“Ди-пи”
Опубликовано в журнале Знамя, номер 3, 1999
“Ди-пи”,
или
Перемещенное лицо
русской поэзииИван Елагин. Собрание сочинений в двух томах. / Сост. Евг. Витковский. — М.: Согласие, 1998.
Прежде, чем взяться за чтение двух увесистых томов в глянцевитых суперобложках, я попытался-таки вспомнить, когда же впервые встретил имя Ивана Елагина, и при всей своей неплохой памяти точной даты так и не установил. Достоверно одно — это была вторая половина 60-х, когда в роскошно издаваемом журнале “Америка”, еще не обрезанном, неукороченного формата аналоге нашего парадного журнала “Советский Союз”, стали появляться его переводы из американских поэтов и совсем уж изредка — его стихи.
В переводах Ивана Елагина (благо, журнал публиковал стихи билингвально: и перевод, и источник одновременно) была зоркая точность и необходимая верность не только букве, но и духу американского оригинала, а в стихах его — “несоветскость” (при общей тональной близости со стихами наших “шестидесятников”) и удивительная, доверительная искренность, свежесть и невымученность патетики (каковая в стихах тогдашних отечественных любимцев публики, скажем, Евтушенко и Вознесенского, все-таки резала слух, отдавая подчас актерским наигрышем).
Что ж, мелькнуло звонкое имя и, даже запомнившись, ушло в глубины памяти. Гораздо позже в мои руки попала книга избранных стихотворений поэта “Под созвездием Топора”.
Стихи Ивана Елагина — при их небольшом доступном объеме — были глотком свободы, новый поэт своими “забугорными” публикациями ясно давал знать, что нет двух разных русских литератур, нет двух родин, поэтическая пуповина у “ди-пи” (аббревиатура английских слов, означающих “перемещенное лицо”) не порвалась с годами и с перемещением в пространстве. Стоит заметить, что Елагин, совпадая в мироощущении и отвечая на многие злободневные тогда вопросы, по возрасту вполне годился нашему поколению в отцы.
Он родился в 1918 году во Владивостоке в семье дальневосточного футуриста Венедикта Марта (Матвеева), оказавшись таким образом близким родственником современной поэтессы Новеллы Матвеевой. Отец окрестил младенца в духе того времени весьма причудливо: Уоттом-Зангвильдом-Иоанном, предпочитая называть его в быту и в письмах “Зайцем”, что потом переняли приятели и близкие поэта. Вскоре судьба забросила Зангвильда в Харбин, откуда уже в пятилетнем возрасте отец и вывез его на советскую родину, чтобы в 1937 году попасть самому под арест якобы за шпионаж в пользу Японии, а его мачеха через полгода последовала за мужем.
Иван Матвеев сполна испил тогда чашу беспризорничества, стал человеком перекати-поле, говоря сегодняшним бездушным языком, бомжом. Так, сам того не желая, поэт обрел основную тему своего творчества, выразил позднее трагедию своего поколения. Конечно, он пытался даже в условиях сталинских репрессий творчески и жизненно реализоваться, помимо собственных стихов брался за переводы, в чем ему пытался тогда помочь Максим Рыльский, учился во Втором медицинском институте. Тогда же, в 1938 году он обвенчался с поэтессой Ольгой Анстей, бывшей его на шесть лет старше.
Следующие вехи судьбы поэта: фашистская оккупация, пережитая в Киеве; последующее бегство осенью 1943 года на Запад — от неминуемой смерти в советском концлагере; Лодзь, где умерла его первая дочь; Берлин, где под бомбежками в январе 1945 года родилась его вторая дочь Елена; Мюнхен, где местожительством для него и жены с дочкой стала казарма для “перемещенных лиц”. К счастью, их не выдали Советам, и летом 1950 года семья Матвеевых на военном транспорте “Генерал Балу” перебралась в Нью-Йорк, где Ольга Анстей оставила Елагина и ему пришлось снова в одиночестве начать новую жизнь, пройти новый крестный путь заокеанской свободы.
Поэт испробовал немало постыло-заурядных работ, пока не приблизился к литературной профессии, став на долгие годы фельетонистом газеты “Новое Русское Слово”, а затем автором и сотрудником “Нового журнала”. В 1958 году у него появилась вторая семья, родился сын Сергей. Что ж, жизнь продолжалась, писались стихи, шла интенсивная работа над переводами, из которых наиболее монументальным оказалось воссоздание на русском языке поэмы американского классика Стивена Винсента Бене “Тело Джона Брауна”, содержащей двенадцать тысяч строк. Помог, кстати, опубликовать этот труд полностью И. Бродский, по достоинству оценивший дарование поэта-эмигранта “второй волны”. Стоит заметить также, справедливости ради, что стихи Ивана Елагина с одобрением встречали И. Бунин, Г. Иванов, Е. Евтушенко, А. Солженицын. Однако литературный путь на Родину, публикации в серьезных литературных журналах были для него по вполне понятным причинам закрыты.
И сегодня, листая любовно составленный Евг. Витковским (уже в начале 70-х не побоявшимся разыскать питсбургский адрес поэта и вступившим с ним в переписку, а позднее положившим немало сил на публикации стихов И. Елагина в отечественной перестроечной периодике) двухтомник избранных стихотворений поэта, наверное, каждый отыщет свои заветные строки. Для меня в первую очередь это и полемическое восьмистишие:
Которое хочется опровергать не столько словом, сколько делом; это и иронически-приземленный, вроде бы навсегда уже ушедший в прошлое “Гимн цензуре”, посвященный А. И. Солженицыну; это и такие провидчески сбывшиеся стихи:
Не была моя жизнь неудачей, Хоть не шел я по красным коврам, А шагал, как шарманщик бродячий, По чужим незнакомым дворам. Только — что бы со мной ни случилось, А над жизнью моей кочевой Серафима стоит шестикрылость, А не дача и сад под Москвой. Как доходит до славы — мы слабы. Часто слава бывает бедой. Да, конечно, не худо бы славы, Да не хочется славы худой. Полетать мне по свету осколком, Нагуляться мне по миру всласть Перед тем, как на русскую полку Мне когда-нибудь звездно упасть.Это и спорящее с вышеприведенными строками опять-таки ироническое (а ирония и самоирония — сильнейшие стороны поэтического дарования Елагина) стихотворение “Я принял большую дозу жизни”.
Кроме того, несомненно, большого отдельного разговора заслуживает пьеса-водевиль “Портрет мадмуазель Таржи” (1949), по которой Роман Виктюк снял телевизионный фильм.
Двенадцать лет прошло со дня кончины поэта, отпетого и похороненного в Питсбурге, но мощное и неустанное всплытие его стихотворений в отечественной печати, наконец, двухтомник избранного выказывает в преддверии восьмидесятилетия Ивана Елагина не только любовь и внимание отечественных ценителей поэтического слова, но и — даже в эти, увы, опять далеко нерадостные и неблаготворные (хотя и не по политическим, идеологическим причинам) для книгоиздания годы — нескудеющую способность наших соотечественников к воскрешению мертвых.
Виктор Широков