Борис Хазанов
Опубликовано в журнале Знамя, номер 12, 1999
Борис Хазанов
Отечество изгнанных
Хотя экспатриированная литература — явление едва ли не столь же древнее, как и литература вообще, не будет преувеличением, если мы скажем, что никогда прежде продукция эмигрантов не занимала такого внушительного места в мировом литературном процессе, как в нашем веке. Никогда изгнание не становилось уделом такого множества писателей. Разумеется, это связано не в последнюю очередь с политическими обстоятельствами. Если независимость влечет за собой кару, если творчество, не желающее пресмыкаться перед кем бы то ни было, объявляется государственным преступлением, если родина, а не чужбина, приговаривает писателя к молчанию, ставя его перед выбором: изменить себе или “изменить родине”, — эмиграция предстает перед ним как единственная возможность отстоять свое достоинство. Другими словами, она оказывается единственным способом сохранить верность литературе.
Гейне назвал Библию портативным отечеством вечно скитающегося народа. Литература — это и есть отечество изгнанных. Чтобы оценить ее роль и уровень — уровень литературы, покинувшей нацистскую Германию, франкистскую Испанию, страны Восточной Европы или Советскую Россию, достаточно назвать лишь несколько имен. Томас Манн, Роберт Музиль, Пауль Целан, Элиас Канетти, Герман Брох, Хуан Гойтисоло, Милан Кундера, Чеслав Милош, Владимир Набоков, Владислав Ходасевич, Марина Цветаева… Трое из пяти русских лауреатов Нобелевской премии по литературе — Бунин, Солженицын, Бродский — изгнанники, четвертого — Пастернака — едва не выдворили вон.
Будем откровенны: значительной части читателей, да, пожалуй, и литературных критиков в России, трудно привыкнуть к мысли, что эмигрантская литература — интегральная часть литературы на русском языке, а порой и тот ее “отряд”, который спасает ее честь. До недавнего времени большинство писателей—экспатриантов трех послереволюционных волн вовсе оставалось неизвестным в нашей стране, и лишь в последние годы литературоведение метрополии обратило робкое внимание на “вторую русскую литературу” за рубежом. Книга Дж. Глэда (увы, и она появилась не в России) заполняет множество белых пятен. Этого мало. 735-страничный труд ставит перед собой более сложную, поистине грандиозную задачу; перед нами первая история русской литературной эмиграции за тысячу лет существования отечественной словесности.
Но сначала — несколько слов об авторе. Джон Глэд, известный американский славист, профессор нескольких университетов и бывший директор Института Кеннана по изучению России (Kennan Institute for Advanced Russian Studies), автор множества печатных работ, в том числе книг “Литература в изгнании” и “Русская поэзия ХХ века”, переводчик Николая Клюева, Варлама Шаламова, Василия Аксенова и ряда других русских писателей и поэтов, снискал популярность в кругах русского рассеяния и отчасти в самой России главным образом книгой “Беседы в изгнании” (1991; издана по-русски и по-английски) — сборником интервью, которые Глэд взял у 27 писателей — представителей всех трех волн. Снабженная вступительным очерком, биографическими справками и краткой хронологией, книга представляет собой панораму русской зарубежной литературы 70—80-х годов.
И вот сейчас — этот фолиант, над которым ученый работал 12 лет. Английское название можно было бы перевести и по-другому. Книга о “России вне России” состоит из двух больших разделов, досоветского и советского. Это деление оправдано тем, что до октябрьского переворота 1917 года бегство писателей из России, при всей проблематичности литературного творчества в несвободной стране, все же никогда не было массовым. При этом в поле зрения исследователя находятся не только литературные экспатрианты в собственном смысле слова, от князя Андрея Михайловича Курбского, царского стольника Ивана Хворостинина и дьяка Григория Котошихина до Герцена и Огарева, но и “внутренние изгнанники” (что, конечно, значительно размывает самое понятие эмиграции): среди этих изгнанников в собственной стране оказываются и протопоп Аввакум, и Радищев, и Пушкин, и писатели-декабристы, и Лермонтов, и Чаадаев, и молодой Достоевский, — святцы русской литературы пестрят ссыльными, поднадзорными, подвергнутыми остракизму. Череду отверженных пополняют писатели, чье длительное пребывание за границей в известной мере сопоставимо с эмиграцией: Гоголь, Тургенев, кн. Иван Гагарин, П. Анненков, множество других, — как и представители древнерусской паломнической литературы, ранним памятником которой является “Хождение игумена Даниила” (начало XII в.). Отдельная глава посвящена литераторам-эмигрантам — будущим деятелям советского государства, таким, как Воровский, Луначарский, Троцкий.
Значительно обширнее, как и следовало ожидать, второй раздел. Здесь критерий “изгнанничества” становится более четким: речь идет о писателях, покинувших отечество, и притом почти исключительно по вине режима, с которым они не могли ужиться. Первая из трех волн литературной эмиграции была, как известно, частью массового исхода, главным образом после 1920 года и преимущественно верхних социальных слоев: к позднейшей оценке Лиги Наций — 1,16 млн. беженцев (Ленин считал вероятной численность эмигрантов от полутора до двух миллионов) — следует прибавить не вернувшихся из немецкого и австрийского плена после первой мировой войны, а также русское население отложившихся территорий бывшей Российской империи. В результате страна лишилась значительной части своего духовного потенциала.
История свободной литературы рассмотрена Глэдом на широком общественно-политическом фоне (это отличает “Зарубежную Россию”, например, от известной книги Г. П. Струве “Русская литература в изгнании”, посвященной первой волне). Автор указывает на обстоятельство, подготовившее интеллигенцию, и прежде всего писателей, к конфронтации с новым государством: традиционная для русской литературы политизация и гражданственность, дух свободы, которым была пронизана эта литература, отчасти взявшая на себя функции политической истории и публицистики. Немало страниц посвящено и собственно политической эмиграции первых послереволюционных лет. Читатель найдет в книге очерки политических течений в этой среде (леворадикальные и либеральные программы бывших партий России, монархизм, сменовеховство, евразийство, младороссы, солидаристы, русский фашизм).
Каковы были дороги исхода, где остановилась эта лавина? “Ирония судьбы, — пишет Дж. Глэд, — состояла в том, что русская армия, веками противостоявшая Оттоманской империи, теперь сама искала спасения на черноморских берегах”. Новое турецкое правительство Кемаля Ататюрка, хотя и симпатизировало советской власти, согласилось пропустить русские суда через Проливы. Части Белой армии (составившей примерно четверть всей эмиграции) вместе с массами гражданского населения покидали страну через Новороссийск, Севастополь, Одессу, Керчь, портовые города Южного Крыма; последний караван из 126 (по другим сведениям, 166) переполненных беженцами кораблей ушел, имея на борту 100 тыс. штатских, в том числе 37 тысяч женщин и детей.
Что касается ушедшей литературы (тут дороги были самые разные), то ее центрами, кроме самых известных — Берлин, Париж, Прага, Белград, Рига, Таллинн, Харбин, Шанхай, — стало множество других городов Европы, Ближнего Востока (Иерусалим), Северной и Южной Америки, Австралии и даже Японии; все они более или менее подробно рассмотрены в книге Глэда. Если когда-то миграция шла из Германии на восток (только в XIX веке в Россию переселилось около полутора миллионов немцев), то теперь направление ветра переменилось; в 1920 году в Германии, по некоторым оценкам, находилось около 300 тысяч русских иммигрантов, в одном только 1923 году 360 тысяч бывших подданных Российской империи получили право политического убежища в Берлине — у “мачехи российских городов” (Ходасевич). Именно в это время начинает складываться концепция “литературы на двух берегах” или даже двух русских литератур, поддержанная, с одной стороны, многими писателями и критиками за рубежом, а с другой — в неявной форме — советским официальным литературоведением, концепция, которую нельзя считать вполне дезавуированной до сих пор.
Русский Берлин, или “берлинский период русской культуры ХХ века” (Л. Флейшман), был недолог; многочисленные русские издательства разорились в результате целенаправленных мер советского правительства, писатели разъехались. Одни (Горький, Шкловский, Андрей Белый, Эренбург, Алексей Толстой, Соколов-Микитов) в конце концов возвратились в СССР, другие перебрались в Париж, ставший второй после Берлина столицей изгнанной литературы, да и всей эмиграции. В конце 20-х и первой половине 30-х годов русское население Парижа, по данным, которые приводит Глэд, оценивалось в весьма широких пределах: от 72 до 400 тысяч. Две с половиной тысячи водителей такси были россиянами (прозаик Гайто Газданов проработал ночным таксистом около 25 лет), и русский медведь красовался часто на дверцах машин. В городе функционировало несчетное множество русских ресторанов, гостиниц, банков, мастерских, магазинов и книжных лавок. Здесь, в необычайной концентрации, находился цвет русской философии, изобразительных искусств и, конечно, литературы. Если Берлин был книгоиздательским центром, то в Париже сосредоточились журналы.
Задача систематизации первого (и, возможно, самого блестящего) призыва свободной литературы чрезвычайно сложна; автор “Зарубежной России”, уделивший большое внимание географии рассеяния, предпочел все же чисто литературный и отчасти “поколенческий” критерий.
Два поколения прозаиков и поэтов составили первую волну — картина, напоминающая эмиграцию последних десятилетий советского режима. Одни прибыли за границу с багажом известности и даже славы, — без преувеличения можно сказать, что страну покинули сливки литературы. Другим пришлось пробивать дорогу в литературе на чужбине. О незавидной судьбе молодых, как и о самой проблеме преемственности в экспатриированной литературной среде, никто, быть может, не написал так глубоко и проникновенно, как Ходасевич в статьях, ныне известных и в России (“О смерти Поплавского”, “Литература в изгнании” и др.). К этому “незамеченному поколению”, как назвал его Вл. Варшавский, принадлежало гораздо больше талантливых имен, нежели те, о которых знают на родине; назовем, к примеру, Марка Леви, писателя, чей жизненный путь остается загадкой, опубликовавшего в 30-х годах под псевдонимом М. Агеев “Роман с кокаином”, — авторство этого произведения, которое прежде приписывалось Набокову, установлено (Г. Суперфином) совсем недавно. К сожалению, Дж. Глэд лишь мельком упоминает об Агееве.
Литературно-эстетический принцип остается главным для несколько условной классификации. Само собой, в таких случаях невозможно избежать схематизма, хотя не обошлось и без известной прихотливости, отражающей личные вкусы автора. Выделены символисты (Бальмонт, Вяч. Иванов, Зинаида Гиппиус, Кобылинский-Эллис); поэты “парижской ноты” — наследники и эпигоны акмеизма (Георгий Иванов, Адамович, Оцуп, Штейгер, Одоевцева, Червинская и др., а также группа вовсе, кажется, не учтенных историей литературы поэтов, представленных в антологии “Из Америки”, 1925 г.); поэты-новаторы — к ним, кроме Марины Цветаевой, автор относит Поплавского, который именовал себя “первым и последним русским сюрреалистом”, и ставшего гражданином Эстонии Игоря Северянина; “независимые” (Ходасевич, а также Довид Кнут и Ал. Вертинский); “реалисты” (Бунин, Горький, Куприн, Юшкевич, Осоргин — последний пытался, правда, взломать традиционную форму реалистического романа в “Сивцевом Вражке”; странно, что обойдены молчанием Шмелев, Зайцев и Чириков, бегло упомянутые по разным поводам в других местах книги); творцы “утрированной прозы” (exaggerated prose), как характеризует автор Андрея Белого и Сирина-Набокова; исторические романисты (Алданов, сюда же подверстывается Мережковский — без достаточных, на наш взгляд, оснований, ведь его исторические романы были написаны до революции); наконец, “эксцентрики” (whimsical writers), которых автор, по-видимому, просто не знал куда деть: Шкловский, Газданов, Эренбург, Аверченко, Тэффи, Амфитеатров, Эйзенштадт, художник Ю. Анненков, писавший под псевдонимом Борис Темирязев. И снова вопросы: куда подевались Ремизов, Саша Черный? почему выпал из поля зрения плодовитый, до сих пор мало известный Владимир Линденберг? Такова собственно художественная литература; кроме нее, в рецензируемой книге кратко рассмотрены театр, эссеистика и журналистика первой волны, значительное место уделено и блестящей русской философии ХХ века, угасшей вместе с изгнанными или теми, кто унес ноги, не дожидаясь, пока им укажут на дверь. Это — громкие, широко известные имена: Шестов, Бердяев, Степун, Федотов, Франк, С. Булгаков, Карсавин, Вышеславцев, Лосский…
Вторая волна — писатели, оказавшиеся за кордоном во время второй мировой войны в числе так называемых перемещенных лиц, не вернувшиеся из лагерей для военнопленных, а то и просто ушедшие с отступающими немецкими войсками, — остается наименее изученной частью литературного зарубежья; главы книги, подробно, в контексте исторических событий излагающие судьбу этих людей, — результат пионерской работы автора. (Интересующимся историей миллионов “остарбайтеров”, угнанных с завоеванных вермахтом на востоке земель, и советских военнопленных можем рекомендовать вышедшую в 1996 году богато документированную книгу П. М. Поляна “Жертвы двух диктатур”). Подавляющее большинство литераторов второй волны осело в странах Западной Европы; сравнительно немногие избрали местом жительства США и Канаду. Собственно литературный вклад этого поколения невелик; по словам Глэда, “эта группа не обладала критической массой, достаточной для поддержания русской культурной традиции за рубежом на уровне их предшественников или тех, кто их сменил”. Читатель найдет в книге довольно подробные сведения о прозаиках (главным образом представляющих жанр исторического романа) Анатолии Дарове, Сергее Максимове, Геннадии Андрееве, Борисе Ширяеве, Владимире Юрасове, Николае Нарокове, Ирине Сабуровой и наиболее значительных поэтах: Игоре Чиннове, Иване Елагине, Борисе Нарциссове, Дмитрии Кленовском, Николае Моршене, Игоре Иваске, Олеге Ильинском (к ним следовало бы присоединить бежавшую из оккупированного Киева вместе с мужем И. Елагиным Ольгу Анстей).
В 1967 году на московской сцене была поставлена пьеса Анатолия Софронова “Эмигранты” — история о том, как заболевший моряк советского корабля попадает в больницу где-то за океаном и чуть было не становится жертвой власовцев, окопавшихся в капиталистической стране, которые пытаются задержать его. Но другие русские эмигранты, патриоты России, мечтающие вернуться на родину, вызволяют моряка из лап изменников. Изделие Софронова не могло не привлечь внимания своей извращенной актуальностью. Спустя короткое время известный советский писатель Анатолий Кузнецов не вернулся из командировки в Лондон якобы из-за козней заграничных “спецслужб”. Вместе с Аллой Кторовой, Валерием Тарсисом и Аркадием Белинковым, в юности приговоренным к расстрелу за рукописный роман “Черновик чувств” (по ходатайству Ал. Толстого и В. Шкловского казнь была заменена заключением в лагере), Кузнецов помещен автором в рубрику “Вторая с половиной волна” — пролог дальнейших событий.
К числу многочисленных чудес, время от времени совершавшихся в наглухо отгороженной от мира стране, принадлежит то, что кому-то все же удавалось оставить ее более или менее легально. В послевоенные годы тихая эмиграция понемногу приняла массовый характер: так, в 50-х годах эвакуировалась четверть миллиона бывших польских граждан и пять с половиной тысяч понтийских греков, в 60—70-х — 3500 корейцев. Начиная с 1970 года было разрешено, сначала в скромных масштабах, выезжать “для воссоединения семей” лицам еврейской национальности (официальное советское наименование евреев). Затем началась, к растущему негодованию властей и “общественности”, громкая эмиграция. Евреи составили большинство нового поколения писателей-эмигрантов, но третья волна не была еврейской эмиграцией.
“Мы ленивы и нелюбопытны…” Горькая фраза Пушкина то и дело вспоминается, даже когда речь идет о совсем, казалось бы, недавнем прошлом. Здесь, впрочем, не место рассуждать о причинах (довольно ясных), по которым критиков и окололитературную публику в России после короткой вспышки интереса перестала занимать литература писателей, так или иначе протестовавших против лжи и произвола и вытолкнутых за кордон. Труд Джона Глэда впервые представляет систематическую и на сегодняшний день достаточно полную историю этого периода независимой русской литературы. Между прочим, автор первым из историков литературы указал на сходство — лежащее, впрочем, на поверхности — недолговременного спора эмигрантов с оставшимися на родине коллегами на рубеже 90-х годов и аналогичной полемики в прессе послевоенной Западной Германии. Так, он цитирует нашумевшее выступление немецкого писателя Франка Тисса, объявившего себя (без достаточных оснований) “внутренним эмигрантом”: Тисс упрекал Томаса Манна и в его лице всю антигитлеровскую эмиграцию в измене “нашей родине-матери”. Другой оставшийся в Германии писатель, Вальтер фон Моло, призывал Томаса Манна вернуться. Знаменитый ответ Манна, также упоминаемый Глэдом, и сегодня читается как документ, не утративший своей злободневности, по крайней мере, для нас.
Как и в предыдущих разделах, автор весьма подробно рассматривает географию последнего русского рассеяния (Нью-Йорк, Чикаго, Лос-Анджелес, Бостон и еще 17 городов Соединенных Штатов Америки; Израиль; Франция; Германия), а затем переходит — и это, может быть, наиболее увлекательная часть всей книги — к собственно литературной проблематике третьей волны. Верный своему методу, профессор Глэд и здесь пытается — co
ы te que co ы te — дать объективную классификацию прозаиков и поэтов (близкую к той, которую он предложил в книге “Беседы в изгнании”, и фактически игнорирующую столь важные для политизированной эмиграции идеологические расхождения). Можно спорить о том, насколько удачна эта классификация. К “писателям повышенной серьезности” (термин high seriousness автор заимствует у английского критика викторианской поры Мэтью Арнолда) отнесены Солженицын, Горенштейн, Кашкаров, Владимов. Под шапкой “Эстеты” несколько насильственно объединены Синявский, Саша Соколов, Ковалев, Фальков и автор этих строк. Две другие рубрики — “Творцы идей и ситуаций” и “Возрождение натуральной школы” — тоже производят впечатление искусственных; в первую включены Зиновьев (непонятным образом оказавшийся среди авторов художественной прозы), Аксенов и Суслов; во вторую, название которой отсылает к натуральной школе русской литературы прошлого века, — Алешковский, Войнович, Довлатов, Максимов, Лимонов, Марамзин, Зиник, Гладилин, Львов, Гиршин, Мамлеев, Ефимов. Убеждает в этой классификации только то, что большинство писателей третьей волны в самом деле продолжали реалистическую традицию.Проще обстоит дело с поэтами, где больше всего внимания, естественно, уделено Бродскому. Среди других выделяемых автором стихотворцев — Лев Мак, Юрий Кублановский, Валерий Петроченков, Вадим Крейд, Наум Коржавин, Наталья Горбаневская, Дмитрий Бобышев, Алексей Цветков, Татьяна Фель. Особую рубрику составляет “юмористическая поэзия”: к ней причислены Бахыт Кенжеев, Михаил Крепс, Игорь Губерман, Михаил Генделев, Анри Волохонский и др., а также Лев Лосев и Александр Галич; автор предусмотрительно оговаривается, что характеристика light-hearted не может быть в равной мере отнесена ко всем этим не таким уж легкомысленным поэтам.
Чрезвычайно полезен справочный аппарат книги Дж. Глэда. Почти пятую часть, около 150 страниц, занимает хронологическая сводка — летопись русского рассеяния от первых веков Киевской Руси до наших дней: кладезь цифр, имен, фактов; завершает книгу тщательно составленный именной указатель с датами жизни и краткими характеристиками более чем 3000 лиц — писателей и неписателей.
Всякая история становится тем проблематичней, чем ближе она подступает к современности, чем меньше она — история. Обращаясь к современной литературе, историк-литературовед вольно или невольно расставляет акценты, которые могут вызвать раздражение у живых участников литературного процесса. Когда известный немецкий славист Вольфганг Казак выпустил русское издание своего “Лексикона русской литературы ХХ века”, некоторые писатели эмиграции почувствовали себя задетыми: их не устраивало место, отведенное им в “Лексиконе”. Другие протестовали против того, что в словарь были включены советские писатели-функционеры, чей вклад в отечественную литературу подчас близок к нулю, если не составляет отрицательной величины. Не только те или иные предпочтения, но и самый критерий отбора может быть легко оспорен, когда речь идет о сегодняшнем дне. И можно предположить, что “Зарубежная Россия” Джона Глэда, появись она в России, вызвала бы не только похвалы. Это, однако, не умаляет ее достоинств — так же, как не умаляют их замечания рецензента. Повторим сказанное выше: читатели — не только специалисты, но и все, кому дорога русская культура, — получили первый, пока что единственный компендиум всей истории русской словесности за рубежом. Остается пожелать, чтобы эта книга, написанная подлинным патриотом нашего языка и литературы, была издана по-русски.
John Glad. Russia Abroad: Writers, History, Politics. Hermitage & Birchbark Press, Washington 1999. (Джон Глэд. Зарубежная Россия. Писатели, история, политика. Вашингтон, 1999.)