Грустные фантомы
Опубликовано в журнале Знамя, номер 1, 1999
Александр Шаталов. JFK Airport: Стихотворения. — М.: Глагол, 1998.
Поэзия александра шаталова — это классика поколения конца века. поколения людей текучих как терминатор. поколения drug-queens и псилоцибиновых откровений гей-вечеринок и веселых фриков превративших московские коммуналки в сквоты поклонников комиксов и интернета. поколения сворачивающего с трубной на манхэттен заходящего выпить кофе с “травкой” в амстердамском кофе-шопе и выходящего через черный ход в районе парижских доков недалеко от централ-парка. поколения “игры doom” замершего на краю урбанистической пропасти в щемящем щенячьем и жадном ожидании любви — животворящей и пожирающей одновременно — любви-сквозняка которой нет ни повторения ни подтверждения — и тут же цинично защищающегося от нее — “надо учиться любить невсерьез/злобно и холодно вяло и просто”. любви — как символа неосуществленной полноты бытия магического взаимопроникновения жизни и смерти ибо глядя на любимое тело мы всякий раз видим и его смерть. любви прорывающей жизни “непредсказуемый круг/где не вздохнуть но легко задохнуться” когда “жизнь без тебя это просто обман/но и с тобою она одинока” (именно про- а не раз- как прорыв в третье измерение так как круг принадлежит плоскости как спасение из лимба). любви-смерти-воскресения как права на единственный свободный выбор в городе меняющем имена как индийские божества лики но являясь то нью-йорком то москвою то калькуттой то парижем неизменно сохраняющем свою технологическую сущность. в городе “в котором пора бы мне знать/можно не жить, но всегда умирать”
просто идти в толпе
за чьей-то спиной
ни о чем не думая
обмениваться равнодушными
взглядами
касаясь локтями
но чаще просто так
сквозняком дуновением
лезвием между губ
в этой сумеречной зоне наваждений невнятицы оторопи и пробуждающихся подростковых инстинктов будь то интернатская комната с “пятнадцатью пружинными кроватями” и матрацами пропахшими “слезами мочою и хлоркой” или ночной автобус в котором “низкорослые мексиканцы едут… после работы” или пустырь на котором отмечают майские праздники “женщины в шелковых лифчиках/парни с татуировками и золотыми/коронками” боль физическая становится единственным доказательством подлинности собственных чувств — “страшно так повториться в сюжете/резать бритвой тупою по коже/пока кровь будет течь по манжете” — “и позже ненужного вместо свиданья/порезаться насмерть чтоб после весь месяц саднило” — кажется первым шагом к изменению
на повороте резком вздрагивают трамваи и наплывает город сквозь палисад и мрак зимний холодный ранний может быть к перемене мест или расставаний первый из всех звонков словно мороз по коже или игла по вене или слюна по горлу или по бритве кровь. и если в ранних стихах шаталова лирический герой обращен к окружающему миру — интернат московская коммуналка старухи фронтовики бродяги районы новостроек бирюлево-ясенево-свиблово соседи-алкоголики — выпукло выступают со страниц как в разноцветных книжках “мagic еyes” — еще одной модной забаве этого поколения — то с возрастом — который лишь “воздух скользящий меж губ” — он все более углубляется в напряженную рефлексию все отчаянней и мучительней пытается выстроить понимание мира через призму собственных мыслей и эмоций. собственное тело — как предмет ненависти и тайной гордости. ненависти — потому что являясь не столько материальной формой сколько отражением мечущейся души оно никак не дозавершится оно каждое мгновение на грани трансформации — “плечи покатые щелки-глаза/снежная нежная влажная завязь/тело прикопано словно лоза/на зиму мертвыми комьями глины” — “не умираю а только как бабочка в кокон” — в противоположность очерченным и застывшим раз и навсегда телам окружающих. гордости — именно по причине этой противопоставленности вновь подчеркивающей их примитивную упорную почти животную ограниченность
рабочий человек брови нахмурены кулаки волосаты широкие плечи ссутулены подбородок шершав и прыщав рот всегда приоткрыт: рабочий ноги кривы грудь выпукла руки длинны пальцы грубы все для того чтобы обнять обхватить вжать в волосатый живот вдавить с силою в пах в мире зазеркалья подросток становится символом непрекращающегося настоящего когда жизнь ткется всякий раз заново “здесь и сейчас” мимолетного равенства между душой и телом отсутствующего у детей и взрослых а смерть — верной советчицей. но рано или поздно подросток вынужден искать свое место в городе который “как речь из одних запятых”. отсюда — отсутствие знаков препинания в стихах — попытка ускользнуть просочиться сквозь вязкую ткань городского бытия. отсюда — зачарованность сквозняком дуновением ветра зиянием “другой жизни” прелесть косноязычия — захлебывающегося сумбурного потока слов — камлания городского шамана. по существу это позиция сталкера — знающего проходы в зону но вынужденного возвращаться в город чтобы вновь вернуться назад с очередной порцией экскурсантов. в этом челночном движении в итоге отсутствует та самая трансформация к которой так стремится тело и о которой припоминает душа. замурованный в ясности видения и порабощенный ею лирический герой не делает главного шага — к любви не требующей ни адресата ни ответа (на земле т.к. ее единственный подлинный адресат — известен). к любви как единственной силе творящей и изменяющей мир.
дон хуан — учитель карлоса кастанеды — еще одного кумира этого поколения — говорил что поэты ближе всего к пути воина но приближаясь к разгадкам тайн этого мира они не всегда имеют намерение идти вперед отбросив сожаление не всегда делают решающий шаг. я надеюсь что александр шаталов станет счастливым исключением из этого правила (или изменением его) а личной силы у него на это хватит.
анастасия гостева