«Надежда на участь зерна»
Опубликовано в журнале Знамя, номер 11, 1998
“Надежда на участь зерна”
Леонид Григорьян. Вниз по реке. Стихи. — М., Издательство ООО ПО “Нейроком-Электортранс”, 1998. — 257 с.
Леонида Григорьяна неюным читателям поэзии представлять не надо: замечательный лирик из города Ростова в канувшие времена редко и глухо печатался (но все же — расслышали и полюбили), а вначале больше был славен как переводчик Сартра и Камю. В “Новом мире” 69-го года была напечатана его блистательная русская версия повести “Падение”, в которой голоса автора, героя и переводчика вдохновенно и трагически сливались вместе. Я тогда Григорьяна не знала (позднее мы крепко сдружились, и вот уже лет двадцать пребываем в полемически веселой переписке), но интуитивно сразу же раскусила, что переводчик тут не просто “почтовая лошадь”, а ярчайшая и чудная (ударение — на оба слога!) личность, верхом летающая на своем личном Пегасе. Позднее догадка эта подтвердилась не только при чтении оригинальных стихотворений Григорьяна, но и — его ородненных интерпретаций армянской поэзии.
Впрочем, чуть задержусь. По-французски “Падение” звучит “La chute” — шют… пшют… шут: такая вот непредусмотренная интернациональная игра слов. Герой Камю — циник, шут, интеллектуальный отщепенец, игрок, сластолюбец, мудрец, изгой. Грехи свои он как бы искупает запредельной откровенностью и беспрецедентно жестокой саморефлексией. Думается, что перевод так и удался поэту, поскольку все эти экзистенциальные ипостаси были (есть) и в нем. Только преодолевает их лирический герой Григорьяна совсем иначе — не цинически и не посторонне: добротою и тяжкой открытостью людям.
Поэт еще в середине пути сказал:
Дано: хандра, бесплодные метанья,
Разрывы, примиренья впопыхах,
Растрава увяданья, причитанья,
Исчерпанность в поступках
и стихах.
Все стихи Григорьяна (исчерпанности в них не ощущается никогда) — взволнованное, даже отчаянное размышленье про “себялюбие, зависть, тщеславье”, а также про трусость, одиночество, ужас и слабость отдельно взятого человека в тоталитарном застенке.
В этой блудливой толпе нет ничего
твоего.
В этом тексте ты вроде
ляпсуса-опечатки.
Но почему-то затянут в шумное
торжество
Нерасчлененной массы,
пустопорожней клетчатки, —
это из стихотворения уже девяностых годов, которых так ждал поэт, но которые выхода из бытийного тупика ему (и его друзьям, сотоварищам, тезкам, двойникам, собратьям, близнецам — слов этого ряда у поэта тьма тьмущая), похоже, не принесли. Как скажет он в инвективе “Конец века”: “Та же дряхлеющая диктатура, лишь повизгливей ее отходная”, — проводя историческую параллель меж нашей новейшей историей и падением Рима.Опять “падение”. Опять “la chute”. Но, повторяю, здесь перед нами мучительная жизнь иного, штучного покроя. Хотя итоговую книгу свою Григорьян и назвал “Вниз по реке”, но это вниз не есть падение — оно есть напряженно-непрерывное возвращение к собственным душевным истокам.
Григорьян опять же не шутовски скромен в самооценках и вечно склонен самоумаляться. В предисловии он пишет: “Профессиональным поэтом я себя не считал и не считаю. Стихи мои — более или менее профессиональный дилетантизм. Констатирую это без тени лукавства”. Позволю себе поверить не вполне. Уровень мастерства и поэтической культуры в поэзии Григорьяна таков, что о дилетантизме (а еще в стихах он любит аттестовать себя как рифмача или зажившегося стихоплета) не может быть и речи: свежие созвучья, плотный (полуиронический) сплав латинизмов и то жаргонно просторечных, то глубинных далевских словечек, ритмическое разнообразие — все это предстает именно школой высокого класса. Думаю, что термином “дилетантизм” Григорьян отгораживается от профессионально официозной советской поэзии как кормушки. Да, он никогда не работал в этой артели — он вел отъединенный дневник (так называлась одна из ранних книг поэта), он в стихах слал письма потенциальной родне, а работал всю жизнь — латинистом в Ростовском мединституте: “Профессия моя оказалась максимально удаленной от тошнотворной государственной идеологии, так что в этом смысле мне явно повезло”. Но кто в итоге дилетант — он или штатные письменники? Вопрос риторический.
Давным-давно, в первой поэтической книге, молодой Григорьян воскликнул: “Привычный мир, войди в мои стихи!” — и дал будничному обиходу творческое задание: “Протри стихи, как стекла на окне!” (в параллель самойловскому — о привычных словах: “Их протирают, как стекло, и в этом наше ремесло”). И мир на поэтов клич — откликнулся. В стихи — вошел. По григорьяновским циклам 70—80-х годов можно будет восстановить быт полунищего российского интеллигента-“сошки”, как по поздним вещам Юрия Трифонова (уместно тут вспомнить и прозу Виталия Семина — любимого григорьяновского друга и адресата его стихов — прозу городскую, горестную, сниженную, высокую). Дело даже не в материале и не в срезе, а в умении преображать “сквозную стекляшку нарпита”, забегаловку, коммуналку, райком, ГБ, больницу и всяческие очереди, а также бормотуху, талоны на гречку, бечевку на кухне для стиранного под краном тряпья, самиздат — в знаки страха и сопротивления. Страх как основное подсознательное состояние советского человека с безжалостной печалью проанализирован поэтом (со времен Мандельштама эта дрожь в русской поэзии так пристально не воспроизводилась). Особенно интересны с этой точки зрения стихи “Наважденье”, центральная строфа которых звучит так:
Ты дрожишь, как преступник
на плахе,
Оттого что без всяких прелюдий
Надвигаются топкие страхи
Одиночества и многолюдья, —
последние строки, кодовые, никакого выхода не сулят: “Не заснуть вечерами боишься и боишься, уснув, не проснуться”.
Выжить поэту помогала гордынно-смиренная (самопринижение именно крупной личности!) связь с традицией, позволяющей ему “стать комментарием к “Полтаве” и в сноски к “Бесам” угодить”…
Сквозь плотный, насыщенный пушкински-достоевский пласт этого современного духа горячим током проходит армянская пра-память: “Внезапный жар, подвздошный и мгновенный, глухой мольбы…” Полукровка, в котором кровят и Освенцим, и Сумгаит, русский поэт Григорьян (и вообще могучий задира и полемист) кричит неприемлемому оппоненту, для коего он — чурка и выкрест:
Я двух кровей трепещущее чадо.
Жаль, что не трех, не четырех,
пяти!
Ведущая интонационная нить книги “Вниз по реке”, воспроизводящей тридцатилетний единый творческий путь, — это неровный голос самоеда и спорщика, не унижающего свысока, но трудно вбирающего в себя — через страсть, и вражду, и любопытство — окрестный мир.
Итак, живет в Ростове и к своему читателю обращается (хотя почта нынче — и прямая, и метафизическая — работает плохо, но, кому надо, весть получит!) подлинный и нестареющий поэт Леонид Григорьян. Вам — письмо.
Татьяна Бек