Григорий Пасько
Опубликовано в журнале Знамя, номер 10, 1999
Григорий Пасько
Пряник
Скажу сразу: многое из того, что ты сейчас узнаешь, будет тебе неприятно. Ничего. Привыкай. Мне тоже было неприятно, но… как видишь, выжил. Главное — не впадать в панику и не раскисать, даже если тебя будут лупцевать дубинками по спине. На “ты” я тебя называю потому, что в тюрьме всех называют на “ты”. Здесь, в тюрьме, всем абсолютно безразлично, сколько тебе лет и какую должность ты занимал на воле. В крайнем случае заинтересует профессия: если ты радиоинженер, то при случае скажут починить сломавшийся телевизор (да, да, не удивляйся, демократия в советских тюрьмах шагнула настолько далеко, что даже в некоммерческих камерах встречаются телевизоры).
Итак, ты — пряник, то есть человек, впервые попавший в тюрьму. Ты, разумеется, невиновен, попался случайно, вот-вот выйдешь, стоит только позвонить адвокату, ну и так далее и тому подобная вольная ерунда. Поэтому запомни: попавший в тюрьму редко когда выходит из нее ранее полугода. Так что настраивайся.
Лучше всего, если ты читаешь этот текст до того, как тупые потные ребята в сером приедут за тобой, когда у тебя есть еще шанс подготовиться ко всему происходящему не только психологически, но и, так сказать, материально. Причем нет разницы — и мне в том числе, — кто ты: преуспевающий бизнесмен, простой рабочий, бандит, военный или журналист. В нашей стране подследственно-арестованным, содержащимся в следственном изоляторе (читай — тюрьме), может оказаться кто угодно. (Даже — сам можешь вспомнить недавнюю наиновейшую историю государства Российского — и.о. Генерального прокурора или министр юстиции). Так что готовься заранее, ибо жители России подразделяются на две категории: тех, кто сидит, и тех, кто готовится. Есть, правда, еще и третья — фээсбэшники и всякого рода “мусора” — милиционеры, или, как их называют в тюрьме, “красные”, которые абсолютно ошибочно полагают, что им тюрьмы избежать удастся. Опыт свидетельствует, что удается немногим. Еще они напрочь игнорируют тот факт, что лица, благополучно посаженные ими в тюрьму, когда-нибудь так же благополучно из нее выйдут. (При медленном, но все же движении к вступлению в Европейский Союз Россия-таки отменит смертную казнь!) И многим из них захочется — так, любопытства ради, — поинтересоваться, как же там и чем же там поживает его любимый следак-следователь…
Но это другая тема. Тебя она пока всерьез не касается. Тебе надо для начала собрать “майдан”. Майдан — это такая большая, желательно, крепкая сумка, в которой зеки носят из камеры в камеру, из хаты в хату, по-тюремному, свой скарб.
Я тебе в майдан вот что посоветую сложить. Тельняшку (майку), спортивные штаны, носки простые и шерстяные, носовые платки, простыню, наволочки, полотенце (два), одеяло, зубную щетку и пасту, мыло для умывания и хозяйственное, бритвенные принадлежности (кроме одеколона), расческу, коробок спичек, 10 пачек “Примы” (для зеков), несколько пачек блэнда, сигарет с фильтром (тебе лучше либо не курить, либо бросить), ложку, металлическую миску, кружку, иголки-нитки, бумагу для письма, тетрадки, конверты, ручку с запасными стержнями, ногтекусачку (ножницы запрещены) и что-нибудь из еды. Впрочем, из еды надо не что-нибудь, а продукты длительного и полезного использования: лук-чеснок, сало, бульонные кубики, лапша быстрого приготовления, сахар, масло, сухари (зря смеешься), чай (чем больше, тем лучше). Ну и пока все. Не забудь кипятильник. Консервы не пропустят. На первое время этого хватит, а там обживешься, освоишься и уже сам жене напишешь, что тебе надо. Да, матрац и одеяло тоже неплохо бы приготовить заранее: тюрьмы наши нищие, вряд ли тебе дадут что-нибудь стоящее.
Ну вот, ты почти готов. Собери все это, поставь дома в кладовку или в офисе в уголок и — жди. Если ждать — обязательно приедут. Если не ждать — приедут тоже обязательно, но внезапно. А это хуже. Но не смертельно. Будь готов к тому, что тебя возьмут ночью с постели, в гостях, у киоска, где ты сигареты будешь покупать, у трапа самолета (как меня) или еще где-нибудь. У них на этот счет фантазий хоть отбавляй. В одном они одинаковы: грубят, хамят, суют твои руки в наручники, давят на психику, приводят в отделение и сразу, пока ты тепленький, допрашивают. Потом бьют, бросают в камеру предварительного заключения (КПЗ), как правило, при районном отделении милиции, затем выводят, снова бьют и снова допрашивают… Мой тебе совет: молчи и не сопротивляйся. Виноват ты или не виноват — молчи всегда. Вспомни фильмы про немцев и русских разведчиков, вспомни, что ты мужчина, и молчи. Первые 72 часа тебе надо просто выжить. Это тот срок, в течение которого “мусора” имеют право держать тебя в КПЗ. Могут, конечно, и дольше, но тогда им надо запастись соответствующими бумагами, да и адвоката им тоже нужно будет тебе предоставить.
КПЗ для человека, не бывавшего ни в тюрьме, ни в армии, — это шокирующее помещение. Особенно общая камера. Духота (людей — как селедок в бочке), вонь от грязных тел и от параши в углу, накурено так, что дышать нечем… Зайдя в хату (камера так называется), обязательно скажи “здравствуй” и свое имя. После этого, если спросят, можешь назвать статью, которую тебе шьют. Народ у нас сидит грамотный, сразу после этого тебе могут рассказать, сколько просидишь в следственном изоляторе (СИЗО) и сколько дадут на суде. Лучше сразу готовься к наихудшему варианту: максимальный срок следствия и максимальный срок лагерей. К примеру, меня обвинили по 275-й статье — государственная измена. Значит, решил я, от 1,5 до 2 лет я проведу в СИЗО, а затем лет 8—10 — в лагере. Конечно, поначалу с этой мыслью свыкнуться тяжело. На психику давит груз воспоминаний об относительно благополучной вольной жизни, о жене и детях (тут неизвестно, что лучше — когда они у тебя есть или когда их нет. Вообще-то, конечно, лучше, когда нет — сам себе хозяин и голова не болит о семье). Поэтому, чтобы не грузиться, вбей себе в башку сразу и надолго, что отныне у тебя ничего и никого нет: ни квартиры, ни семьи, ни машины, ни работы, ни наград… Ты никто. И звать тебя никак. Зек. Безымянное быдло. Скотина. Тебя будут пинать дубаки, унижать менты, издеваться следаки… Через некоторое время тебе дадут погоняло, погремуху, что-то вроде твоего второго имени. Обычно разнообразием зеки не отличаются. Поэтому мне попадалось по нескольку Толстых, Хромых, Спортсменов, Малых, Больших, Дунайских и прочих только в одной тюрьме. Оригинальных, типа Пикассо, Шпион, очень мало, потому как мало политических, людей искусства, журналистов… К слову, о журналистах и шпионах. Так получилось, что меня, журналиста, кэгэбэшники назначили шпионом. Поэтому погоняло Шпион проканало (продержалось) недолго, так как порядочным арестантам, по понятиям, в падлу (то есть не следует) называть зека так же, как его называют мусора. Ну, это к слову…
Итак, из КПЗ тебя переведут в СИЗО. Там на первом этапе поместят в жуткую камеру, где ты проторчишь в лучшем случае пару суток перед тем, как тебя, небритого и страшного (заберут тебя все равно без майдана), сфотографируют, снимут отпечатки всех пальцев (кроме тех, что на ногах), дикой толщины иглой многоразового использования сделают тебе кровопускание (не упади в обморок, а не то женщина, по внешним половым признакам, во всяком случае, пообещает “е…ануть чем-нибудь”), сделают флюорографию… Это все называется карантин. Помню, один зек 5 дней жил в камере, все карантин проходил, потом трое суток в тройнике (маломестной камере) с танка (унитаза) не слезал: заразу какую-то подхватил… После карантина тебя, скорей всего, посадят как раз в тройник — камеру, где 4 шконки (койки), где тепло, уютно, не воняет, сидят (давно-о-о сидят) бывалые зеки и с улыбкой тебя спрашивают: “Ну что, о..ел? Ничего. Пообвыкнешься, придешь в себя и будешь жить дальше”. Ты расслабишься, начнешь отвечать на вопросы, что-то о себе рассказывать… Пока ты не открыл рот, вспомни: один из четверых-пятерых-шестерых в тройнике — наверняка “наседка”, подсадная утка, в чьи обязанности входит запомнить твои рассказы и передать их куда следует. Поэтому когда чувствуешь, что интерес к твоему делу перешел в русло практических и конкретных вопросов, не постесняйся и не побоись — “за спрос не бьют!” — задать контрвопрос: “С какой целью интересуешься?” Уверяю тебя, что после этого ты не услышишь более ни одного вопроса.
В тройнике ты впервые за много суток относительно спокойно выспишься, ополоснешься на унитазе (это нетрудно, зеки научат), придешь в себя немножко и надолго задумаешься над тем, куда и за что ты попал. Будь готов к тому, что тебя ни следователь, ни адвокаты не востребуют и неделю, и две…
После первого допроса, на котором ты не захочешь либо отвечать вообще (т.е. давать показания), либо отвечать без адвоката, либо отвечать так, как хочется следователю, тебя в 99 из 100 случаев переведут в общую камеру. Общая камера — это, собственно, и есть тюрьма. Согласно закону “О содержании под стражей подозреваемых и обвиняемых в совершении преступлений” (есть такой, кстати, изучи его прямо сейчас, параллельно с этим текстом, можешь даже сопоставить). Если ты военный или мент, то тебя не должны содержать в общей камере с осужденными или даже судимыми. Но все это полная ерунда. Держат, и подолгу. И не без определенных целей. Цель первая — подавить остатки психической сопротивляемости окружающей действительности. В общей камере, рассчитанной на 6—12 человек, всегда содержится от 25 до 40. Теснота, вонь, хроническая нехватка воды, вечный шум — это и многое другое действуют на психику очень сильно. Зайдя в хату, как и в КПЗ, поздоровайся, назовись — имя, статья. Обязательно найдется ответственный, главный — назови его как хочешь, — кто задает много вполне конкретных вопросов. Цель этих вопросов — определить, кто ты есть по жизни: блатной, шпанюк, мужик… Скорее всего, последнее. Хотя, если молодой, можешь встать на шпанюковскую стезю. Вновь прибывший мужик будет поставлен мыть посуду, полы — словом, что-то делать… Тебе желательно определиться, потому что балласта хата не любит. Через пару дней ты выяснишь, что почти у всех есть обязанности: пиковые стоят у робота — железных дверей — и предупреждают хату о том, что творится на продоле — в коридоре. Кто-то из мужиков рулит за крокодилом — длинным металлическим столом: надо вовремя набирать баланду, оставлять спящей смене, мыть посуду… Кто-то постоянно следит за “дорогой” — веревочным путем на решетке, через который в хату попадает все что угодно: от записок-малявок до чая-курева и даже дров для стрел.
Ты обвыкнешься, и уже через неделю скотская жизнь твоя войдет в определенный ритм. 8.00 — выход на продол на поверку, завтрак, прогулка один час в тесном тюремном дворике, обед, ужин, заползание на шконку (койку), беспокойный зековский сон. И так — каждый день, месяц, год. Разнообразие вносят общение со следаком, адвокатом, баня, свидания с женой (раз в месяц), письма… Все. Остальное время, свободное от тюремных обязанностей, можешь читать (если есть что) или смотреть (если есть куда).
Чуть позже я тебе подробней расскажу о некоторых моментах тюремной жизни. А сейчас хочу предупредить, что если тобой, подследственным, будут заниматься ФСБ или кто-то такой же серьезный, например, Генпрокуратура, то наседка будет тебя сопровождать всюду, и не одна, все твои письма и даже официальные обращения к Президенту, Генпрокурору будут перлюстрированы не только спецчастью СИЗО, и не столько ею, а именно ФСБ. Если надо (а надо часто), то твои телефоны будут и после твоего ареста прослушиваться, за женой и друзьями будут следить, из свидетелей будут выбивать необходимые показания, и т.д. и т.п. Надеюсь, книжки про 1937 год, КГБ и ВЧК ты читал, кино смотрел. Так вот, методы почти не изменились. Гуманнее они не стали. Выше интеллектом — тоже. Из тюрьмы тебя не выпустят ни за что — иллюзий не строй. Так что, лучше всего, либо живи, как мышь полевая, либо иди сдавайся сразу. Если у тебя есть друзья в ФСБ или в милиции — лишние объемные свидетельские показания не в твою пользу тебе обеспечены. (Конечно, я не беру тот “клинический” для нашей страны случай, когда твои друзья из вышеназванных организаций — очень высокие начальники, а сам ты — губернатор или очень крутой и богатый человек. На том уровне другие законы, суммы и сроки. Иногда все это перевешивают какие-то девять граммов.)
В общей хате зеки придирчиво тебя осмотрят и уже в первый вечер попросят шерсть из твоего свитера на “дорогу” — веревку для малявок, шкурок, кишок. Другому понадобятся твои сапоги, или брюки, или куртка — “сходить завтра на суд”, третий попросит закурить, четвертый — иголку с ниткой и т.д. Ты в замешательстве: не дашь — жлобом сочтут, дашь — не вернут. Так вот: ты имеешь полное право никому ничего не давать. И никто ничего тебе не сделает. Но мой тебе совет: в каждом отдельном случае надо также отдельно и поступать. Я, к примеру, сознательно лишился двух рукавов от свитера. Зато потом никто не мог меня попрекнуть, что я для хаты ничего не сделал. Поделился я чаем, сигаретами и нитками. Остальное, сказал, мне самому нужно всегда, ежедневно. И это была правда.
Если тебе заскочит “дачка” — продуктовая передача, она же кабанчик, — не суетись. Я тебя понимаю: неделю-две ты жрал серую баланду, от которой у тебя отрыжка и изжога, и никакая падла не дала тебе ни кубик бульонный, ни чеснока дольку, ни сальца кусочек, хотя многие это добро наяривали. Да, наяривали! Но — имели полное право наяривать и тебе не давать. Толковые мужики тебе, прянику, растолкуют, что семьям — микрогруппам — можно дать, что-то — на больничку, что-то — для всех (чай, сигареты), а остальное — твое. Ешь сам или прибивайся к семейке — твое дело. Никто ничего у тебя не отберет. Я советую прибиться к семейке. Мне заскочила дачка, а я уже дней 8 жрал баланду с семейкой, потом я всю эту семейку кормил своей дачкой. Самому почти ничего не перепадало. Но! Я не сдох, и народ в мою сторону не кивал. Ну а то, что моей семейке кабанчики позаскакивали через день после того, как меня перевели в другую хату, — тут уж никто не виноват.
Еще о еде. Культа из нее не делай. Забудь, что есть в мире такие вещи, как пиво, мороженое, шоколадные конфеты, торты, котлеты, гамбургеры, шпроты и прочая ерунда. Конечно, в дачке богатая жена может все это тебе принести. Но я так думаю, что это лишнее, да и на нервы действует малоимущим (а таковых в тюрьме — большинство. Они потому и сидят, что малоимущие). Баланду, в принципе, тоже можно есть. Но если есть возможность ее не есть — не ешь. Лучше голодным быть, чем что попало есть. Почитай Омара Хайяма — там на этот счет есть хорошие строки.
Так, с одеждой, едой разобрались, поехали дальше. После заботы — не скрою, животной, ибо животное в тюрьме на первый план само собой выходит, — покалякаем о … духовном, точнее, об общении с зеками. Хочешь-не хочешь, а общаться придется долго и со многими. И зачастую оказывается, что “академиев” они не кончали. Конечно, тебе все расскажут по понятиям зековским, кто есть кто: кто такие положенцы и ответственные, бродяги, шпанюки и прочие сословия вплоть до красных, малолеток, опущенных-обиженных. Коль суждено сидеть долго, то поймешь ты всю подноготную досконально, а коль не нужно оно тебе, так и вдаваться в подробности не стоит, меньше знаешь — крепче спишь. А сон арестанта — дело святое.
Общайся с зеками просто. Своей образованности (если она есть) не показывай лишний раз, а учись слушать. Как говорил один умный человек, лучший способ развлечь человека — это выслушать его. Вот и слушай. Начни с КПЗ. Да не стесняйся спрашивать, ибо за спрос, как я уже говорил, не бьют. Из одних разговоров о тюрьмах и лагерях ты уже будешь многое знать про жизнь эту зарешеченную, да и в той, вольной, лучше разбираться научишься. Главное — не расспрашивай других и не распространяйся сам о чьих-либо и конкретно о своем уголовном деле, то бишь “деляне”. Это считается признаком дурного тона (“С какой целью интересуешься?”). Народ здесь в основном простой и добрый (если это слово уместно в тюрьме): ты к ним не по-подлому — и они в тебе человека видеть будут. Гнусных, жадных, противных — таких тоже хватает. Помню одного золотозубого. Попросил ниток, я дал. Так он, падла, полмотка, не моргнув наглым глазом, отмотал. И спасибо не сказал. Да! Чуть не забыл! По понятиям, в тюрьме не принято говорить “спасибо” или “на здоровье” (могут ответить: “Что тебе до моего здоровья?”). Но если ты человек воспитанный и в таких случаях не можешь молчать, то кивни головой или скажи: “Душевно”. Конечно, дурацкие правила, но и они меняются: в тройниках воспитанные люди и “спасибо” говорят друг другу, и “на здоровье”. И ничего — тюрьма стоит.
Конечно, тебе много еще расскажут чисто зековских правил. Поначалу ты будешь ошибаться — косяки пороть. Первый раз прощается: пряник, он и есть пряник, что с него взять… Второй, третий — тебе уже внятно укажут. Ну а дальше можно и кружкой по лбу схлопотать. Был у нас в общей хате один такой, погоняло Матрос. Уперся рогом и знай свое наворачивает, не обращая внимания на неоднократные замечания камерных авторитетов и молчаливое осуждение всей хаты. Ну и дюзнули его пару раз. Только после этого он вроде что-то понял.
Свой круг общения, свою “семью” ты, если не дурак, найдешь за неделю или раньше. Меня как-то прибивало к главным в хате, и я не жалею об этом. Потому что информацию об уголовном мире получал из первоисточников. Спасибо им, что и они не отторгали меня, хотя по зековским понятиям я — “рыло автоматное”, как военный и мужик по-тюремному. Одни видели во мне журналиста и использовали для написания жалоб, объяснительных, писем, открыток и стихов. И не было случая, чтобы я кому-то отказал. А в другой общей хате пришлось несколько раз и полы помыть, и на пальме — верхней шконке — поспать… Не то страшно — страшно, когда в хате о тебе хреновое мнение сложится или, не дай Бог, хата тебя на лыжи поставит, то есть заставит выехать по проверке с вещами. Мало того, что тебя выставят, так за тобой шлейф “лыжника” по всему централу пойдет. И тогда мне тебя жалко будет.
Но я не думаю, что ты конченый идиот, “черт — закатайся в вату”, или “черт на катушках”, или бык, или лось сутулый (таких характеристик удостаиваются кандидаты в лыжники). Я думаю, что ты человек с мозгами и поймешь даже то, что я описать забуду. Словом, ты понял, что в общении — будь то зеки, следаки, дубаки (ты уже, наверное, понял, что это тюремные работники, которые работают на этажах: дежурные, конвойные и прочие) — главное, слушать, как говорят радисты, “работать на прием”. Языком молотить можно лишь с адвокатом, да и то не в каждой комнате, куда приводят для таких общений. Многие комнатки прослушиваются. Также прослушивается и записывается (если надо) твой разговор с женой на свиданке — свидании. Научись помнить об этом всегда.
Скажешь, легко — молчи себе, и все. Хрен ты угадал и рано расслабился. Будешь только молчать — найдутся зеки-зубатки, которые подначками будут кусать тебя (а многие зубы накусали на этом — будь здоров), пока до костей не обгрызут. Нужно будет научиться грамотно огрызаться. Поэтому ты не просто молчи, а вслушивайся, как зеки общаются меж собой. Один задевает другого, а тот ему бац фразой приблатненной по хребту — и тот “упал и отполз”. До драки дело доходит редко, и это, я полагаю, правильная, как говорят в тюрьме, постанова. Ибо на неприятности физического свойства можно нарваться у мусоров. А потакать им в этом — в падлу. Приведу пример. Один толстый достал, и не только меня, тем, что в ответ на слово “можно” выдавал целый каскад старого, как вещмешок, солдатско-сапоговского якобы юмора: можно Машку за ляжку, можно еще там что-то… И пока не выдаст все это на гора, с места не сдвинется. Однажды, когда он, как танковый двигатель, долго набирал обороты своего “можно…”, я резко оборвал его и продолжил: “Можно толстых на сало, чтоб с ряшки свисало”. После этого он со своим “можно” закатался.
В целом же с сокамерниками нужно научиться ладить. Если ты коммуникабелен — проблем не будет. Впрочем, и замкнутый по натуре человек, если он не дурак, тоже найдет свое место и роль в хате и не будет ни у кого вызывать раздражения.
А раздражение в тюрьме может вспыхнуть из-за любого пустяка. Надеюсь, тебе не надо объяснять, отчего оно: скученность, долгое сидение в замкнутом пространстве, да еще без выхода сексуальной энергии. Кстати, последнее почему-то не учитывается в армии и на флоте в качестве одной из причин махровой дедовщины. Были бы у солдат-матросов, а также у зеков своего рода встречи и свидания, хотя бы изредка в интимной обстановке, проблем с невыплеснутыми эмоциями было бы, на мой взгляд, меньше.
Впрочем, нас с тобой это не касается, как и всех русских зеков тоже. У русских, как говорил поэт, собственная тупость. Или гордость? Не помню.
Еще об общении. Очень быстро ты научишься и огрызаться, и по фене ботать. Зараза прилипает быстро. Через месяц я с адвокатами с трудом общался, а следаку на его вопрос “как самочувствие?” ответил: “С какой целью интересуешься?” Поэтому, чтобы совсем не деградировать, читай книжки. Желательно, умные, а не порожняковые, вроде всяких там Бешеных, Марининых и прочих. Само собой, тебя потянет на тюремную тематику. Такие книжки тебя сами найдут. Я, к примеру, попросил библиотекаршу (есть такое — редкое, правда — явление в наших тюрьмах) принести журналы. Принесла “Иностранную литературу” шести-пятилетней давности. В трех из четырех журналах были романы и рассказы о тюрьме и зеках. Если ты человек с нормальной психикой, то через месяц-два такого чтива тебя начнет воротить от этой тематики, как и от телепередач “Дорожный патруль” или “Криминальный канал”.
Через три месяца тюрьмы ты и на газеты, где пишут о якобы бандитах, будешь смотреть по-другому. Тебя будет возмущать сама статья, и ты будешь задаваться вопросом: почему людей называют бандитами до того, как состоялся суд? Ты станешь замечать в газетах и на ТВ чисто мусорские (ментовские) подачи для журналистов. (Здесь я беспристрастным быть не могу, но и смолчать не в силах.) У иных коллег ума, как у корюшки, — на два заплыва. Мусор им лапшу повесит на уши, и они, высунув язык, пишут о том, что знают только с одной стороны. А где мнение защиты и обвиняемого, а где ссылка на законы, а где собственное мнение? Обо мне, например, местные якобы журналисты долго писали лишь со слов ФСБ. Я читал в хате и удивлялся. Нет, не сволочизму ФСБ, к нему я уже давно привык, а глупости и наивности газетчиков, не удосужившихся хоть чуть-чуть, хоть на децил, как говорят зеки, мозгой шевельнуть и задаться элементарными вопросами. И вообще, дорогие мои, запомните: все, что сказано всеми фээсбэшными, милицейскими, прокурорскими и иными работниками, требует не просто проверки, а тщательной проверки. Если проверить не удается (информацию выдают либо лживую, либо вовсе не выдают), то хоть пишите со ссылкой на этих заплечных дел мастеров. А то выдаете за свое, так и хочется при встрече по чайнику дюзнуть.
Ладно, пряник, предыдущий абзац можно было не читать. Это я чисто свое наворачиваю, накипело, брат, понимаешь.
Итак, мы с тобой сидим дальше. Ты только сел, а я чуть подольше грею нары. Поговорим теперь о … гигиене. Это очень важная тема. Как и все в тюрьме. Ибо — усекай — в жизни мелочей не бывает. Ибо — усекай дальше — за базар надо отвечать. (Известны случаи, когда слово, нечаянно брошенное тобой, всплывало через месяц, год, и за него приходилось отвечать.) Однако вернемся к гигиене. Можно годами жить в тюрьме, готовясь годами жить на зоне, а можно отбросить ласты в туберкулезном диспансере (на тубе) в считанные недели. Можно на гулочках в тесных тюремных двориках заниматься спортом, а можно поехать из-за пустяка “на больничку” (медблок с такими же камерами) и уже там подхватить какую-либо заразу. Поэтому помни: на больничке или в тубе даже здоровый становится больным. Всячески надо избегать больнички. Для этого надо следить за собой даже в скотских условиях тюрьмы. В принципе, все можно делать: умываться, подмываться, бриться, чистить зубы два раза в день. Конечно, перебои с водой ужасны, но можно загодя запастись водой (хоть в бутылке из-под минералки или пепси) и потом ею пользоваться. Не забывай мыть ноги. Я одного зека лично сгонял со шконки, пока он не мыл ног. Зеки, кстати, замечают, кто неряшлив, и если сразу не укажут тебе на это, то потом непременно будут брезгливо отворачиваться. Но, скорей всего, скажут, и довольно грубо, и будут тысячу раз правы. Так же, как правы те, кто следит за чистотой полов, окон, вентиляторов. Нечистота — это прямой путь в больничку. Туберкулез, чесотка, фурункулы, грибок и прочие напасти только и поджидают своих жертв. Зубы портятся и десны кровоточат, если не следить за полостью рта. Плохие зубы — плохой желудок. Отсюда (и от некачественной пищи) — гастриты, язвы, метеоризм и т.д. Не забывай бороться с гиподинамией — поприседать, понаклоняться, поотжиматься можно даже в тесной хате. А на прогулке во дворике — сам Бог велел.
Говоря о человеке в тюрьме, не лишне будет вспомнить старика Гурджиева, который говорил, что для описания обычного человека нужна вовсе не психология — достаточно одной механики. В тюремном варианте это звучит вульгарно, но тоже точно: жрут без меры — срут без памяти. Кстати, насчет опорожнения желудка. Это своего рода небольшая проблема, поскольку в тесной хате не принято ходить на танк, когда люди принимают пищу. Впорешь косяк — могут дюзнуть. Поэтому мой тебе совет — не переедай, ешь только чтобы утолить голод. Если по 4—5 дней не будешь ходить на танк — ничего страшного с тобой и с твоим желудком не случится. На себе проверил — отвечаю.
Если куришь — брось, если не куришь — не вздумай начинать, хотя соблазн будет велик. Воду пей только кипяченую, из другого пойла, кроме чая, рекомендую отвар пустырника. Это полезно в ежедневных стрессовых ситуациях тюрьмы.
К разделу “гигиена” я отношу и чистоту твоей одежды и постельного белья. Зараза, как ты понимаешь, боится чистоты. Многие, и даже большинство, спят на грязных простынях и матрацах, и даже вовсе без них. И не вина их в том, а беда. В тюрьме давно не выдают уже ни простыней, ни матрацев. Окна, к твоему сведению, зарешечены и не застеклены. В беседе со мной начальник отделения управления исполнения наказаний (УИН) УВД Приморского края сказал, что все из-за противных зеков, которые рвали простыни, ломали оконные рамы и разбивали стекла. И он прав. Но лишь отчасти, ибо дубакам тоже до балды, есть ли у зеков вода, здоровы ли они, сыты ли от той баланды, что им дают. В стране разруха. И смешно надеяться, что в отдельно взятой тюрьме будет хотя бы подобие порядка.
Свои простыни ты будешь стирать сам. Но есть возможность наладить связь с холопами (это зеки, которые тянут срок при тюрьме и заняты на всех хозяйственных работах), и они будут приходить к твоей хате и забирать в стирку белье. Приготовь им за это чай и курево. Если хочешь, чтобы процедура повторилась, — не жмись.
Вечером, если спать выпало в ночную смену, раздевшись на шконке, осмотрись — нет ли где паразитов, покраснений, грибка и прочего. Если есть — утром обращайся настойчиво к доктору. Поначалу тебе дадут спазмалгон. Его дают всем и от любых болезней. Две таблетки в сутки. Скажешь: мало! Дубак ответит: “Прокурор добавит”, и заржет, как необъезженная лошадь. Смело пиши жалобу в УВД, УИН, прокуратуру, Генпрокуратуру, Президенту. В ООН и Спортлото напишешь после. Какая-нибудь одна из десяти жалоб сыграет свою роль, и тебе будут давать не две, а три таблетки спазмалгана. А если серьезно, то реальная помощь тебе придет лишь от передачки с воли. Посему положи-ка ты лучше сразу, лучше прямо сейчас, в свой “тревожный чемодан” (офицеры на случай тревоги всегда такой под рукой держат), в свой тюремный майдан аптечку со всем необходимым.
Если ты привык дома, на воле, принимая ванну, пить кофе, забудь об этих вредных для тюрьмы привычках. Отныне тебе баня будет раз в 20 дней в течение 20 минут под вялотекущими, как шизофрения, струйками крутого кипятка. И даже после этого идиотического издевательства над человеческой потребностью ты будешь на седьмом небе от счастья — помылся! Целую неделю псиной вонять не будешь. Кстати, некоторые во время помывки ухитряются постирать трусы-носки. Так что — дерзай, арестант!
Что-то я забыл тебе сказать такое… этакое… ободряюще важное. Ах да, вспомнил! Тоска тюремная, лохматая, зеленая, долгая, как сплошной поезд Владивосток—Москва, неиссякаемая, противная, тошнотворная, беспросветная. Она будет сжирать тебя, пряник, изнутри и снаружи. Мелкими кусочками и огромными кусищами будет высасывать из тебя все твои небогатые духовные силенки. И ты будешь мучиться — а ей только этого и надо! И ты будешь впадать в депрессию — а она только и ждет этого! И ты будешь, как зеки говорят, грузиться, как боинг бомбами, под завязку этой тоской. А следак на допросе или дубак на продоле тебе будут стараться кровь свернуть, либо сказать что-то гадкое, либо сделать. И ты почувствуешь, что скоро созреешь для того, чтобы пошел процесс “подрыва крышки” — схождения с ума. Здесь главное поймать этот момент и задушить его. Во-первых, вспомни, что ты человек, а человеческое — и психика в том числе — подвластно тебе, ты можешь управлять процессом. Во-вторых, займись самовнушением, думай о том, что ты сдюжишь. В-третьих, работай: читай книги, пиши стихи или письма, разговаривай с кем-то, улучшай баланду мелко нарезанным чесноком… Что угодно, но не сиди без дела и не грузись, не пожирай себя сам и не давай тоске делать то же. И вскоре ты увидишь, что силен, что можешь не только сам пережить неволю, но и подбодрить другого пряника. Вообще, должен тебе сказать, человек — это очень сильное и живучее животное с цепким инстинктом самосохранения. (Надеюсь, ты понял, что я сознательно не пичкаю тебя психоанализом Фрейда, архетипами Юнга, комплексами Ницше, герменевтикой Гадамера, экзистенциализмом Камю—Сартра и прочей ерундой, которой ты в тюрьме напичкаешь себя и без моих советов и к которым, возможно, мы еще вернемся.)
Ну что, пряник, успокоился? Если нет, тем хуже для тебя.
Говорят, в Москве в метровских переходах продается брошюра “Как вести себя при аресте”. Жаль, не читал. Или к счастью, что не читал. Ибо всякий опыт индивидуален. Так относись и к моим высказываниям: возможно, многое окажется на деле совсем не таким, как я здесь описываю. И то! Я видел таких пряников, лет по 18 им было, что даже старые зеки, раза по три сходившие на зону, удивлялись. Да-а, те пряники в любой хате чувствовали себя, как дома. И по фене ботали, и в понятия въехали еще на воле… Словом, талантливая у нас в стране молодежь растет. С такой хоть всю страну лагерями покрой… Если территории хватит, потому как только в Приморском крае аж шесть лагерей разных режимов.
А еще хочу сказать тебе, пряник: радуйся жизни, пока на воле. Умей ценить каждую минуту, каждый день. Люби жену и детей, чаще бывай на природе, не думай все время о делах и деньгах. Дела — у прокурора, а деньги — мусор. Вспомни, когда ты дарил своей бабе цветы, а дитя
’м — мороженое? Когда кормил чаек или голубей с руки? Любовался звездами ночными или закатами неописуемыми? Научись наслаждаться мгновением. В самурайском кодексе “Бусидо” не зря сказано, что о смерти надо думать ежедневно. Так и ты, пряник самурайский, думай все время о тюрьме. Конечно, все мы там, на воле, на самом деле очень зависимы от начальства, правительства, жены и тещи, денег и обстоятельств… Связаны по рукам и ногам. Но там мы в любой момент можем взбунтоваться… немножко, восстать… чуть-чуть, взорваться… дозированно, расслабиться… на определенную сумму и определенное время. Здесь же, в тюрьме, тебе не принадлежит ничто, нет у тебя ни прав, ни привилегий. Взбрыкнешь — карцер и дубина, восстанешь — дубина и карцер. И то и другое чревато ухудшением здоровья, ибо карцер — это воспаление легких, а то и туберкулез. А на хрена ты нужен кому-то смертельно больной? Даже себе, любимому, через пару недель туба ты уже не понравишься. И не подумай, что я тебя пугаю. Более того, расскажу тебе реальный случай в мою бытность в СИЗО.Молодого хлопца осудили на 2,5 года. После суда из общей хаты его перевели в “осужденку” — туда, где сидят осужденные. Он заболел. К тому же припадки эпилепсии у него и раньше были, о чем было и соответственное заключение комиссии медиков. Однажды, когда он уже был в больничке, у него случился припадок. В бессознательном состоянии у него взяли спинно-мозговую пункцию — и он стал калекой: отнялись ноги. Поиски виновных ни к чему не привели: его письма и жалобы, я так думаю, никто, кроме администрации СИЗО, не видел. Я читал одну из его жалоб: он писал, что ему дают неизвестные лекарства и не выпускают на волю даже после выхода в свет указа об амнистии, согласно которому он однозначно должен был быть свободным. Что с ним сейчас, я не знаю. Жив ли курилка?
Ну что, пряник, нагнал я на тебя жути? А ведь это — не жуть, обычный, рядовейший факт из тюремной жизни.
Когда-то, в начале тюремного заключения и, видимо, сгоряча я написал такое: “Слова, как заповедь, неси, Захочешь плакать — смейся. Не верь, не бойся, не проси, Не жди и не надейся”. В принципе, все верно и сейчас, и не только в проекции на мою ситуацию. Вот только ждать и надеяться надо всегда — даже за шаг от электрического стула. И что удивительно, надеются абсолютно все — на косяки следствия, на умение защиты, на милость судей, на выживаемость на зоне, на светлое будущее после отсидки… Начинают верить в Бога… Ну, этот трюк известен давно. На воле о Боге и не помышлял (ты-то верил в Господа нашего, Иисуса?), а как на душе тошно стало — туда же, к Всевышнему. Надейся и верь. Хотя бы потому, что иногда, на время, это отвлекает от жуткой действительности. Да и молитва, по чьему-то определению, — это удобная форма… перекладывания на другого своих проблем.
Только не думай, что я — конченый пессимист. Даже при моем относительном к тебе безразличии я стараюсь оставаться реалистом. И реализм мой после напутствия “верь и надейся” заключается в том, что “питающийся надеждой умрет голодным”. Поэтому, если сейчас время ужина — поешь хорошенько, вдруг следующей твоей трапезой будет кружка кипятка и кусок черствого хлеба в изоляторе временного содержания (ИВС) УВД Приморского или другого края или области нашей большой (не путать с великой) России.
Ты заметил, наверное, что я умышленно избегаю темы твоего уголовного дела. Почему? Во-первых, пока ты сам мне об этом не расскажешь, я интересоваться не буду: в тюрьме, как ты помнишь, это не принято. Во-вторых, все же вспомню Юнга: “Наше правосудие только в последнее время сумело наконец прийти к психологической относительности приговора. Равенство перед законом считается ценным завоеванием… Всем плохим, чего не хотят видеть в самом себе, совершенно определенно обладает другой, поэтому с ним надо бороться…” Следователи и судьи тоже люди, и им тоже свойственно ошибаться. И насколько мне известно, в практике весьма редки случаи наказания судей за допущенные ими ошибки. Так что не обольщайся. И в-третьих, в нашем обществе еще не определена четко грань, где кончается защита интересов общества и начинается нарушение прав человека. Следствие, изучение его материалов согласно ст. 201 УПК, судебное разбирательство, кассационные жалобы — все это так тягомотно, так одинаково, что ты и без меня наслушаешься на эти темы предостаточно. (Тем более, что сам я на момент написания этих строк еще даже не приблизился к 201-й).
Ты знаешь, как выглядит крик, когда он застыл, словно глыба льда, и навис над тобой, беспомощным? Ты будешь иметь такую возможность, если начнешь дразнить, провоцировать или просто не нравиться представителям администрации СИЗО. Иерархия их сложна только на первый взгляд: над тобою, беспомощным, продольные корпусные (дежурные) опера, режимники, спецчасть, врачи, собственно администрация во главе с хозяином — начальником тюрьмы. Со всеми лучше жить мирно: и им спокойнее, и тебе хорошо. Конечно, есть среди них откровенные сволочи, которые и поведением своим, и словами всячески унижают тебя и стараются дать понять, что ты — скотина. Такие хуже самых противных зеков. Мой совет тебе: терпи, не обращай внимания. Пойми, они ведь тоже по-своему несчастны, обижены, они ведь, по сути, суммарно побольше многих в этой тюрьме отсидели. Разумеется, это не оправдание сволочей, это лишь попытка предостеречь тебя от необдуманных поступков вроде поиска правды и апелляции к закону: дубинка и карцер — вот тебе и правда, и закон.
Если ты человек умный, а я искренне надеюсь на это, то некоторые книжки ты начнешь читать уже с завтрашнего дня. Называются они кодексы: уголовный, уголовно-процессуальный, законы о ФСБ, об оперативно-розыскной деятельности, о милиции и т.п. Многое ты там не поймешь, не испытав на собственной шкуре, не почувствовав — иногда буквально — собственной печенкой и селезенкой. Но польза все равно будет. Тебя не возьмут на понт, на испуг, у них не будет преимущества в виде эффекта внезапности. Помни: 80% твоего дела можно получить от тебя самого на первом же допросе, когда ты насквозь пропитан страхом неожиданности и неизвестности.
Психика — твой враг и союзник твоих врагов. Все, что ты скажешь, не просто может быть использовано против тебя, но непременно будет использовано! Так что заранее наберись мужества, знаний и терпения, а также подружись с хорошим адвокатом. Его телефоны ты должен знать лучше, чем свои собственные.
А сейчас я тебя приободрю. Ты в тюрьме не пропадешь, выживешь, освоишься и уже через три-четыре месяца будешь и по фене ботать, и пустякам, вроде воды раз в три дня в кране, радоваться, малявы рисовать и письма жене такого, например, содержания: “Людям в хате добра и здоровья! За подгон тебе душевный душнячок. За кабанчика — тоже. Особенно уматно проконали блэнд и мясная ботва… Усатому скажи, чтобы ксиву по деляне притаранил. Пусть зашифруется, а то пыхнет, когда мусора жало запилят. Косяк впорет — я ему шлемку на броне выровняю и погоняло сменю…”
Тюремный сленг вкрадчив, въедлив, липуч и приставуч. Уже через два месяца я не мог общаться с адвокатами без употребления блатных слов. А я ведь поболе некоторых других зеков слов литературных знаю. Это я к тому, что бытие определяет сознание.
Лучше всего, если отсидку в тюрьме ты воспримешь не как горе великое, а как временный период пребывания… в командировке. Экзотической. Новые люди, впечатления, запахи, еда. Научись что-нибудь делать новое своими руками, как то: сетки из-под овощей распускать и конец из них плести, шить из кожи кисеты для чая, рисовать. Для ума рекомендую книги, шахматы, упражнения в стихосложении и т.п. Используй тюрьму себе на пользу, развивай себя, работай над собой. Как я сейчас работаю над собой. Говорят, что написанное свидетельствует о самом написавшем не меньше, чем о предмете изложения. Так что я пишу не столько тебе и не столько о тебе, сколько для себя и о себе. И это тоже помогает мне выжить.
Еще хочу рассказать тебе, пряник, о ходе людском на тюрьме. Говоря языком военным (а мы в нашей стране все так или иначе военные, и одежда у нас, как говорил Жванецкий, военная, и мысли, и юмор…), людской ход — это средство связи и средство обеспечения этой связи. К примеру, у тебя есть подельник — человек, с которым ты совершил преступление. Вас, конечно, разбросают по разным хатам и даже по разным корпусам СИЗО — хуторам. А пообщаться с подельником надо бы. Что делать? В каждой хате есть окно, а то и два. Рам со стеклами нет, но есть решетки — решки, а в одиночной камере во Владивостоке еще и реснички — косые широкие металлические полоски, сваренные дополнительно и сверх решетки. В каждой решке есть разгиб, в который можно просунуть кулак. Возле каждой решки есть дежурная смена — на дороге. Дорога — это веревка, к которой привязывают шкурки-малявки, особым способом запечатанные (это своего рода искусство, которому при желании легко научиться) письма и записки, а также кишки — длинные тонкие мешочки, в которых отправляют куда надо чай, конфеты, сигареты и пр. Если услышишь клич “На погоду по легкой”, знай, что это формируется “эшелон” из малявок, “по тяжелой” — из кишок, которые затем идут на другой хутор. На одном хуторе дороги тоже бегают шустро, и достаточно только “маякнуть”, позвать паролем требуемого адресата — и оттуда откликнутся и примут твою дорогу с малявкой или кишкой. Позывные могут быть разные: Трали-Вали, Нептун, Туча, Сайгон. Если груз дошел благополучно, может последовать отзыв вроде Иркутск, Чита, Урал… Можно передать информацию и по воздуху или, как здесь говорят, по кислороду. Иногда можно услышать — а слышат все — например, такое: “Один-четыре-три! — Да-да! Кто это? — Витек! Какое время? — Время загонять сигареты!” Или такое: “А кто это говорит? — Андрей! — Слышь, Андрей, сорвись оттуда!”
Бывает, что кто-то с кем-то договаривается, ругается, выясняет, почему долго нет ответа, и может получить такое объяснение: “Он тебе не ответил, потому что не посчитал нужным”. А однажды я услышал отчаянный вопль: “Тюрьма-старушка, дай погремушку!” Бывают и другие приколы.
Слышат эти крики не только на всей тюрьме, но и на продолах. Дубаки могут ворваться, вышмонать дороги, репрессии учинить. Поэтому долг человека на пике — у дверей — чутко слушать движение на продоле и предупреждать тех, кто на дороге, например, словами “контора” или “рояль”.
Кстати, если, скажем, в вечернее время подъехать к тюрьме, то вполне можно слышать эти самые крики по кислороду. Это значит, что тюрьма живет, что людской ход действует.
Еще есть средство связи — кабура: сквозная дырка в стене, используемая и для малявок, и для кишок. Пыхнувшая — обнаруженная — кабура — это очень плохо. Всей хате расселение, карцер, отбор телевизора и другие неприятности. Поэтому кабуру всегда надо закрывать тщательно и героически, как Матросов амбразуру дота. Людской ход — это и забота о “святых местах” тюрьмы — карцерах и больничке. Подгон харчей и курева туда — это долг всех и каждого. Говорят, что в качестве канала связи для малявок в карцерах используются даже канализационные трубы. Словом, ты понял, что людской ход — это очень серьезно. Полезно, жизненно необходимо и в какой-то степени по-военному романтично. (Я бы мог еще рассказать тебе о “пушках” и “стрелах”, улетающих с грузом на волю, о картинках, которые можно наблюдать из-за решетки на воле, в окнах и балконах жилых домов, о распилах и разгибах решеток и труб, о многом другом, что тоже входит в понятие “людской ход”. Но я не делаю этого по одной причине: сам не видел.)
Слушай, пряник, все забываю спросить тебя: в армии-то ты служил? Если служил, то многие армейские впечатления вспомнятся тебе в тюрьме очень быстро. И это будет хорошо, и все будет ништяк. (Кстати, ты знаешь, что такое “ништяк”? Это расстояние. Какое? В тюрьме узнаешь, я тебе не скажу.) Так вот, армия. Я в ней служил. А пока длится следствие, то и служу девятнадцать лет. Из них четыре — в военном училище. И хотя это было политическое училище, и хотя это был факультет военной журналистики, — все равно, у нас было все то, что есть в любом нашем военном коллективе: занятия, самоподготовки, учения, пьянки, самоволки, мордобой, соревнования, стрельбы, самоубийства… Если служил, сам знаешь. Вспомни, как ты завоевывал авторитет: не сразу же мордобоем, ибо были старички, деды. Есть они и в тюрьме, но называются по-другому, не пряники. Вспомни, как ты учился шить, стирать, штопать, гладить, готовить, огрызаться, засыпать под дикий шум в любое время дня и ночи, мерзнуть, переносить на ногах любые болезни, любить сильно и так же сильно ненавидеть, с какой радостью ты получал письма из дому и посылки с домашними харчами, как ты ненавидел некоторых офицеров, как любил бывать в бане и оставаться один в тишине, хоть и ненадолго, — вспомни, как ты ждал дембеля! Как ты думал о нем каждый день, как закрашивал дни в календаре, с какой любовью к этому дню фотографировался для дембельского альбома, как представлял себя в ушитой и разукрашенной значками форме появляющимся в родных краях!..
Перечитай весь абзац, пряник. Так вот, все это или почти все есть и в тюрьме. И дня выхода на свободу ты будешь ждать так, как ты не ждал ничего на белом свете. Тут даже с дембелем сравнение меркнет. Ибо откинуться с тюрьмы или с зоны — это все равно что заново родиться. (Касаемо пряников: у рецидивистов это чувство, использованное по назначению несколько раз, слегка притупляется.)
А помнишь, пряник, как на праздник “100 дней до приказа” вы, деды, перепились в умат и нарвались чуть ли не нарочно на взводного? А потом на киче — гауптвахте — пять дней маялись? Так вот, кича — это тоже тюрьма. Был — знаю. Но есть разница. И существенная — возраст. Тогда нам было по 18, сейчас мне 36. И эти “лишние” 18 я чувствую остеохандрозно-радикулитной спиной, нервной сыпью на теле, бессонницей почти хронической и провалами в памяти. Так что, пряник, возраст — он и в Африке возраст. Бросай курить, займись спортом, не злоупотребляй спиртным, чаще люби жену свою и не распаляйся на проституток — и в тюрьме тело твое будет дольше жить в согласии с духом твоим. Аминь!
Ну как, гожусь я на роль проповедника? Сам вижу, что нет, но другого нет пока, довольствуйся этим.
А знаешь, как татуировки делаются? На жаргоне наколка называется партак. В этимологию не вдавался, но к слову партачить (портить кожу) наверняка очень близко. Вообще-то татуировка известна с древних времен. Говорят, что древние египтяне этим баловались. Потом как-то забылось это дело, а в эпоху великих географических открытий где-то на островах Полинезии у аборигенов спросили, на хрена, мол, они кожу себе рисуют иголками? “Мы поклоняемся богу Тату”, — ответили индейцы. С тех пор индейцев развелось на земле видимо-невидимо.
И в наших тюрьмах и лагерях их полно. В тех десяти странах, где мне случайно удалось побывать до ареста, я всюду видел людей с наколками. Запомнились драконы у докера Сайгона, лотос у японца в Токио, какие-то иероглифы у уличного торговца в Пекине, слово “VITA” у мужчины в пивбаре в Праге… Особенно поразила переносная мастерская татуировщика на Кипре. Он предлагал несколько альбомов, своего рода каталогов, по которым можно было выбрать любой рисунок. Боже! Какие рисунки, какие краски! И что удивительно, рисунок в альбоме после его накалывания на кожу по четкости и краскам оставался таким же. И стоило это копейки, и в смысле гигиены сомнений не вызывало. До сих пор жалею, что не оставил себе память о Кипре какой-нибудь симпатичной татуировочкой.
В России в ходу слово “наколка”. Как и у зеков. Зеков у нас треть откинувшихся, треть сидящих, треть готовящихся отсидеть. “Нельзя в России жизнь прожить, в тюрьме не побывав”. Поэтому у нас, в отличие от буржуинов, никого уже не шокируют прокуроры, депутаты и члены правительства с зековскими партаками на руках. Партаки и другие традиции зон и тюрем как-то естественно и быстро перекинулись на наши доблестные вооруженные силы, в результате чего тюрьма, зона и армия стали мало чем отличаться друг от друга. Правда, тематика партаков слегка изменилась: появились буквы ДМБ, голые девушки, якоря, корабли, ракеты да погранстолбы.
Технология изготовления партака что в армии, что в тюрьме — одна и та же. В основе — моторчик электробритвы с приводом к иголке. Иголка с подвешенным к ней резервуарчиком с краской быстро-быстро кивает-клюет кожу по заранее нанесенному контуру рисунка. Скорость кивания регулируется своего рода реостатом, роль которого выполняет банка с водой разной солености с двумя опущенными в нее пластинами. Краска готовится так: сжигается каблук (не простой, а хорошего качества, скажем, от кирзового сапога) до состояния пепла. Разбавляется водой, мочой, добавляется, если есть, тушь определенного цвета. Жженка, то есть краска, готова. На деле, разумеется, все это долго и тщательно делается, ибо краска не должна забивать иголку, воспалять кожу и т.д. Рисунок сначала рисуется на бумаге, затем делается трафарет и уже с трафарета контуры изображения наносятся на тело: плечо, предплечье, грудь, бедро, спину.
При мне рисовались и кололись, например, статуя Свободы, лик Иисуса нашего Христа, пауки в паутине, храм с куполами, кресты и перстни на фалангах пальцев, надписи вроде “Фест киллер” и прочая ерунда. Партак, то есть татуировщик (у них обычно и погремуха, и специализация совпадают) в хате — это редкость. Особенно хороший партак тот, который и кожу не воспалит, и рисунок нанесет не просто схематично, а с полутонами, тенями и линиями разной толщины.
Машинка жужжит с утра до ночи, с ночи до утра. Во всяком случае, у нас в хате так было, потому что партак (погремуха Пикассо) готовился на этап. Несильные воспаления случались, помню, их натирали фурацилиновым раствором.
Мне тоже предлагали выколоть где-нибудь и что-нибудь. Но если уж на Кипре я отказался, то здесь, в тюрьме, и подавно. Тебе же посоветую решать самому. Но перед этим ответь на следующие вопросы: сможешь ли ты жить с наколкой? Перед кем и как часто будешь ею хвастать? Не будет ли она смущать тебя и окружающих в офисе, на конференции, в театре, перед твоими детьми? Пожалуй, достаточно и этих вопросов, чтобы знать мое отношение к наколкам. Ну, а в принципе хозяин — барин…
Ну что, развлек я тебя немного? Выпей кофейку, съешь пряник — в тюрьме это редкость. Пройдись по офису, квартире. Руки желательно за спиной держать, чтобы привычка вырабатывалась. Походи, подумай или, как зеки говорят, покубатурь. Потому как сейчас я ударюсь в рассуждения. Кстати, ты их можешь не читать, практической нагрузки они не несут, а мне надо время убить … интеллектуально, красиво.
Эрих Фромм когда-то писал, что человек — это единственное животное, для которого его собственное существование является проблемой… Нет, все-таки тебе, пряник, лучше читать дальше. Ибо дальше речь пойдет о сумасшествии и самоубийстве. При всем внешнем благополучии тюремной жизни мысли об этих двух вещах (назовем их так) посещают любого. Итак, в один особо тоскливый день ты загрузился тем, что твоя жизнь, забредшая в тюрьму, является проблемой. На душе становится тягостно и тошно, ты чувствуешь, что у тебя созрел глобус истерикус — ком в горле. Все вокруг становится нестерпимо несносным: эта грязь, эта вонь, эти противные зеки, эти сволочи-следаки и дубаки, эта неудавшаяся жизнь… А не пора ли ее прекратить? Впереди светит 8—10—12 лет лагерей, так на хрена такая жизнь?! Не стоит она того, чтобы проживать ее так и там. Все! Ты полон решимости. Ты знаешь, что надо делать. Найдется и чем: ремень, шнурок от спортивных штанов или мойка (лезвие) для вскрывания вен найдутся всегда. Ты уже даже представляешь себя, любимого, безжизненно свисающим где-нибудь на решке или под шконкой, или бездыханно лежащим рядом с лужей твоей любимой крови. Тебе себя очень жалко, и все, кто нашел тебя, жалеют тебя. И родных и близких своих, одетых в скорбные одеяния, представляешь себе… А теперь очнись, пряник, потому что ты должен еще подумать, как и где ты собираешься лишить себя своей никчемной (на самом деле) жизни. Остаться одному в тюрьме практически невозможно и запрещено правилами. Полезешь с петлей на решку, тебя хором снимут и по броне дюзнут. Даже если ты ночью и вскроешь вены, стопудово (стопроцентно) тебя спасут. И не потому, что жизнь твою спасти попытаются, а потому, что срок дополнительный из-за тебя, идиота, никто мотать не хочет. И в карцер посадят к таким же помутневшим, как и ты. И тогда вы уже друг за другом следить будете. Словом, дохлый номер — самоубийство. Даже не заклинивайся на этом. Романтик-Дюма от имени романтика-Дантеса мог, конечно, написать, что он “впал в угрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве”. И “горе тому, кто на скорбном пути задержится на этих мыслях мрачных”. Дальше своего дурацкого оцепенения (которое, впрочем, проходит, стоит тебе подсунуть корку хлеба, натертую густо чесноком и с куском сала сверху) ты и не пойдешь.
Самоубийство, по Камю (не путать писателя-экзистенциалиста с коньяком), подготавливается в безмолвии сердца. Покончить с собой — значит признать, что жизнь кончена, что она стала непонятной. Так постарайся понять ее — времени у тебя достаточно. Вдруг набредешь на истину. Правда, по тому же Камю, поиск истины не есть поиск желательного. Думать, как и дышать, тебе в тюрьме не запрещается. Оцени это — и думай. Без надрыва и паники, а спокойно, медленно, с перерывами на обед и ужин, на чтение и общение.
Я ведь тоже думал… И о самоубийстве тоже. Рано или поздно, вспоминал я чьи-то слова, наступает время, когда нужно выбирать между созерцанием и действием — это называется стать человеком. Я вспомнил свою дотюремную жизнь, свою работу и вдруг увидел со стороны, что почти всегда шел по краю пропасти, играл с судьбой, словно испытывал ее. Темы для статей выбирал скандально-опасные, часто игнорировал или откровенно презирал осторожность, на предупреждения не реагировал… Судьба, видя мою напористость, откликнулась: лапами ФСБ она посадила меня за решетку. И я думал: дадут много, так стоит ли проживать жизнь в этом лагерном “много”? А может, надо творчеством всерьез заняться? В любом случае, выбор есть.
Бессилие человека перед условностями, созданными тоже ведь человеком, порождало и страх, и отчаяние, и желание самоубийства. Чувство бессилия человека, находящегося в тюрьме, иное, чем, скажем, у штангиста, не взявшего вес. В тюрьме примешивается фактор несвободы. (Ад — это невозможность возражать). При этом в тюрьме часто слышишь: здесь правила таковы, будто созданы не людьми. Научившись жить по этим правилам, ты научишься и находить в них лазейки. Одна из них в том, чтобы бессилие свое обратить в силу, т.е. использовать срок заключения себе на пользу. Смирись с реальностью, отнесись к ней спокойно. Хотя мне твои чувства и понятны. Но не ты первый, не ты последний. Еще Ницше подметил, что инстинктивная ненависть к реальности — следствие крайней раздражительности и болезненности, когда не хочется, чтобы тебя трогали, потому что любое прикосновение действует слишком сильно. Не думай о смерти. Не видеть дальше сегодняшних бед — удел слепых духом. Отринь свое бесполезное беспокойство: оно ничего не дает, а, как писал Кастанеда, лишь заставляет замкнуться на себе. Поэтому необходима отрешенность. Тогда идея неизбежности смерти не превращается в манию, а становится безразличной.
Ну что, убедил я тебя хоть немного в том, что мысли о смерти бесплодны, хотя небеспочвенны и вредны, хотя и неизбежны?
Надеюсь, пряник, и ты выживешь. Крепкая надежда, как писал Ницше, куда лучше стимулирует жизнь, чем любое ставшее реальностью счастье. Ну, а поскольку тюрьма — твоя реальность, то и счастье надо искать где-то поблизости. Мне кажется, что оно не только в том, чтобы избежать мыслей о самоубийстве, чтобы не заболеть туберкулезом, но и в том, чтобы не сойти с ума, чтобы крышка не съехала. Крышка, как ты понимаешь, напрямую связана с душой. Будет покой в душе — будет крышка на месте.
Так что поговорим о душе. Может, тебе покажется все это банальным и не стоящим внимания, но мне так не кажется. В конце концов, отвлекающее чтиво наводит на отвлекающие мысли. Сильно углубляться в них не следует: можно достичь обратного результата, и тогда вместо душевного спокойствия ты приобретешь, как говорят зеки, “рак мозга” или менингит привьешь. Да и говорить о душе мы будем по-простому, как нам, зекам, удобнее. А поскольку мы зеки грамотные, то в собеседники возьмем умных людей. Карла Юнга, например. По Юнгу, душа является единственным непосредственным явлением мира и сооружает для своего собственного мира собственную же частную систему, зачастую с герметичными стенками. (Когда я читал это, меня посетила мысль, что и на свободе, соорудив себе такую клетку, человек тоже вполне благополучно может уйти в себя или выйти из себя, словом, сойти с ума. В тюрьме же это состояние усугубляется уже имеющимися вокруг кирпичными стенами.)
Далее. У Юнга есть три функции души: предвосхищение, интуиция и сновидения. (Заинтересуешься — почитай З. Фрейда, Э. Фромма и т.д.) И три ступени души: сознание, личное бессознательное и коллективное бессознательное. Сознание, таким образом, — часть души, и у него есть весьма ценное свойство — приспосабливаться к условиям внешней среды. Отсюда — “бытие определяет сознание”, “с волками жить — по-волчьи выть” и другие не менее известные высказывания. Душа, утверждает Юнг, — приспособительная система, обусловленная внешними земными причинами. В качестве примера приспособляемости Юнг приводит американца. По его определению, американец — это европеец с манерами негра и душой индейца. Так же и ты, попав в тюрьму (для тебя это — терра инкогнита, как для европейцев был в свое время Новый свет и окрестности рек Юкон и Клондайк), приспособишься. Можно приобрести блатные замашки, сленг, стать зеком, оставаясь при этом в душе нормальным культурным человеком. Достичь такого единства, иными словами, душевного равновесия, — твоя задача, и она вполне тебе по плечу. Конечно, это трудно. Конечно, чем дольше просидишь, тем меньше шансов остаться нормальным человеком, но если ты человек, твоя задача — как можно дольше сопротивляться всему тому, что будет пытаться разъедать твою душу. Спасайся творческим трудом. Не забывай закалять себя физически. Ежедневная гимнастика ума (книги, письма, шахматы, стихи) должна дополняться гимнастикой тела в камере и в тюремном дворике. Лень мысли приводит к застою ума и ожирению души, лень заниматься спортом — к ожирению тела, гиподинамии и прочим болячкам. Трудись, борись! И помни: от всякой беды есть два лекарства: время и молчание.
…Пишу я всю эту муть и думаю: поехала у меня самого крыша или еще нет? Закипает котелок или мне только кажется? Но ты не обращай внимания. Тебя это, будем считать, не касается. Знаешь, сойти с ума — это так же трудно, как и повеситься. И что такое “сойти с ума” в стране, где почти на каждом лице — отпечаток вялотекущей шизофрении? Может, ты уже давно сумасшедший, и значит, сумасшествие тебе в принципе не грозит?
А жаль мне детей, вынужденных с утра и до ночи видеть и слышать рекламу тампаксов, “Фейри”, мыла и зубных щеток. А при таком обилии назойливой глупой рекламы идиотом стать очень даже просто.
Извини, что я опять о своем, о наболевшем. Так на чем мы там остановились? Да, на том, что в тюрьме сойти с ума очень трудно. Даже если очень захочется. Видишь ли, в тюрьме вообще, чего ни захочешь, того может и не оказаться. Или оказаться — но вчера, или появиться — но не для тебя. Поэтому приготовься к тому, что письма и передачки будут приходить всем, кроме тебя (во всяком случае, тебе будет так казаться), что на волю будут выпускать многих, но не тебя, что другие переносят заключение легче, чем ты. Это только так кажется. На самом деле — все мы в одной лодке, подводной. Ушли в автономное плавание. Когда вынырнем и вынырнем ли — неизвестно. Но жизнь как форма существования белка, увы, продолжается. А значит, надо жить. И никуда от этого не денешься, как не выйдешь из подлодки…
На сутки прервал свою писанину, а в нашу келью еще двоих впихнули. Если завтра еще одного засунут, будет по квадратному метру жилой площади на человека. Простор, как в тундре: гуляй — не хочу. Не помню, говорил ли я тебе учиться на воле спать при включенных радио и телевизоре и ярком свете? Если нет — то учись. Я вот не учился — теперь мучаюсь. Спим мы, как ты понимаешь, посменно. А бодрствующая смена, естественно, кушает, смотрит телевизор и разговаривает. А спящая — должна спать. И горе тому, кто не умеет в таких условиях сомкнуть глаз.
Но не это страшно. Страшно будущее — ибо оно неизвестно. Кто знает, какую гадость враги придумают нам, какую ля традиненто — черную измену по-итальянски — соорудят.
…Один из двух заплывших к нам показался мне интересным. И я решил тебе рассказать о нем. Погоняло у него Малыш, таких на централе много. Только не многим на суде запрашивают вышку. Ему запросили. Три года он отсидел в СИЗО, три месяца длился суд. Завтра — приговор. А он, написав последнее слово красной пастой на нескольких листах (я читал — иногда довольно грамотно, временами убедительно, местами — резковато), бодр и весел. Хотя, черт его знает, что творится в душе у этого двадцативосьмилетнего человека. А интересным мне показалось его здравое отношение к тюремной жизни. Такой в любой хате — “свой”. Еще мне запомнился его язык — типично тюремный, со здоровой долей юмора. Впрочем, приведу его “живьем”.
“— На суд начал ходить — на грызняк подсел конкретно… Мусор зашел и вдолбился на нож, как собака на кусок мяса. Он его легким движением на карман — чик!.. Пришлось весло затачивать.
Мне вышку запросили, прикинь. А еще у меня трешка есть… Ну, висит она и не брякает… Одному прянику дали три года, а он говорит — сро-о-о-к и грузится, и рог у него растет… А потом узнает, что мне вышак светит — порозове-е-ел…
Четверг на централе — день чудес: всегда какая-нибудь х..ня происходит, на этап, на лагерь заказывают, переселяют кого-то. Как-то в четверг к нам в семь-восемь дверь раскоцывается и заплывают сразу четверо… Этап с Надеждинска, только с воли, с КПЗ.
А то как-то в четверг заплыл полосатый, 20 лет отсидел. Человека по роже видно. А у нас в хате тостер, видик… Он дыбанул все это, и его заклинило, и голос у него, как у зубатки: “А че за хата? Может, не туда заехал?” “А куда ты ехал?” — спрашиваем. Он закубатурил, минут 5 какую-то х..ню гонял, а потом еще час отдуплялся, куда он попал…
Сидел я в три-один-четыре, а тут веселье, шевележ начался. Нас сразу десятерых заказали. Заехал я в новую хату, а там тигрятник. Хата длинная, как подводная лодка… На меня сразу ностальгия напала. Ну, накомарник мы сорвали, словились дорогой толстенной с хатой напротив, ну и дернули. Режимник задолбился: “Я вас раскидаю!” А мы ему: “Быстрее давай!” А он: “А че вы не боитесь?” “Че бояться, жара — дышать нечем”.
Меня как-то глюк посетил: написал я две жалобы и забыл о них”.
Мы слушали его, покатываясь, от нашего ржанья хата ходуном ходила. А ведь он специально ничего не выдумывал, на публику не играл. Он просто рассказывал, как умел. А умел только так. Его язык — это его жизнь. А жизнь его — тюрьма, этап, лагерь. Все-таки в душе я, и не только я, надеюсь, что вышку ему не присудят.
В монологах, приведенных выше, я сознательно почти ничего не менял, чтобы тюремный язык не “замусорить” нормативной лексикой члена Союза писателей с двумя высшими образованиями. И вот на какой мысли я себя поймал. В принципе, значение многих неизвестных слов мне было понятно, то есть я интуитивно догадывался, что “кубатурить” — это обдумывать, а не, скажем, решетку пилить. А подавляющее большинство слов нам с тобой, пряник, по воле известно, потому что мы с тобой дети Страны Советов — самой сидевшей и сидящей страны в мире. Зековская лексика формировалась у нас десятилетиями. О ГУЛАГе, наверное, слышал. Так вот французский лингвист Жан Росси отсидел 20 лет советских лагерей, откинувшись, написал словарь-справочник по ГУЛАГу. Словарь этот вместил в себя более 2 тыс. слов из официального и неофициального языка советских тюрем и лагерей. Языком этим мы пользуемся до сих пор. Что-то по архаичности отбрасываем, что-то модернизируем, а что-то оставляем нетронутым, как, скажем, слово “централ”. Словарь Даля дает с десяток синонимов к слову “тюрьма”: острог, темница, арестантская, мешок, блошница, крепость, каземат… Словарь Росси приводит 45 официальных названий тюрьмы (следственный изолятор, спецобъект, стационарная общая тюрьма, особое конструкторское бюро и т.д.) и 41 обозначение на зековском жаргоне (исправдом, закрытка, больница, внутрянка, дача, дом отдыха, кичман, крытка, пересылка, централ, шарага и т.д.).
В одном из последних стихотворений Рождественского есть такие строки: “Лейтенант в окно глядит, пьет, не остановится. Полстраны уже сидит, полстраны — готовится”. Тебе, готовящемуся, напомню: вся наша страна — это одна большая тюрьма. Она всегда такой была и, по-видимому, таковой и останется. Полагать так есть некоторые основания. Например, меры борьбы с преступниками у наших правоохранительных органов зачастую преступны. Поэтому нередко встречаются в СИЗО следователь и обвиняемый в одной камере. Поэтому и язык тюрьмы схож с языком воли. Послушай, пряник, себя на воле: блат, туфта, закосить, филонить, темнить, стучать — все это твои слова и мои, и его, и ее, и детей наших, пока несмышленных… Книжки наши почитай, пряник, — феня сплошь и рядом. А есть слова зековские, временем олитературенные и обиходом отполированные до нормальной привычности: стрельнуть, загреметь, шебутной, шмотки…
Вопроса нет: изучать феню или не изучать — она в крови нашей, как, впрочем, нет и вопроса: сидеть или не сидеть? Вопрос только в том, когда. А тут, как говорится, раньше сядешь — раньше выйдешь (или раньше сядешь — больше дадут). Ну, не бывает у нас так, чтоб и рыбку съесть, и овцы целы.
Я только удивляюсь, почему так мало серьезной литературы о тюрьмах и лагерях. Не все ж время французских лингвистов выписывать… Чай, свои писатели есть… Да и скучно мне бывает одному-то.
Мне бы учителем работать, слышь, пряник. Нет, я не обольщаюсь. Я детей люблю. И отец мой не зря всю жизнь учителем проработал. В педагогике главное — как по камертону настроиться на волну обучаемого. Надо самому быть пацаном немного или молодым серьезным человеком, студентом, к примеру. Да, студентов бы я учил. Журналистике, скажем… Я так благодарен одному соседу по камере, что его всерьез волнуют различия в жанрах, и чем отличается гротеск от гиперболы, и что такое оксюморон. А я забывать начинаю, думать подолгу, вспоминать, что такое, к примеру, нонконформизм, аберрация, инфернальный… Мне бы в жизнь вернуться, мозги проветрить. С женой любимой обняться, сына воспитывать. А я тут сижу, как дурак, лелею свою вялотекущую шизофрению и даю тебе — надеюсь, не идиотские — советы о том, как выжить в тюрьме первые две-три недели. Выживешь ты и без моих советов. Почти все выживают. И не потому, что книжки умные читали (горе-то от ума) или советы слушали. А потому, что с молоком матери впитали ненависть к милиции, государству, правительству (врут потому что хронико-патологически), законам их. Оттого и полстраны уже сидит, полстраны — готовится.
Мы выживем, пряник, отсидим и вернемся. Пусть нас не ждут, но мы свое, даст Бог, навернем. И врагов простим (если они прощения попросят), и должникам тоже (если они долги с процентами вернут). Ну, а с несогласными один мой знакомый зек предложил поступить и вовсе гуманно: руки-ноги отрубить, глаза выколоть, уши пробить — и пущай себе живут.
Мы выживем, пряник. И когда-нибудь обязательно вернемся в прежнюю, дотюремную жизнь. Я не говорю “свободную жизнь”, ибо свобода в конечном итоге определяется одним — длиной поводка.
…Через сутки в карантинной камере, продрогший до костей за одну холодную зимнюю ночь, поговорив с мокрой крысой, нахально усевшейся на танке-унитазе, ты с удовольствием отхлебнешь налитую тебе в кормушку баланду. Затем пройдешь малые круги ада, именуемые медицинской проверкой.
Когда с тебя трижды снимут отпечатки всех пальцев, сфотографируют твою небритую рожу на фоне таблички с фамилией, ты получишь комок мягкой вонючей грязи, именуемой подушкой, и пойдешь вдоль по продолу в один из тюремных корпусов. Возможно, это будет первый. Возможно, это будет угловая хата-тройник, возможно, под номером 99. С растерянным видом и блуждающим взглядом столбом ты встанешь у входа и выдавишь из себя “здрасьте”. Мы измерим и просветим тебя нашим уверенным зековским взглядом и, усмехнувшись, скажем:
— Ну, здравствуй, пряник!
17.02.98
Григорий Пасько — военный журналист, капитан 2 ранга. Родился в 1962 году на Украине.
Был осужден за злоупотребление служебным положением, однако приговор в законную силу не вступил. Освобожден из-под стражи решением военного суда Тихоокеанского флота.