемых поносили, не давали им говорить, закрикивали, глумились над ними. Каждый последующий оратор старался переплюнуть предыдущего в выражении верноподданнических чувств “хозяину” и в поношении его уже повергнутых противников. Торжествовали все те же законы партийной стаи, внедренные сталинской гвардией. Так что, когда через семь лет деятели, на июньском пленуме превозносившие до небес Хрущева и клеймившие его противников, свергли Хрущева, честили его и все сделанное им, начав тихой сапой реставрацию сталинщины в несколько смягченном варианте, в этом не было ничего неожиданного — они действовали с большим и искренним энтузиазмом, как говорится, по велению сердца.
“Единодушно осужденных” на июньском пленуме “выводили из состава”, “снимали с постов” и т.д., но никого не арестовали, не сгноили в тюрьме, не расстреляли, как это делалось при Сталине, кстати, при непосредственном энергичном участии его поверженных на пленуме соратников, — и это было прямым результатом проявившихся в стране новых веяний.
Не надо думать, что прошлое, находившееся в силу обстоятельств, о которых я уже говорил, долгое время в тени, быльем поросло, кануло в Лету, — материалы пленума, прошедшего сорок с лишним лет назад, помогают понять и нынешние партийно-номенклатурные “игры”, да и вообще общественные и нравственные последствия неконтролируемой власти.
В отличие от “оттепели”, события еще более отдаленного времени — Великой Отечественной войны, того, что ей предшествовало, ее ужасного начала, — отраженные в материалах двухтомника “1941 год”, до сих пор обсуждаются широко и с неостывающим пылом. Но правда о жестокой, кровопролитной войне добывалась и добывается с большим трудом. Достаточно сказать, что цифра наших потерь (в вышедшей в 1985 году энциклопедии “Великая Отечественная война. 1941—1945” даже такого слова-справки “Потери” не было) выросла с 6 миллионов, как объявили вскоре после Победы, до 20 миллионов в 1965 году, а затем в 1995 до 27 миллионов. Из них военнослужащих якобы погибло 8 миллионов 668 тысяч 400 человек. Особенно поражала эта последняя цифра — 400, подумать только, какова степень точности! Очень похоже, что историки, служащие в Министерстве обороны и обслуживающие наш генералитет, видимо, стараясь во что бы то ни стало доказать, что наши и немецкие потери вполне сопоставимы, в очередной раз пытаются втереть всем очки. Скажу только, что на проходившей в 1995 году в Институте российской истории РАН научной конференции “Людские потери СССР в Великой Отечественной войне” в одном из докладов сообщалось, что в связи с подготовкой издания книг Памяти в созданный Центральный автоматизированный банк данных введено около девятнадцати миллионов персональных записей о погибших, пропавших без вести, умерших в плену и от ран военнослужащих. И никто из участвовавших в конференции военных историков эти данные не оспорил.
Как и должно было быть, многолетнее официальное вранье воспитывало не идиосинкразию ко лжи, а инфантильное легковерие. Чем не преминули воспользоваться бойкие сочинители сенсационных небылиц. Старое тупое официальное вранье сменилось новыми сногсшибательными, ошеломительными выдумками. Впрочем, на поверку они оказались не такими уж новыми. Сочинялись они на старый, хорошо знакомый лад. Отчетливо проступающая в ряде новейших сочинений схема выглядит так: Сталин был гений, пусть злодей (это все-таки приходится признавать), но гений — величайший политик, замечательный стратег, искуснейший дипломат. Поэтому он никак не мог допустить тех грубейших военно-политических и дипломатических просчетов и ошибок, которые привели нас к катастрофам первого года войны, обернулись чудовищными, ничем не оправданными жертвами.
Нельзя приписывать “советскому вождю поступки, характерные для слабоумных”, нельзя приписывать “его личной инициативе все те совершенно идиотские приказы, которые привели к развалу армии накануне войны”, — гневно восклицает доктор исторических наук, занимающийся новейшей отечественной историей (В. Попов “1941: тайна поражений” — “Новый мир”, 1998, № 8).
А раз гениальный Сталин не виноват в том, что произошло, раз его действия были оправданны, прозорливы, мудры (подтвердил их или опроверг дальнейший ход событий, этот вопрос даже не ставится), значит, надо искать других виновников и какие-то другие причины нашего позора, наших тяжелых поражений. И находят. Процитированный мною специалист по современной отечественной истории заявляет: “…Каждый, кто занимается непосредственно предвоенной историей, не может не ощущать некоторой ее загадачности: слишком, повторяю, иррационально дезорганизующий характер носили все советские действия”.
Вот и пишут эти проникшие в “тайны” прозорливцы, что репрессии тридцать седьмого года, вырубившие командный состав армии, были плодотворной “ротацией” кадров — была расчищена дорога для выдвижения молодых, способных военачальников, что Сталин сам собирался в начале июля сорок первого года напасть на Германию, что укрепления на старой границе были преднамеренно и сознательно приведены в негодность, что Советский Союз имел к началу войны с гитлеровской Германией могучую, самую современную армию, что количеством новых самолетов и танков Красная Армия превосходила немецкую, и т.д. и т.п. Чего только не пишут, и все это кажется им рациональным. Как только бумага терпит…
Пионером в этом деле был небезызвестный В. Суворов, бульварные книги которого завоевали соответствующую жанру лоточного чтива популярность. О том, чего стоит фактическая основа этих книг, уже много писали, и мне приходилось это делать: для людей, знающих войну, ее историю, все здесь абсолютно ясно, и я не собирался снова касаться этой убогой фантастики. Вынудила меня рецензия Е. Ихлова в “Знамени” (1998, № 4), где автор рекомендует В. Суворова как “человека, взорвавшего один из основных советских мифов — МИФ О СОРОК ПЕРВОМ ГОДЕ”. Вот так торжественно — большими буквами — написано, пройти мимо невозможно. Жаль, что Е. Ихлов не раскрыл, что же это за миф и каким образом Суворов его взорвал, — боюсь, ему нечего сказать на сей счет. А без этого все комплименты, которые он щедро расточает В. Суворову: “отменный аналитик”, “тонкий и компетентный исследователь”, “научная добросовестность” которого “совершенно безупречна”, — ничем не обеспеченные векселя.
Суворов начал, “его пример другим наука” — дальше пошло-поехало, или, как любил говорить один известный политический деятель, процесс пошел. Следом по пути сногсшибательного мифотворчества двинулись, как мы увидим, даже некоторые профессиональные историки.
“Подлинная причина поражения наших войск летом—осенью 1941 года, — пишет В. Попов, — заключалась, на наш взгляд, в том, что как раз перед самой войной всю эту отлаженную, годами создаваемую систему ударными темпами привели в негодность, причем сделано это было под видом еще большего укрепления западных рубежей. Поскольку система обороны была развалена не на отдельных участках, а повсеместно вдоль всей западной границы, это действо нельзя свалить и на обычное российское разгильдяйство”.
Спору нет, нам дорого стоило то обстоятельство, что линия обороны на старой границе была демонтирована, а на новой не оборудована как следует, — вне зависимости от того, получилось ли это из-за российского разгильдяйства или по каким-то другим, злокозненным, как полагает В. Попов, причинам. Оказывается, утверждает доктор исторических наук, не утруждая себя в этом и в ряде других случаев никакими доказательствами, Сталин по завершении Финской войны “уже не питал иллюзий относительно боеспособности нашей армии и продолжал делать ставку на самое надежное средство в данной ситуации — на создание мощных укрепрайонов вдоль новой западной границы”. Но его мудрое указание не было выполнено из-за саботажа некоторых военачальников, у которых были далеко идущие тайные антисоветские цели. Замечу только, что это заявление В. Попова вполне в духе неуклонно проводившегося в жизнь органами НКВД другого мудрого указания вождя: неполадки, разладившуюся хозяйственно-производственную жизнь, невыполнение планов, как правило нереальных, считать вредительством, диверсиями.
К мифическому генеральскому заговору я еще вернусь, а пока скажу: нигде, ни в одном документе не зафиксировано, что Сталин придавал такое исключительное значение укрепрайонам на новой границе. Документы говорят о другом. Когда в начале 1941 года начальник Главпура Запорожец в специальной записке “О состоянии укрепленных районов на наших западных границах” докладывал, что “укрепленные районы, строящиеся на наших западных границах, в большинстве своем не боеспособны”, никакой реакции Сталина не воспоследовало. Могло ли это быть, если бы Сталин делал ставку на создание укрепрайонов? А работы на новой границе, как и перевооружение армии новыми самолетами, танками, минометами и т.д., затягивались, переносились на более поздние сроки (о чем свидетельствуют публикуемые в книге “1941 год” документы) в немалой степени из-за вбиваемой свойственными тоталитарному режиму карательными методами сталинской стратегической установки, согласно которой войны с Германией в ближайшее время (во всяком случае, пока Гитлер не разделается с Англией), благодаря мудрой сталинской политике, советско-германскому пакту, наладившимся доверительным отношениям с гитлеровской верхушкой, не будет, если мы ее не спровоцируем, намеренно или даже ненароком задев или обидев немцев (страх попасть в провокаторы со всеми вытекавшими из этого в ту пору лагерными последствиями парализовал даже трезво оценивающих ситуацию людей, в том числе и военачальников). Это “не спровоцировать” носило тогда характер шизофрении. Любой политик (тем более такой циничный и коварный, как Сталин) не мог не понимать: если принято решение начать войну, создать повод для нее ничего не стоит. Так, нападению Германии на Польшу предшествовала организованная гитлеровцами глейвицкая провокация, когда переодетые в польскую форму немцы напали на немецкий пограничный пост. А поводом для войны с Финляндией послужил обстрел советской границы 26 ноября 1939 года, — надо думать, Сталин знал, как в действительности было дело…
До самого последнего момента Сталин (и смотревшие ему в рот соратники) верил, что Гитлер не нападет, надеялся на это. Даже когда 22 июня в 5 часов 30 минут посол Германии Шуленбург вручил Молотову ноту о начале войны, поразительное дело, Молотов самым жалким образом, непонятно, на что рассчитывая, стал его уговаривать, что “никакой концентрации войск Красной Армии на границе с Германией не производилось. Проходили обычные маневры, которые проводятся каждый год, и если бы было заявлено, что почему-либо маневры, по территории их проведения, нежелательны, можно было бы обсудить этот вопрос”, ведь “до последней минуты Германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству”.
Да и какие, в самом деле, могли еще быть претензии у правительства Германии, если советские руководители делали все, чтобы ублажить его? В то время как в Германию до последнего дня нарастающим широким потоком шли из Советского Союза нефть, зерно, цветные металлы, лес, немецкие поставки задерживались, переносились на более позднее время; нельзя сказать, что советские власти не замечали этого, — видели, но съедали; в результате к июню 1941 года значительная часть немецкого оборудования так и не была получена Советским Союзом. А как предупредительны были советские деятели по отношению к Германии! В предвоенном году Молотов множество раз принимал Шуленбурга, иногда чуть ли не по два раза на дню; посол же Великобритании Криппс месяцами не мог добиться приема у наркоминдела, все попытки Великобритании улучшить отношения с Советским Союзом грубо отвергались, упускалась возможность даже такого дипломатического давления на Германию. Подобострастие, угодливость советских властей по отношению к гитлеровской Германии были порождены решениями Сталина, сегодня поражающими слепотой политической, военной, дипломатической, решениями, которые проводились в жизнь обычными для него методами, когда за не совпадающее с официальным мнение можно было заплатить не только должностью, но и головой.
Об этом весьма красноречиво свидетельствует записка военного атташе СССР в Германии генерал-майора Тупикова (погибшего потом в киевском окружении) начальнику разведуправления Генштаба, отправленная в конце апреля 1941 года. Он предупреждает: “1. В германских планах сейчас ведущейся войны СССР фигурирует как очередной противник. 2. Сроки начала столкновения — возможно более короткие и, безусловно, в пределах текущего года”. При этом Тупиков отдает себе отчет, что идет против течения и это может ему дорого стоить, поэтому прибегает на всякий случай к защитительной оговорке — я доложил то, что думаю, но на своих выводах не настаиваю: “Если окажется, что с изложением моих выводов я ломлюсь в открытую дверь, меня это никак не обескуражит. Если я в них ошибаюсь и Вы меня поправите — я буду очень благодарен”.
Нет, неподготовленность оборонительных укреплений на границе не была решающей причиной наших сокрушительных поражений в начальный период войны, причины были более общие и глубокие. Многие из публикуемых документов проливают на них свет и должны быть учтены, при том, что они, разумеется, как и полагается в исторических исследованиях, требуют подробного расссмотрения и критического анализа. Но один — в силу его важности и обобщенного характера — я выделил бы особо. Это обстоятельный “Акт о приеме Наркомата обороны Союза ССР тов. Тимошенко С. К. от тов. Ворошилова К. Е.” от 8 мая 1940 года (напомню, что назначение нового наркома состоялось после Финской кампании, проведенной с крайней беспомощностью и непрофессионализмом и развеявшей миф о могучей, непобедимой Красной Армии). Картина, зафиксированная актом, предельно мрачна, и это касается всего: вооружение устарело, новое поступает в мизерных количествах, “укомплектование и устройство войска” находится в запущенном состоянии — отсутствует даже точно установленная фактическая численность армии, оперативные планы — общие и частные, — как и мобилизационные планы, не разработаны, основные уставы и наставления никуда не годятся, все это вчерашний день, в Генштабе нет данных о состоянии прикрытия границ, боевая подготовка командного состава на низком уровне, все рода войск в самом плачевном состоянии, более или менее благополучны дела разве что в кавалерии, что тоже показательно.
Единственное, но очень важное, я бы даже сказал, решающее обстоятельство, которого в акте по понятным причинам не касаются, — это то, что развал вооруженных сил был прямым следствием массовых репрессий против командного состава; армия лишилась большинства опытных, грамотных военачальников (цифры эти сейчас уже известны — арестовано было сорок тысяч человек), а многие из командиров, избежавших застенков НКВД, были деморализованы чудовищной атмосферой “охоты на ведьм” (этого в цифрах не выразишь). Все это прекрасно знали в высоких немецких штабах, из этого исходили, принимая решение о нападении на Советский Союз. В уже цитируемой мною записке генерал Тупиков писал: “Немцы несомненно в курсе слабых сторон подготовленности Красной Армии в период по 1939 год включительно”, — и опять же, чтобы не “подставиться”, добавлял: “Но они также несомненно в курсе и того, какими темпами идет перестройка в армии и какая именно. А эти данные весьма весомые для выбора срока ведения с нами войны”. Через много лет после войны, вспоминая обстоятельства той поры, маршал Василевский прямо говорил: “Без тридцать седьмого года, возможно, и не было бы вообще войны в сорок первом году. В том, что Гитлер решился начать войну в сорок первом году, большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошел. Да что говорить, когда в тридцать девятом году мне пришлось быть в комиссии во время передачи Ленинградского военного округа от Хозина Мерецкову, был ряд дивизий, которыми командовали капитаны, потому что все, кто был выше, были поголовно арестованы”.
Замечу попутно, уже имея в виду сенсационные “открытия” В. Суворова, что так же хорошо немцы были осведомлены о том, что никакой подготовки к тому, чтобы в сорок первом году нанести Германии упреждающий удар, Советский Союз не ведет, нет для этого ни сил, ни возможностей; такой вариант в немецких штабах исключался. Больше того, во впервые у нас опубликованном первом наброске плана “Барбаросса” (он назывался еще “Ост”) составитель высокомерно писал по этому поводу: “Русские не окажут нам услуги своим нападением на нас. Мы должны рассчитывать на то, что русские сухопутные войска прибегнут к обороне, наступательно же будут действовать только авиация (увы, наши вооруженные силы и на это оказалась не способны. — Л. Л.) и военно-морские силы, а именно подводный флот”.
Возвращаюсь к статье В. Попова. Он пишет: “Технические “мелочи” — отсутствие боеприпасов, горючего, артиллерии и т.д. и т.п. — сыграли роковую роль в исходе сражений начального периода войны и решающим образом повлияли на моральное состояние советских войск”. А дальше — суть сочиненного им нового мифа, его, так сказать, сердцевина: “К причинам внутреннего характера следует отнести большое число недовольных политическим режимом в СССР, поскольку для солдатской массы, вышедшей преимущественно из крестьян, неизгладимой оставалась жестокость насильственной коллективизации и раскулачивания. Многие офицеры Красной Армии (включая генералов) разделяли подобные настроения — П. Понеделин, П. Артеменко, Е. Егоров, Е. Зыбин, И. Крупенников, М. Белешев, А. Самохин, Н. Лизутин, М. Лукин и другие. Они тоже могли питать зыбкую надежду на “избавление” от большевиков с немецкой помощью”.
Стараясь показать, что антисоветские настроения были распространены в предвоенную пору (нынешний интерес к этой теме понятен и вполне оправдан, огорчительно только, что она становится чересчур “модной”, что приводит к явным натяжкам, к пренебрежению фактами), В. Попов, к сожалению, тоже явно отрывается от реальности. Спору нет, у многих тогда действительно сложился большой и обоснованный счет к советской власти — и за разоренную коллективизацией жизнь, и за выселение в гиблые места кулаков и “подкулачников”, и за последовавший затем голод на Украине и в Поволжье, и за расстрельный “тридцать седьмой год”, который начался много раньше этой даты и кончился много позже. Да, на оккупированной территории были люди, которые стали сотрудничать с захватчиками, становились полицаями и даже карателями; военнопленные в немецких лагерях вступали во власовскую армию.
Но далеко не всегда и вовсе не обязательно это были обиженные советской властью или сознательные ее враги. Я уже не говорю о том, что многие, очень многие обиженные отбросили, забыли свои обиды — ведь решалась судьба Родины, ее, а не Сталина они защищали от захватчиков. Картина на самом деле была гораздо сложнее. Нередко не антисоветские настроения, а невыносимые, трагические обстоятельства толкали людей на роковой шаг. Чтобы не быть голословным, один пример. По немецким данным, вряд ли преувеличенным, из 5 600 000 советских военнопленных в гитлеровских лагерях было уничтожено (расстреляно, погибло от голода, болезней, чудовищных условий существования) 3 300 000. Если шесть из десяти пленных были обречены на смерть, понятно, что отчаявшиеся люди в надежде спасти жизнь могли как за соломинку хвататься — и хватались — за предложение вступить в РОА, хотя среди них было, и немало, тех, кто не собирался вместе с немцами свергать советскую власть, а рассчитывал при первом удобном случае перебежать к своим (кстати, немцы это прекрасно понимали).
А когда речь идет о предвоенном времени, о тогдашних советских генералах, предположение (скорее утверждение) В. Попова, что некоторые из них, в глубине души осуждавшие сталинскую колхозную политику (наверное, были и такие), могли саботировать строительство укрепрайонов на западной границе и готовы были открыть путь гитлеровской армии, чтобы с ее помощью и вместе с ней сбросить большевиков — как говорил Станиславский: “Не верю”. Уже хотя бы потому, что между недовольством тем, что происходило в стране, и предательством, изменой (будем называть вещи своими именами) расстояние огромное, для большинства военачальников того времени совершенно не преодолимое. Расстояние это не существовало только для следователей НКВД-КГБ, шивших дело своим жертвам. Не знаю, какими материалами пользовался В. Попов, существуют ли они вообще, замечу только, что столь далеко идущие умозаключения — ведь речь идет о таких серьезных вещах, как вредительство, измена требуют хоть каких-то конкретных доказательств, фактов. Увы, в его статье их нет и в помине.
Характерно, что В. Попов не называет в ряду генералов, которые “могли питать зыбкую надежду на “избавление” от большевиков с немецкой помощью”, командование Белорусского Особого военного округа (с начала войны Западного фронта), хотя, по его логике, именно они прежде всего должны были отвечать за то, что система укрепрайонов, которой Сталин якобы придавал такое огромное значение, “была развалена не на отдельных участках, а повсеместно вдоль всей западной границы”. Наверное, потому, что это обвинение, как и обвинение в антисоветских настроениях, не выдвигалось тогда ни следователями, ни Сталиным. Даже им это тогда, в отличие от В. Попова, в голову не пришло. Генералы Павлов, Григорьев, Климовских, Клич, Коробков были расстреляны по приговору суда от 22 июля 1941 года “за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление позиций”. Сталину нужны были козлы отпущения, на которых можно было свалить собственную его вину за неподготовленность к войне, за разгром Красной Армии, — этих обвинений было достаточно.
В одном случае у меня есть возможность проверить основательность утверждений В. Попова об антисоветски настроенных генералах, которые, как он считает, еще в предвоенные годы склонялись в случае нападения Германии на Советский Союз к сотрудничеству с будущими завоевателями. Обращусь к недавно вышедшей книге Н. Смирнова “Вплоть до высшей меры” (М., “Московский рабочий”, 1997), автор которой в числе других опирается на следственное дело П. Понеделина, фигурирующего в статье В. Попова. Генерал-майор П. Понеделин, командующий 12-й армией, попал в плен в августе 1941 года после того, как его армия после тяжелых боев оказалась в окружении, в приказе № 270 был объявлен изменником Родины, заочно судим и 13 октября 1941 года приговорен к расстрелу, после возвращения из плена в 1945 году (освободили его союзники, и он мог остаться у них, но вернулся — никакой вины за собой не чувствовал) отправлен в тюрьму, просидел пять лет, в 1950 году снова судим и расстрелян. В приговоре в числе других обвинений утверждалось, что в дневнике, который Понеделин вел в плену, он подвергал антисоветской критике политику советской власти в отношении коллективизации (вот почему, наверное, В. Попов и назвал его). Но никаких материалов о том, что Понеделин задумывал вместе с немцами свергать советскую власть, в деле нет. Напротив, известно, что сначала немцы, а потом Власов предлагали ему перейти на их сторону, а он, как и М. Лукин, наотрез отказался. В своем последнем слове П. Понеделин сказал: “Я не был врагом народа и не способен им быть”. Хотел этого или не хотел В. Попов, но, написав, что П. Понеделин был настроен так, что мог изменить Родине и служить гитлеровцам, он, в сущности, солидаризировался с обвинениями, когда-то при Сталине состряпанными следователями в зловещих лубянских кабинетах, с беззаконным, давно отмененным приговором.
И еще одно не менее странное сочинение. Авторы его тоже историки: доктор наук Е. Плимак и кандидат наук В. Антонов. Статья называется “Тайна “заговора Тухачевского” (Невостребованное сообщение советского разведчика)”. Нельзя не заметить, что, как и у В. Попова, интригующая, завораживающая доверчивых читателей “тайна” и здесь вынесена в заголовок.
Огорчительно только, что напечатана статья в научном журнале “Отечественная история” (1998, № 4). Посвящена она известному процессу над маршалом Тухачевским и группой высокопоставленных военачальников, которые 11 июня 1937 года были осуждены за “антигосударственные связи с руководящими военными кругами одного из государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР”, за передачу “шпионских сведений о состоянии Красной Армии”, за подготовку “по случаю нападения на СССР поражения Красной Армии” и содействие “восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов”.
Все осужденные на этом процессе давно реабилитированы, о процессе много писали, особенно после того, как стали доступными прежде засекреченные документы. Какую же “тайну” открывают читателям авторы “Отечественной истории”? Они утверждают, что заговор Тухачевского существовал, “действительно возник в 1936 г.”. Как они представляют дело, в 1936 году якобы были обнаружены документы, свидетельствовавшие, что в молодые годы Сталин был агентом охранки (никаких серьезных доказательств, что такие документы существовали и были тогда найдены, у них нет, все построено на слухах). В дальнейшем это предположение, легенда, фантазия (не знаю, как точно назвать) приобретает в статье статус точно установленного опорного факта. За этим следует новое предположение, догадка, фантазия (опять никаких доказательств, но оно тоже возводится в ранг опорного факта): Тухачевский, узнав о тяжких грехах революционной молодости Сталина, организовал заговор военачальников против вождя. В свою очередь Сталин (тоже никаких доказательств, что ему стало известно, что высшие военные владеют порочащей его тайной) “ради спасения собственной шкуры” уничтожил верхушку Красной Армии, а вслед за ней десятки тысяч командиров. Весь этот поначалу ошарашивающий сюжет в духе комедии плаща и шпаги рассыпается при первом прикосновении. Статью не спасает даже то, что она напечатана под оберегающей ее от серьезной критики рубрикой “Версии и гипотезы”. Неужели ее авторам не приходило в голову, что если, как они утверждают, заговор Тухачевского существовал, значит, судили военачальников не зря? Историки таким образом (надеюсь, это не входило в их планы) оправдывают один из самых ужасных сталинских процессов.
И чтобы закончить тему антисоветских настроений в предвоенные и военные годы, занявшую, как можно было убедиться, заметное место в ряде новейших публикаций, несколько слов о генерале Власове — руководителе РОА, знаковой фигуре “третьего пути” (в этом качестве генерал поминается и в послесловии Ю. Кублановского к “новомирской” статье В. Попова). Сразу же скажу, что этого “третьего пути”, который должен был привести к ликвидации советского строя с помощью гитлеровской Германии и образованию России без большевиков, в тех исторических обстоятельствах не было и не могло быть. Политическая формула: “Против Сталина и Гитлера”, вынесенная в заголовок книги В. Штрик-Штрикфельдта, немецкого офицера, курировавшего РОА, возникла задним числом, тогда же и руководители РОА, и их немецкие кураторы и думать не думали о борьбе с Гитлером.
Для разговора о Власове есть и свежий конкретный повод — в последнем номере журнала “Источник” (1998, № 4) опубликованы интимные письма 1941—1942 годов генерала двум дамам его сердца — законной супруге и “ппж” (фронтовой жаргон — полевая походная жена). Несчастные женщины были в войну осуждены и отправлены в лагерь, а письма Власова, видно, изъяли у них как “вещдоки”. Психологический облик автора этих писем существенно расходится с той романтизированной фигурой генерала, которая была создана усилиями второй эмиграции и поддержана в послеперестроечное время у нас.
Впрочем, почву для такой романтизации подготовила своей ложью и советская пропаганда. Утверждалось, что Власов, давний затаившийся враг советской власти и Сталина, завел в окружение 2-ю ударную армию и перебежал к немцам. Хотя после разгрома 2-й ударной Власов скрывался, пытаясь выбраться из немецкого кольца, почти три недели, с 24 июня по 12 июля. Я уже не говорю о том, что если переход на сторону немцев был им давно задуман, то, наверное, сподручнее ему это было сделать во время первого окружения, в которое он попал, — в сентябре 1941 года под Киевом. Но тогда он выбрался из немецкого “котла”, во время битвы за Москву успешно командовал армией, был награжден, стал генерал-лейтенантом.
В своих интимных письмах Власов не предстает человеком, у которого были самостоятельные взгляды, суждения, собственная идеология. Они написаны безликим, малограмотным, штампованным языком той поры и той среды (при публикации писем были сохранены орфография и пунктуация автора писем): “…Бьем фашистов и гоним их без оглядки. Прошли уже те времена когда они считали себя непобедимыми. Сейчас так удирают, что не поспеваем иногда их догнать”; “Крепко бьем фашистов, пощады не даем”; “Сволочей фашистов, нарушивших нашу мирную жизнь и разрушивших наш семейный очаг мы сейчас бьем на каждом шагу”; “Родина выше всего — за нее все и отдадим до последней капли крови”, и т.д. и т.п. Конечно, большинство этих писем посылалось почтой, проходило военную цензуру — учтем это, и никакого свободомыслия, а тем более критики существующих порядков Власов, естественно, не мог себе позволить. Но очень трудно, невозможно поверить, что оно ему тогда вообще было свойственно.
В этом меня убеждает один эпизод из его жизни, к которому он несколько раз возвращается в своих письмах. Никто не тянул его за язык все это рассказывать — не мог удержаться, его просто распирало от тщеславия и раболепного восторга. “Меня вызывал к себе самый большой и главный хозяин. Представь себе он беседовал со мной целых полтора часа. Сама представляеш какое мне выпало счастье. Ты не повериш такой большой человек и интересуется нашими маленькими семейными делами. Спросил меня: где моя жена и вообще о здоровьи. Это только может сделать ОН, который ведет нас всех от победы к победе. С ним мы разоб’ем фашистскую гадину”. После второй встречи со Сталиным — в письме любовнице: “Ты все-же не повериш какое большое у меня счастье. Меня еще раз принимал самый большой человек в мире. Беседа велась в присутствии его ближайших учеников. Поверь, что большой человек хвалил меня при всех. И теперь я не знаю как только можно оправдать то доверие, которое мне оказывает ОН”. Кстати, в книге “Люди, годы, жизнь”, рассказывая о встрече с Власовым во время московской битвы, Илья Эренбург вспоминал, что “несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину”: “Товарищ Сталин оказал мне большое доверие…”, и тому подобное. Опубликованные нынче письма показывают, что память не подвела мемуариста…
И известные мне до этого факты, и только что прочитанные письма Власова сильно подрывают доверие к подлинности созданного в ряде книг и статей образа мятежного генерала, тайного непримиримого идейного противника Сталина и советской власти. Конечно, чужая душа — потемки, но все-таки рискну высказать предположение, что двигали Власовым совсем другие соображения. Оказавшись в руках немцев, он понял, что после разгрома его армии и плена дороги назад ему нет — если даже не посадят, не расстреляют, то на карьере наверняка можно ставить крест. Хочу напомнить еще о том, что в июле-августе сорок второго, когда Власов принимал роковое для себя решение, происходило на советско-германском фронте (о чем в связи с историей Власова почему-то не вспоминают, хотя, по-моему, это важно). Ведь тогда разгромлена была не только 2-я ударная армия, немцы захватили Крым, катастрофой закончилось наше харьковское наступление — немцы прорвались к Воронежу, Сталинграду, Кавказу. О том, на краю какой пропасти снова — после сорок первого года — оказались армия и страна, с неслыханной до этого прямотой говорил жестокий приказ № 227 (больше известный в армии под названием “Ни шагу назад!”) от 28 июля 1942 года. Через много лет после войны Алексей Сурков, вспоминая то страшное лето, писал: “…Даже нам, пережившим в 1941 году незалечимую боль отступления от границы до Подмосковья, масштаб разразившейся катастрофы показался ошеломительным”. Власову, особенно после пережитого тяжелого поражения его армии (участники проигранных сражений всегда склонны проецировать пережитое поражение на общее положение дел), вполне могло померещиться, что дело вообще идет к концу, Красной Армии уже не оправиться. Думаю, что Эренбургу принадлежит самая проницательная и точная характеристика этого человека и его поведения: “Власов не Брут и не князь Курбский, мне кажется, все было гораздо проще… Убеждений у него не было”. Он решил выслужиться, выдвинуться у новых “хозяев”, предложил им свои услуги. Если победит Германия, цитирую снова Эренбурга, “он будет главнокомандующим или военным министром обкорнанной России под покровительством победившего Гитлера. Разумеется, Власов никогда никому так не говорил, он заявлял по радио, что давно возненавидел советский строй, что он жаждет “освободить Россию от большевиков”…
Так при проверке фактами и этот миф развеивается, “как сон, как утренний туман”. Иначе и не могло быть. Не надо забывать, что это была война не за или против Сталина, а народная война против фашистских захватчиков — сражались за свободу, за свой дом, за достойную человека жизнь. И вне зависимости от того, что Сталину, видимо, Гитлер больше импонировал, чем Черчилль и Рузвельт, советский народ сражался против коричневой чумы вместе со всеми народами антигитлеровской коалиции. Такова была воля Истории…
Факты — вещь упрямая. С ними надо считаться, ими нельзя пренебрегать. Тех, кто этого не делает, ничего хорошего не ждет. Даже солидные с виду словесные сооружения, если они не опираются на прочный фундамент фактов, при первой же очной ставке с реальностью рассыпаются как карточные домики, превращаются в груду мусора. О некоторых такого рода недавних выступлениях, претендовавших на то, чтобы открыть всем глаза, шла речь в этих заметках. Они, так сказать, — доказательство от противного. Впрямую же доказывают, что факты — вещь упрямая и крайне необходимая, материалы вышедших сборников серии “ХХ век. Документы”. Надо надеяться, что серия эта будет продолжена — она очень нужна. Если мы действительно хотим знать наше прошлое, а не пробавляться мифами — старыми и новыми…