Наблюдатель
Опубликовано в журнале Знамя, номер 9, 1998
Души прекрасные порывы Николай Гоголь. Чичиков (Мертвые души, том второй). Драматическая композиция Наума Евсеева и Петра Фоменко. Режиссер Петр Фоменко. Мастерская Петра Фоменко, 1998. Года три назад газета “Дом актера” устроила забавный опрос: критикам — членам Клуба ДА было предложено выстроить работающих в Москве режиссеров по… воинскому рангу. Самое высокое звание — генерал-лейтенант — получил тогда Петр Фоменко; интересно, каковы оказались бы сегодняшние результаты? Что касается новых “генералов”, то ответ ясен: их нет и не предвидится. Но, хотя сместить Петра Наумовича решительно некому, его лидерство как-то пошатнулось. Это стало заметно уже после “Пиковой дамы” (сезон 95/96): критика вознесла постановку до небес — а вот жюри “Золотой маски” обошло ее наградами; прошлогодняя “Свадьба” и критиками была встречена, в общем, довольно прохладно, недавние “Мертвые души” — так же. Причины охлаждения понятны. Сначала нам прискучила та радостная легкость игры, которая несколько лет была своего рода “фирменным знаком” спектаклей Фоменко, — тем более что в “Пиковой даме” он явно заигрался: в полной мере выявил присущую ей яркую иронию и наполнил собственной праздничной театральностью, но притом словно не заметил мрачной метельной магии текста; в результате петербургская повесть стала похожа на “Повести Белкина”… Когда же произошел резкий, неожиданный поворот к обличительному морализаторству — оказалось, что этот пафос не нужен времени и не очень дается самому режиссеру. Правда, в “Свадьбе” тенденция была заявлена еще не вполне открыто — хотя задача спектакля прочитывалась без труда: сделав из веселенького водевиля гротескную трагикомедию, превратив смешных, безобидно-убогих персонажей в кошмарных монстров, Фоменко предъявил нам страшный, выморочный мир, где любовь, радость, красота обратились в гнусную пародию на самих себя. “Мертвые души”, в общем… Но вот трансформироваться в проповедь чеховский текст никак не мог, а к идейным припискам Фоменко не склонен — и, соответственно, его морализирование ограничилось “бичеванием пороков”. Зато Гоголь именно проповедь и писал — и тем привлек к себе постановщика, жаждущего указать тот путь, который вывел бы нас из бездны. Спору нет: в избегших огня фрагментах присутствует такая пламенная устремленность, какой, пожалуй, не сыщешь ни в одном полноценном тексте. Но ведь для хорошей литературы недостаточно хороших намерений; недаром же автор не закончил и сжег второй том: замысел оказался невыполнимым, сконструированные идеальные герои остались столь же безнадежно мертвыми, как не поддающиеся оживлению “мертвые души”… Естественно, что режиссер об этом знает — и формально учитывает: не отстающий от сценического Сочинителя Лукавый периодически повторяет что-то вроде “экая чепуха у вас получается”, а в финале исписанные бумаги отправляются в костер — под язвительную реплику “Хорошо горят рукописи”. Только — что толку от этой лукавой язвительности? Спектакль ведь не станет лучше, если постановщик сам признает: положенное в его основу произведение надо было действительно сжечь, а не дописывать и ставить… Кстати, о дописывании стоит сказать несколько отдельных слов. Прежде Фоменко, кажется, не занимался такой работой, но оставался верен тексту — причем предпочитал драматургию прозе, нуждающейся в сценической адаптации. Гоголевская же поэма требует не только перевода на язык театра, но и сюжетных дополнений, поскольку — напомним на всякий случай — от второго тома сохранилось только два разрозненных фрагмента: в первом Чичиков продолжает скупать мертвые души, в другом, относящемся к более ранней редакции, попадает в тюрьму за подделку завещания. Сам эпизод с подделкой в рукописи отсутствует, и, соответственно, инсценировщикам пришлось его выдумывать — с каковой задачей они откровенно не справились: предложенная детективная история не выдерживает проверки детективной логикой. Однако не будем цепляться к мелочам: в конце концов, речь идет лишь о соединительном микросюжете. Хуже, что такую же формальную соединительную функцию выполняет и Сочинитель — персонаж, вроде бы должный играть ключевую роль. Его мучительные взаимоотношения с собственной поэмой, его нравственные терзания, приступы невыносимой “тоски”, рожденной “роковым переходным временем”, — все это только заявлено в десятке реплик, беспорядочно разбросанных между эпизодами. И в итоге дело сводится к простой картинке: Гоголь мрачным привидением бродит по площадке, а за ним след в след таскается черт — видимо, обозначающий темную сторону его души… Разделение персонажа надвое — прием, уже использовавшийся Фоменко: в “Пиковой даме” Германна сопровождала такая же черная, худая, гибкая, гротескно изгиляющаяся фигура. И точно так же создавалось впечатление, что режиссер вывел ее на сцену в силу необходимости: поскольку слабый артист не мог предъявить “душу Мефистофеля” — пришлось создать для этой души самостоятельное демоническое тело… Ну а здесь “двойник” был затребован слабым текстом, нуждающимся в формальном оживлении; той же цели служит неожиданное распределение ролей: Сочинителя играет женщина — Галина Тюнина. Правда, играть ей, в сущности, нечего — но чисто внешняя, режущая взгляд острота образа позволяет как бы “закрыть” его внутреннюю пустоту. Сходный прием применяется и для обрисовки идеальных гоголевских персонажей. Губернатору (Кирилл Пирогов) предложено принимать изломанные женственные позы и впадать в легкую истерику. Откупщик Муразов (Андрей Приходько) ходит, как-то неестественно согнувшись, растопырив локти, хромая на обе ноги, и говорит каркающим хриплым голосом; его облик так подчеркнуто непривлекателен, что до поры кажется даже — режиссер намерен переквалифицировать его в злодея. Но нет: он просто сообщает острую форму пресной ходячей схеме… Конечно, это придает некоторый интерес зрелищу — но, увы, не может придать убедительности изначально неубедительной проповеди. Отсюда, впрочем, не следует, что спектакль вовсе плох. Фоменко недаром получил генеральское звание: он действительно мастер, у него по максимуму работает все, что только может работать в театре, — и гибко трансформирующееся сценическое пространство, и свет, и звук, и точно выстроенные, выверенно эффектные мизансцены. И, разумеется, актеры — в том случае, если им дан материал для работы. Тут его, к сожалению, немного: большинство ролей — это просто мелкие и не слишком выразительные эпизодики. Тем не менее “фоменки” наполняют их радостью игры, легкостью, молодым обаянием, артистизмом и живой достоверностью — словом, демонстрируют все свои привычные достоинства, за которые мы их привычно любим… Только Юрий Степанов — Чичиков — получил возможность сыграть что-то для себя новое: безмятежную бессовестность, расчетливость, прожженность в сочетании с каким-то почти милым простодушием и мечтательностью. Но когда дело доходит до попытки раскаяния — артист не справляется с ней точно так же, как не справился Гоголь. И, таким образом, мы опять возвращаемся к тому, что повторяли всю дорогу: если персонаж не написан — его не сыграть; если нет качественного текста — не будет и спектакля. Правда, театроведы утверждают, что инсценировке поддается даже телефонная книга — но Петр Фоменко до сих пор не пускался в подобные (безнадежные, на наш взгляд) предприятия. Что же: воздадим хвалу его благим порывам — тем более заслуживающим уважения, что покаянный пафос и забота о судьбах России сегодня не в моде.Алена Злобина